Осколки

Иногда Эрасту снятся сны. Яркие, странные, в них он ведёт себя иначе, думает иначе. Там все совсем по-другому. Правильно и неправильно одновременно. А потом леди Эстер знакомит его с Иваном Францевичем. Иван Францевич смотрит на него так странно, но всё же берёт в помощники. И это, кажется, один из лучших для него дней. Иван Францевич предлагает пожить какое-то время у себя, спрашивает вечерами после работы странные вещи, ведёт удивительные разговоры. А однажды, когда Эраст смотрит в темень за окном, словно наяву видя один из снов, садится рядом на колени, прижимается лбом к коленями Эраста и шепчет: — Всё не так, mon ange, всё не так. Вы должны быть собой. Я верну вам память и вашу жизнь. Даже если после этого вы, Эраст Петрович, возненавидите меня всем сердцем. Одни воспоминания накладываются на другие, он отчаянно цепляется хоть в какую-то реакцию и отшатывается. Эраст уходит, почти сбегает и очень долго думает над всем произошедшим, пытается разобраться в себе, понять, как теперь жить. Ведь старые взгляды на мир и вещи в нем рухнули, а новые такие странные, хотя на удивление и не вызывают сильного отторжения. К удивлению, его не вызывают к миледи, никто не бросается за ним в погоню. И он все же решается вернуться, хотя бы просто поговорить. Спросить «зачем?» если всё было так просто и всех устраивало. Сон. Очередной сон. Всего лишь сон. * Бывают вечера, когда Эраст тих и смотрит в окно, но не видит. Будто заглядывает куда-то внутрь себя. Тогда Иван как можно незаметнее проходит в комнату и присаживается в отдалении. В эти мгновения мальчик похож на себя прежнего и Бриллинг позволяет себе обманываться на недолгие восемь минут. Потом Эраст отмирает, вздрагивает, замечает его присутствие и привычно растягивает губы в лёгкой, ничуть не смущённой, улыбке. Только в глазах едва уловимая грусть. Ивану больно. Ивана переламывает от того, насколько Эраст похож на себя прежнего и насколько он другой. Иван сходит с ума от того, что они сотворили с Фандориным. Его сгрызает вина. А Эраст как-то особенно беззащитно улыбается и вдруг срывается с места, уходя по своим неизвестным делам. Бриллинг остаётся наедине с осознанием, что во всём этом виноват он сам. * Когда в сумерках на их пороге появляется странный мужчина, Ипполит не закрывает дверь сразу только от того, что видит его глаза. Какие-то больные, почти обжигающие. — Если вы к… — Я к вам, Ипполит Александрович. — голос у него оказывается под стать. Каркающий какой-то, надломленный, словно давно по грани безумия ходит. — Вы, может, помните Фандорина? Эраста Петровича? Говорит, едва переступая порог, и ни идеально подобранная одежда, ни манера держаться не скрывают окружающей человека ауры безумия. Ипполиту на это почти больно смотреть. Ещё сильнее он опасается за Эразма, что такой человек этого везучего мальчишку разыскивает. — Вы не представились, — тише обычного, как-то ласково проговаривает он, помня, что с безумцами стоит быть осторожнее. Человек удивленно моргает, выдавливает из себя насквозь фальшивую, ломаную улыбку и представляется действительным статским советником Бриллингом. О, как. Во что же ты, Эразм, опять влипнуть умудрился? В гостиной Бриллинг не касается поданного чая, едва удерживает себя на месте и все крутит ложку в руках, пространно, сбивчиво рассказывая то о токах, то о каком-то расследовании, то о тайном обществе и, когда Ипполит почти решается выставить его за порог, поднимает прежде опущенную низко голову и смотрит глаза в глаза: — Он потерял память. Я хочу это исправить. Вы же были прежде знакомы. Ложка выпадает из его рук, а на весь поднятый ими шум спускается разбуженная Амели. — Помогите хоть вы, граф. Амели шипит разъяренной коброй, видя Бриллинга, говорит, что не вернётся куда-то, пусть так и передаст. Господин действительный статский советник едва ли её слушает, только отмахивается и всё смотрит на Ипполита, ожидая его вердикт. — Эразм где-то здесь? — Приехал со мной, спит в гостинице, — кивает Бриллинг, а в глазах, кажется, такая небывалая надежда разгорается, что Зурову только хуже становится. — Тогда пусть спит. Приходите утром, хоть я и не знаю, чем могу помочь. — Иногда достаточно и простого разговора, — благодарно кивает и, уходя, что-то говорит Амели на английском, отчего та одновременно бледнеет и расслабляется. — Не к добру такие визиты, — бормочет Ипполит, смотря на нетронутую чашку и предчувствуя тяжёлый день. И как же их всех так угораздило? Эразм его не узнаёт. Улыбается вежливо, говорит — во сне видел. И это неожиданно больно. Эразм всё такой же ангел, пусть жесты и взгляды у него