никогда не уйдёшь

      Острый профиль Польши в полумраке высвечивает свет церковных свечей.       Отблески пламени вплетаются в пшеничные волосы, бликами дробятся в золоте короны, бросают тень на изогнутые в усмешке губы. Цветастый кафтан, отделанный шёлком, бархатом и мехом, наполовину расстёгнут. Рядом теплится серебряная чаша с подогретым вином. Он зевает, потягивается, будто спросонья, губы облизывает и тянется за ней, покачивая мыском сапога.       — Так что ты там говорил? — всё ещё не переводит лихорадочно-зелёных глаз, всматриваясь в языки огня перед собой. — Я отвлёкся.       Он — воплощение вальяжности — валяется на куче золота: украшений, монет, кубков и цепей — всей своей честно награбленной казне. Утопая в этом, пропуская мимо ушей речи о политике, растекаясь в лужу чёрной да-мне-на-всё-наплевать водой.       Прямо сейчас за парой-тройкой толстых стен литовский князь даёт полякам клятвы, держа их девчонку за руку, нацеливаясь на совместное — Велс их всех забери — будущее. Литва чувствует каждое слово Ягайло, речь льётся, хлещет незримым потоком, рассекая чувство правильности на куски, заполоняя комнатёнку, становясь воздухом, циркулируя в организмах двух государств.       Польша выдыхает, сочась довольством, и, наконец, оборачивается к Литве, поднимая свою чашу выше:       — В таких случаях принято пить, — бросает на него изменившийся — словно на свой новый замок /много, много, много замков/ — взгляд, и Литва залпом опустошает чарку с медовой настойкой.       Стало быть, всё решено. Теперь великого князя Литовского нужно величать и королём Польским. Прелесть какая.       — Ты невесел? — растягивает слоги, развлекаясь — кот держит в лапах мышь, но есть её не собирается, впрочем, как и отпускать. — Разве это не твой князёк растрёпанным псом прибежал к моим дверям и начал вилять хвостом? — Он с усмешкой приподнимает бровь, отпивая глоток вина и вытягивая безупречную ладонь перед собой, рассматривая с десяток перстней на длинных, не помнящих веса сохи и лопаты, пальцах. Искоса поглядывая на Литву, который сомневается, что такие руки могут хотя бы как следует управляться с мечом.       — Разве не твоя шляхта, — в тон ему отвечает, не тратя времени на кривлянья, и подступает ближе, тенью нависая сверху, — зубами вцепилась в моего князя?       В ответ лишь зевок и потягивание, Польша выгибает шею, и золочёная булавка упирается в кожу. Литва хмыкает, едва склоняясь в своей кольчуге, и откидывает её в сторону под пристальным взглядом. Здесь прохладно, но чужая кожа горячая — раскалённая.       — Я привык заключать союзы и перемирия для того лишь, — произносит с мягкостью, которой сам не верит, — чтобы разрушить всё после. Ты не особенный. Мы воевали друг с другом и воевали вместе. Как и с другими. Это не повод заключать унию.       — Ага, — Польша улыбается — улыбка на любителя. — Тогда почему ты здесь?       По­тому что мой правитель — сла­боволь­ный кре­тин, вот и всё.       Литва стискивает зубы, он не может озвучить ничего подобного. Князь есть князь. Ему везло раньше, каждое поколение не может порождать лучших из лучших. Честно сказать, могло быть и хуже. Наверное.       Польша начинает посмеиваться, ему весело. Литву передёргивает. Он бросает взгляд на тяжёлую дубовую дверь и делает шаг в её сторону.       — Я собираюсь помочь тебе разобраться с Гилбертом, — Польша говорит, словно кидает гальку в бездонный колодец. Голос его звучит иначе. Поспешно.       И смеяться теперь приходит очередь Литвы. Он взрывается глухим, тревожным смехом и оборачивается, оглядывая его, приподнявшегося на локтях. Волосы встрёпаны, корона упала, надменный изгиб брови становится вопросительным.       — Серьёзно? Не ты ли привёл его к моим воротам? Призвал, пожаловал земли, возродил из пепла? — к глотке подступает прогорклый ком, лихорадка бьёт изнутри.       — А, это, — отзывается Польша, — ну и что? Когда это было вообще?       Распластанный на золоте. Литва хочет утопить его в нём. Набить драгоценностями, словно соломой. В следующий миг он замечает янтарные бусы. Свои янтарные бусы. Ненависть жжётся, захлёстывает, хохочет над ухом. Литва передёргивает плечом и собирается уходить. Его главный враг — Тевтонский орден. Не Польша. Не нужно об этом забывать.       Литва перед ним в дорожном плаще поверх полного военного обмундирования, словно пришёл не на праздник, но на сражение. С бледным, осунувшимся лицом и тревожными тёмно-зелёными глазами. Волосы собраны в конский хвост, каштановые прядки выбиваются у висков. Посреди десятков свечей и великолепия сокровищницы он выглядит серой тенью. Последнее языческое государство, тёмные племена — Польша должен быть тем, кто принесёт им свет католической церкви.       Ха.       Вот только плевать он хотел и на католиков, и на язычников, и на православных. Другое дело литовские земли и сам Литва — вот что имеет значение. Вот от перспективы обладания чем Польшу мелко потряхивает. И он пытается убедить себя, что это вовсе не страх из-за изумрудной змеи в углу за плечом Литвы. Как она сюда попала? Вьётся кольцом, поглядывает холодным, остановившимся взглядом, выжидает.       Литва собирается уходить, Литва смотрит на него, как на дерьмо, свысока, Литва предпочитает стылое одиночество его обществу.       И Польша дёргает углом губ.       — Не начинай, — цокает он, вмиг становясь серьёзным и поднимаясь, чтобы через мгновение ухватиться за чужой рукав, вцепиться в руку, заглянуть в глаза — строгие и колдовские, — а там, быть может, и добраться до сердца.       Чтобы вырвать его из груди.       Литва тут же хватается за рукоятку меча, с каким-то странным шипением из-за чужого прикосновения. Вскидывает на Польшу взгляд, и тот усмехается:       — Чёрт, да ты реально зол.       Ядвига билась в истерике перед свадьбой. Она вынуждена будет политики ради бок о бок всю жизнь пройти с человеком, которого не любит. Польша убеждал её, что это действительно нужно. Ему. Он разлучил её с возлюбленным, подвёл за руку к брачному ложу, где сидит литовский ублюдок — и чего ради?       Всё просто.       Он не желает оказаться на её месте.       Быть одному то ещё дерьмо. И как бы далеко ты ни зашёл вперёд, чувство всегда одно и то же. Долгое, нудное, скучное падение в бездну. С Литвой иначе. И это значит, что он никуда не уйдёт. Вообще.       — Я собираюсь уезжать и был бы тебе признателен, если бы ты прекратил виснуть на мне, — Литва разглядывает его.       Польша близко, он приближает своё лицо к чужому и выдыхает прямо в губы:       — Ты сам-то себе веришь, м?       Не то чтобы Литва удивился такой прыти.       Не то чтобы он не ждал её всё это время.       Не то чтобы он не клял себя на чём свет стоит.       Не то чтобы он сопротивляется сейчас.       Польша опрокидывает его на кучу золота, словно очередной трофей, и садится сверху на бёдра, склоняясь над этой граничащей с откровенностью распростёртостью, заправляя свои волосы за ухо, усмехаясь.       Литва по себе знает, что иногда страны так делают — закрепляют соглашения. И вопреки зову рассудка — хочется. Иначе было с, к примеру, Гилбертом или Иваном. Он просто надеется, что это ничего не значит. И перекрывает свои мысли смехом.       — Всё развалится, и я уйду, — чеканит он, разглядывая выступающие ключицы напротив, — если у меня появится правитель, желающий отойти от тебя — я поддержу его.       Польша хмыкает:       — Мог бы и произнести клятву верности. Приличия ради или вроде того.       — Не врать же перед первой брачной ночью, лях, — Литва тянет руку к его волосам, пропускает сквозь пальцы, не скрывает улыбки. Такие мягкие. Надо же.       