Горькая правда, сладкая ложь

Мне больно любить в тебе то, что в других я давно ненавижу. — Дмитрий Гринберг

             Чонгук устал. За все свои двадцать пять лет непростой жизни он впервые осознаёт, что устал от всего. Всё то, что раньше приносило ему удовольствие, сейчас не имеет ни вкуса, ни цвета, ни запаха. Он покупает своё любимое Асти, которое позволяет пить себе лишь раз в полгода из-за его высокой цены, покупает к нему лёгкие закуски, распивает в одиночку тёмным субботним вечером, но не чувствует ничего. Любимый алкоголь словно бы стал пресным, безвкусным, никаким. И, пожалуй, этим словом теперь можно было охарактеризовать всю его жизнь. Никакая.       Когда же, чёрт возьми, он успел так облажаться? Почему? Всякий раз, едва захмелев, Чонгук продолжает задавать себе всё те же и те же вопросы, потухшим взглядом уставившись в одну точку в стене и, что только есть сил, сдерживая рвущуюся наружу истерику. В то время, как грудь разрывает от боли, сердце словно бы кромсают десятками мелких лезвий, Чон продолжает упрямо молчать и убеждать самого себя, что ему всё равно. Именно так он и ведёт себя перед Чимином. Всякий раз, когда что-то идёт не так, Чонгук лишь молчит и делает вид, что ему всё равно. Мин с полной уверенностью гнёт свою линию, устраивая очередную безумную сцену, грозит младшему, что в этот раз уйдёт окончательно, что нахрен он ему не сдался, что теперь-то это уж точно конец, и что больше он не вернётся. Чонгук же в ответ на всё это только равнодушно пожимает плечами, закатывает глаза и бросает одну единственную фразу, которая в мгновение ока отбрасывает Пака на сотни метров.       «Делай, что хочешь».       Горечь от всех высказанных и невысказанных слов разъедает его, заставляя сердце потихоньку гнить и источать зловонные мерзкие запахи, которыми пропиталось уже всё его тело. Чонгук и сейчас чувствует её на своём языке. И дело даже не в выпитом алкоголе. Дело в нём самом.       В голове будто киноплёнкой проносятся разные кадры: вот он и его возлюбленный на пляже в конце лета, он собирает ракушки на берегу, а Чимин радостно плещется в тёплой солёной воде; вот его мать нежно вовлекает сына в свои крепкие и нежные объятия, шепчет ему на ухо что-то о том, как она счастлива за него и за то, что он наконец нашёл свою любовь, и почти невесомо дотрагивается губами до его щеки; вот опять его любимый, он в чёрной мантии и шапочке выпускника, лучисто улыбается своему парню, которому до получения диплома ещё целых три года горбатиться. Чонгук вспоминает их первый раз, вспоминает, каким неуверенным и даже немного дёрганным был тогда Чимин и каким стеснительным был он сам. Они тогда сняли себе дешёвый номер в отеле и целый день принадлежали только друг другу. Пак был с ним невероятно ласков и осторожен. Он беспорядочно покрывал всё его тело поцелуями, изучал младшего руками, языком, взглядом, всячески при этом успокаивая и подбадривая, и когда их тела наконец слились воедино, Чимин то и дело шептал ему на ухо слова любви и поддержки. Он двигался в Чонгуке медленно, целовал его в шею и в грудь без остановки, ловил губами каждую капельку пота и каждую слезинку наслаждения, сразу сцеловывая их и вылизывая чужую влажную кожу. Каждый его толчок внутри Гука, каждое действие и движение было наполнено искрящейся любовью и страстью, о которой он не переставал говорить. Чимин задавал темп и словно бы вёл парня за собой, брал разные углы проникновения и разную скорость, стимулировал член младшего, чтобы тому было ещё приятнее, и больше волновался о чужом удовольствии, нежели о своём собственном. И пусть их первый секс был слегка неловким, действия робкими и неумелыми, но Гук уверен, что запомнит его на всю жизнь, уверен, что даже спустя много лет будет лелеять и оберегать эти приятные воспоминания. Кадры, наполненные настоящими неподдельными эмоциями, меняются один за другим, в ушах вдруг начинает звенеть, а голову будто кто-то сжимает огромными стальными клешнями. Больно. И уже очень давно.       