другие. Ни на одну из шуток, ни на воспоминания о карточной игре и рулетке он не реагирует как прежний Эразм. Это тяжело. Это очень больно. Даже Амалия закусывает губу и вздрагивает, когда видит в поведении наивного некогда юноши характерные черты воспитания в эстернате. Свои черты. И они настолько не вяжутся с прежним Фандориным, что Бежецкая выходит из комнаты. Милый мальчик Эраст был максималистом до мозга костей, упрямым, честным, смущающимся, немного надоедливым. Но был собой. Со своим неповторимым светом. Теперь Амалия хорошо поняла Зурова, который говорил о нимбе. У милого мальчика был нимб, был свет. А теперь он спрятан также, как и его прошлое. Это неправильно. Даже в представлении правильности Клеопатры. Бриллинг, совершенно посеревший и словно окончательно потерявший всякую надежду, стоит у окна, заложив руки за спину и не реагируя ни на что. Амалия тихо подходит к нему со спины, осторожно касаясь плеча. — Соболезную, — тихо говорит она. Из-за приоткрытой двери доносится преувеличенно весёлый голос графа и почти неразличимые ответы Фандорина. — Его перевоспитали, — шепчет Бриллинг, сжимая руку в кулак. — Вам, Амалия Казимировна, полагаю, известна эта учебная программа. Он даже не спрашивает, но Амалия всё равно согласно кивает. — Ипполит Александрович — последнее яркое воспоминание Эраста. У меня больше нет идей. Врачи говорят, что воспоминания могут вернуться от таких встреч, но они не знают всех обстоятельств. — Бриллинг вздрагивает, оборачиваясь, прикрывает на мгновение глаза и продолжает: — Приношу извинения за беспокойство. Я не скажу где вы. Едва ли сам с прежним усердием смогу исполнять свои обязанности. Он снова отворачивается к окну, всматриваясь в одиноко растущее под окнами дерево, а Амалии кажется впервые за жизнь хочется проявить настоящее человеческое сочувствие. Притянуть его в материнские объятья, которых никто из них никогда не знал. Принести спокойствие и уверенность хоть на мгновение. Она лишь сильнее сжимает пальцы на плече, выражая свою поддержку. Нет, к леди Эстер она точно не вернётся. Не после этого. В какой момент прекрасная, чистая идея превратилась в кошмар? Когда своевольные ангелы обернулись безжалостными демонами? — Иван Францевич? — зовёт из гостиной Фандорин, и по той едва заметной, намеренной паузе между именем и отчеством Бежецкая понимает намного больше, чем хотела бы. Бриллинг снова извиняется и уходит, а Амели, крепко сжимая в руках тонкую фарфоровую чашку, думает сколько же усилий необходимо приложить, если разрушать стальную паутину не снаружи, но изнутри? * Прозрение — настоящее прозрение — случается слишком внезапно. Казалось бы, ничего не провоцировало. Просто Эраст в очередной раз тренировался в стрельбе и вернулся спокойным, как и всегда. Сел за книгу, желая скоротать время. И перед глазами расплылось всё, в ушах шум, чужие голоса, многочисленные фразы, которые он не слышал. Или не должен был слышать. Или… не должен был помнить. Осколки прежней жизни впились в нынешнюю внезапно. Насмешливым «Спасибо, что перевели, Фандорин» от шефа. Шефа. Раскатистым и дружелюбным «Эразмом» графа Зурова. «Вы единственный человек в этом сборище» Бежецкой, Клеопатры. Заныл шрам под рёбрами, перед лицом встали белёсые жуткие глаза и хриплое «Азазель!». Азазель. Тот, кого он должен был поймать, обезвредить, уничтожить. Тот, кем он стал. — Эраст, ты… — бодро начинает вошедший в зал Бриллинг и осекается под тяжёлым взглядом Фандорина. Этот Эраст так смотреть просто не умел. А вот прежний… Иван не может контролировать собственную мимику и вероятно что-то отражается на его лице, потому что Эраст усмехается. Той самой ухмылкой, с которой сам Бриллинг навёл на него пистолет в далёком забытом — нет, тщательно стёртом — прошлом. — Здравствуйте, шеф. У вас есть время, чтобы сообщить о моём прозрении леди Эстер, я не собираюсь бежать. Мне ведь некуда. А в глазах боль. Две личности сталкиваются, разбиваются на осколки, смешиваются. Эраст помнит, кем был. Знает, кем его сделали. Но не знает, кто он сейчас. — Фандорин, я… — совсем как в первой жизни обращается к нему Иван и сам вздрагивает. Невольно делает шаг вперёд, но Эраст отшатывается, сбивает бедром книги со стола и сбегает, пользуясь чужим замешательством. Бриллинг знает, что никуда из этого дома он не выйдет. Эрасту действительно некуда идти. Он осознаёт это так же точно как и то, что сам ничего не скажет леди Эстер. Пришёл в себя Эраст уже в той комнате, что была отведена ему как спальня. Не касаясь своих-чужих теперь вещей, он забрался с ногами на подоконник, зажимая руками уши. Голоса не