Польша дёргает плечом и фыркает, на миг всего прикрывая глаза, пропуская через себя прикосновение:       — Я всегда так делаю.       Литва посмеивается:       — Нет, не делаешь. Ну… Только если в своей голове.       Польша запинается и хмурится:       — Эй, — бросает он. — Не твоё дело.       — Если так подумать, моё.       Они целуются, попутно пытаясь избавиться от кольчуги, Польша ворчит о последней прямо в рот Литвы, и тот на мгновение почти не чувствует себя тем, кто предаёт свой народ.       Теперь уже Польша шипит — Литва укусил его за ключицу.       Поцелуи влажные, горячие, напористые и не слишком умелые, но они оба задыхаются. Цепкие пальцы исследуют тела друг друга, вино разлито, звенит золото, чадят в отдалении факелы.       — И где у тебя Вильно вообще? — усмешка врезается Литве в шею, за этим следуют торопливые движения пальцев, пытающихся справиться с чужим поясом. Он мягко ловит руки Польши, приподнимаясь, и снова валится на золото — волосы вплетаются в монеты, глаза рассматривают красные пятна на чужом лице и теле. Польша обнажён по пояс, кафтан на бедрах, накидка валяется в отдалении, он встрёпан и — как и во всём — нетерпелив.       — Ты уверен, что хочешь этого?       — Лит?       — Да?       — Не будь тупицей.       — Ладно.       Обжигающая, тяжёлая волна. Польша стискивает зубы, чтобы не выдать ни звука. Литва сцеловывает выступившие слёзы, промокшие ресницы, веки. Пальцы в перстнях вцепляются в его плечи и стискивают — на удивление — до хруста.       — Я тебя чувствую, — Литва растравленной улыбкой горячо шепчет на ухо Польше, и тот понимает, о чём речь. И не сдерживает стона.       Необъятные просторы земли, тысячи деревьев и поселений, разномастный говор и бездонное небо над головой — это всё так близко. Прямо под пальцами. Польша будто расправляет затёкшие за века крылья, сейчас он готов молить Литву, чтобы тот не прерывался, всё слишком хорошо. Он пользуется и упивается тем, что отобрал у Ядвиги. И пусть.       Обнимает Литву за шею, протискивает как можно ближе к себе. Ему нравится, когда он целует его. Литве нравятся эти стоны.       Польша если и позволяет ему дышать, то только в изгиб своей шеи.       Но что-то меняется, он это чувствует за секунду до того, как Литва замирает и едва отстраняется. Польша сквозь марево и полумрак ищет его глаза. Ему требуется несколько мгновений, чтобы всё понять. Золото пачкает багровый. С угла губ Литвы стекает густая струйка. Это Пруссия льёт кровь его людей. Литва стирает её ладонью и рассматривает, будто впервые видя на себе.       Польша помнит, как с ним случилось подобное в самом начале. И как один из его правителей приказал запрокинуть голову.       Это кровь твоих людей, распробуй как следует её вкус, ты должен будешь полюбить её, ведь такое с тобой будет случаться часто.       И он распробовал.       А сейчас ловит мгновение, когда Литва хочет отстраниться, ещё бледнее от боли, стискивает его за запястье горячими пальцами и за челюсть, целует. Жёстко, властно, перенимая вместе с кровью и агонию.       — Я с тобой, — выдыхает он. — Так что не надо забывать обо мне, ладно? Я натравил на тебя Пруссию из-за твоих набегов, — внезапно продолжает давно угасший разговор. — А ещё…       Литва не даёт ему договорить, раскладывая на золоте, проглотив очередные смерти своих людей, затыкая поцелуями, чтобы только не слышать всех этих слов.       Змея в самом тёмном и дальнем углу шипит. Литва подходит к ней, гладит брюхо сапогом и выдыхает:       — Прости меня.       Чтобы задавить через мгновение.       Он возвращается к спящему Польше и накрывает его оголившееся плечо мехом, собираясь уходить.       Тот улыбается во сне и хмыкает:       — А ещё, потому что тогда ты не был моим.       Литва только качает головой на это.       Но       не       уходит.