Чонгук допивает вино залпом из бутылки, встаёт из-за стола, чуть не поскользнувшись на вымытом и отполированном полу, и направляется в прихожую. Ему надо подышать свежим холодным воздухом. Ему надо хоть что-нибудь почувствовать, даже если это промозглый январский ветер. Гук всегда ненавидел холод. Некоторые друзья поэтому даже называли его котом в шутку. Но теперь он не нуждался ни в тепле, ни в ласковых лучах солнца, ни в ярком свете. Он выходит на улицу в одной только лёгкой осенней куртке на пуговицах, сразу ощущая, как мороз безжалостно щипает его кожу, а тело начинает непроизвольно дрожать от такого сильного холода и бьющего по лицу ветра.       Это неважно, ничего неважно, упрямо повторяет про себя Чонгук и бессмысленно бредёт по улицам, вспоминая всё то, что уже давно не даёт покоя, загоняет в угол и душит, душит так, что хочется и вовсе избавиться от способности дышать.       «Это было ошибкой, ты и без меня всё прекрасно понимаешь», — звенит в голове родной голос, заливая его рваную кровоточащую рану бурлящим маслом, которое навсегда оставит уродливые пятна ожогов на его слабом сердце.       Парень пропускает эти слова через себя десятки, сотни, тысячи раз, но от этого они не кажутся менее болезненными. Он сам произносит их, пытается убедить себя в их правдивости, повторяет снова и снова изо дня в день, словно бы это его блядская мантра, но каждый раз, когда они звучат, в сознании возникает только одно: это не было ошибкой.       Ноги сами ведут его по уже давно изученному маршруту. Снежинки лениво кружат в воздухе, соединяясь словно бы в диком танце, ветер всё сильнее задувает ему под одежду, и свет от уличных фонарей неприятно бьёт по чувствительным глазам, заставляя их слезиться от яркого освещения. Ведь от этого же, правда?       Чонгук останавливается у небольшого невзрачного ларька, работающего 24 часа в сутки. Он небрежно вытирает слёзы, так неприятно стягивающие покрасневшую от мороза кожу, вытаскивает сигарету из пачки и затягивается.        — Мал ты ещё, чтобы курить! — Да ладно тебе, хён, наверняка ты не намного уж и старше меня! Я заплачу тебе сверху, если ты мне их купишь.       Невысокий незнакомый паренёк смотрел на Чонгука с легко читаемым осуждением и, кажется, даже толикой презрения. Он строил из себя взрослого, авторитетного и явно куда больше знающего об этой жизни человека. Он распылялся в гневной тираде и всё продолжал говорить о каких-то тупых правилах, согласно которым семнадцатилетнему Чонгуку ни в коем случае нельзя было курить. Но младший на всё это только закатывал глаза, называл хёна «чересчур скучным и правильным» и не переставал упрашивать его, чтобы тот купил ему сигареты, давил на жалость и дул губки, что только больше раздражало парня. Но в конечном итоге тот всё же сдался, не переставая однако причитать, что «не правильно курить в таком юном возрасте» и что, будь он его хёном, точно бы наказал Гука за такое поведение. — Хорошо, хорошо, куплю я тебе твои сигареты, только отстань уже от меня! — Ты лучший, хён! — взорвался восхищённым криком мальчишка, от радости даже хлопнув в ладоши. — Чимин-хён, — поправил тогда его парень, смущённо улыбнувшись и опустив на миг глаза. — А? — Ну что ты так глупо вылупил глаза на меня? Давай деньги и жди здесь! — А, да, — растерянно пробормотал Чонгук, продолжая ярко улыбаться хёну.       Когда тот самый хён, которого очевидно звали Чимин, бодренько выбежал из небольшого ларька и вручил младшему сигареты, до Чонгука наконец-то дошло, что он видел этого парня в школе. Это было очень давно и сейчас тот уже, по всей видимости, в университете учился, но та смущённая милая улыбка оставила свой след в его памяти. Гук скомкано поблагодарил старшего, сразу ощутив, как смущение теперь овладевает и его сознанием тоже, в то время как Чимин не торопился уходить, также стеснительно, как и младший, прожигая дыру в своих чёрных кроссовках.              Чонгук тушит сигарету об урну, смаргивая предательские слёзы и прогоняя гнусную поволоку ностальгических воспоминаний, смотрит на время на дисплее своего смартфона и тяжело вздыхает. Пора.       