умолкали. Прошлое и настоящее мешались, вгрызались в его память, рвали на куски, желая уничтожить. Грудная клетка ныла так, словно его избивали ногами. Эраста бил озноб, ему было то холодно, то жарко. Призрачные голоса обретали плоть, вставали перед глазами, тянули к нему руки. Две личности — его и слепленная другими — слились в одну, раня противоречиями. Эрасту хотелось выть. От предательства. От мучительного осознания того, что с ним сделали. Голоса перебивали друг друга, не давали сосредоточиться. За их шумом он не услышал, как открылась дверь. Почувствовал внезапно чужую хватку на своих плечах и оказался сдёрнут на пол. Бриллинг сидел рядом на коленях необычайно бледный и с больным, но неожиданно твёрдым взглядом. — Добейте… — цедит Эраст, выворачиваясь из чужих рук и отползая к окну. — Добейте, ну же! И столько в его словах эстернатовской сдержанности и истинно фандоринской искренности, что от этого сочетания Иван Францевич решается идти до конца. Он сделает то, что должен. Эраст смотрит настороженным, загнанным в угол зверьком, но всё равно пропускает молниеносный бросок. Чужая рука хватает за шею, но не сдавливает, а тянет на себя, в то время как вторая вцепляется до боли в рёбра и подтаскивает ближе. — Нет!.. — Эраст пытается вырваться, оттолкнуть, но чужие руки как стальной обруч прижимают его к Ивану Францевичу, шефу, не дают отстраниться. — Нет, не смейте, ненавижу, ненавижу! Собственный голос срывается на вой. Голоса прошлого глушат, разрывают его нынешнего на мелкие кусочки. Шеф сжимает только крепче, хотя казалось бы куда, и с силой утыкает его голову в своё плечо, не давая отстраниться. Эраст кусает опрометчиво оставленную ладонь, прокусывает до крови и даже металлический привкус на языке не помогает прийти в себя, не затыкает чёртовы голоса, дьявольскую память. Шефу будто всё равно — осторожно вынимает раненую кисть и зарывается ею в волосы Фандорина, не давая отстраниться. Внутри у Эраста разбивается на осколки целый мир. Там всё горит, пепел кружится в воздухе, а потом его накрывает белой изморозью, сковывает льдом и невыносимым холодом. И вновь огонь растапливает наледь. Голоса шумят, шепчут наперебой, доказывают что-то, прошлое мешается с настоящим, два Эраста разлетаются на лоскутки. Вокруг пепелище. Кто-то воет, плачет взахлёб, кричит «ненавижу!», срывается, отталкивает чужие тёплые руки, которые взяли в полон, которые не пускают, не позволяют сгореть самому, сойти с ума. А хотелось бы. Хотелось бы ничего не понимать, чтобы не было так больно. И хотелось понимать, потому что так правильно. Голоса замолкают, выполнив свою работу. Только вой не затихает. Этот кто-то — Эраст. И он плачет, и он шепчет сорванным голосом отчаянное, бессильное «ненавижу». Он чувствует успокаивающее прикосновение чужих губ к своему виску. Бережные, но бескомпромиссные объятия, окровавленную руку в волосах. Осознаёт себя вцепившимся в чужую спину и тоскливо завывающим. Слышит чужой шёпот — «Mon cher, mon ange, держитесь, Фандорин, давайте, вспоминайте, ну же! Т-ш-ш, mon cher, вам будет лучше» — и чувствует, как что-то внутри встаёт на место. Будто осколки занимают своё место в мозаике или причудливом витраже. Словно его разорванные личности сшивают в одно лоскутное одеяло. Он ещё не очень понимает где и какой лоскуток, откуда. — Разберёмся, mon ange, — шепчет Иван Фра… нет, шеф и утыкается губами во взъерошенную макушку, явно ощущая, как остаётся только мелкая дрожь и пронзительные всхлипы. Бриллинг видит, как светится Эраст. Как робко проявляется потускневший нимб и загорается по-новому. Как окровавленные лохмотья прежней жизни становятся цельными и причудливо переплетаются с эстернатовской жизнью. Как каменеет чужая спина и возвращается прежний стержень, каркас, то, что было сутью Эраста. И от этого так хорошо, так радостно, пусть и обливается кровью внутри всё, пусть булькает в горле. Он исправит всё, он уже исправляет. Пусть Фандорин будет его ненавидеть, пусть, но Бриллинг поставит его на ноги, аккуратно поправит швы между краями лоскутков, чтобы одеяло стало цельным, чтобы мозаика не разлетелась на осколки. Чтобы превратилась в витраж. Чтобы распахнулись крылья и нимб стал снова ослеплять. А пока прижимает крепче, баюкает в объятиях, целует в висок, смотрит в заплаканное лицо, в беззащитно глядящие в ответ Эрастовы глаза, в которых лёд сталкивается с горячей водой и подтаивает. Утыкается лбом в чужой лоб, ощущая судорожно вцепившиеся в спину пальцы. И это пройдёт. Им станет легче. Иван починит, он справится. Пусть ненавидит, лишь бы светил, лишь бы был собой!.. Эраст плачет. Ему легче.