Вопреки свирепо бушующему ветру и зимнему морозу, он даже и не заметил, как быстро пролетели часы за его бесцельными блужданиями по почти пустынным ночным улицам. Алкогольное помутнение практически освободило его, от чего теперь стало ещё более тошно, а холод ощущался каждой клеточкой тела. Если бы только этот холод касался исключительно его кожи…       Когда перед глазами оказывается большая неоновая вывеска, Гук делает несколько глубоких вдохов-выдохов и опять повторяет про себя давно заученную фразу. Опять убеждает самого себя в том, что ему плевать. Абсолютно.       На входе в клуб его, как и всегда, встречает охранник, который работает тут по пятницам и выходным. Он снисходительно улыбается молодому парню, окидывая его жалостливым взглядом и похлопывая утешительно по плечу. Чон посылает мужчине ответную тусклую улыбку и задаёт всё тот же вопрос: — Как обычно?       И мужчина, будто уже по традиции, слабо кивает ему в ответ, провожая паренька всё тем же взглядом и продолжая как ни в чём ни бывало нести вахту.       Чон, ловко лавируя меж десятками пьяных тел на танцполе, быстро добирается до нужного ВИП-столика. И правда, всё как обычно: поверхность стола завалена пустыми стаканами и рюмками из-под алкоголя, пепельница заполнена окурками, а на диване небрежно развалился он, уже знатно охмелевший и явно ничего не соображающий. Чонгук успел точно вовремя. Он несмело подходит к столику, присаживается перед парнем на корточки и укладывает свои ладони ему на колени, игнорируя подступающий к горлу комок и до боли прикусывая щёку с внутренней стороны. — Поехали домой, Чимин, — нежно проводя руками по его ногам, говорит Чонгук.       Чимин смеётся с чужой реплики, скидывает с себя чоновы руки и кричит что-то совсем неразборчивое, пытаясь встать на ноги. Но как только он поднимается, сразу же начинает шататься и путаться в собственных ногах, нечаянно заваливаясь на Гука всем своим весом.       Старший всё никак не унимается. Он продолжает кричать, когда они покидают клуб, когда оказываются на улице, когда сидят в такси. И только тогда, когда они наконец переступают порог их общей квартиры, Чимин замолкает, грубо отталкивает от себя Чонгука и медленно бредёт в спальню, даже не сняв обувь и верхнюю одежду.       Потому что Чимин устал. Так же, как и Чонгук, а может, даже немного больше, совсем чуть-чуть. Устал от их обременительных отношений, которые уже давно перестали быть нормальными. Устал от равнодушия Чона, от его вечного дьявольского спокойствия, от холода в его глазах и его голосе. Он устал, что младший постоянно молчит, терпит и принимает всё, словно бы происходящее — это абсолютная норма. А ведь Пак и сам понимает, что нихрена это не норма. Он понимает, что их отношения уже давно перестали быть нормальными, но никто из них не является настолько смелым и разумным, чтобы раз и навсегда поставить большую жирную точку. И последнее время они оба только и занимаются тем, что изо дня в день ставят эти чёртовы многоточия, продолжая мучить друг друга и причинять друг другу боль. — Оставь меня в покое, мать твою! — орёт Чимин, когда Гук легонько касается его, желая снять с парня верхнюю одежду. — Ты не будешь лежать на нашей кровати в грязной уличной одежде, — уравновешенно противопоставляет ему Чон, быстро стянув со старшего ботинки.       Пак устал. Устал как никогда в жизни. Устал от своих сверхурочных смен на работе, устал от начальника-самодура, критикующего его по поводу и без, устал от давно исчерпавших себя отношений, устал от безразличного Чонгука, который стал словно бы эмоциональным калекой. От всего. Но в большей мере от нескончаемых глупых споров. Поэтому он больно прикусывает себе язык, вяло соображая, что его препирания могут привести сейчас к очередному скандалу. А это последнее, чего бы ему хотелось.       Почему они ещё вместе? Почему до сих пор не расстались? Почему продолжают намеренно причинять друг другу столько нерациональной боли и страданий? Чимин — своими еженедельными пьянками и случайными сексуальными связями, о которых даже и не старается молчать. Чонгук — своим ледяным показным равнодушием.       Если бы только кто-то из них мог ответить на эти вопросы… Но всё, что они делают, это только лишь мирятся с нынешним положением вещей, несмотря на то, что каждый из них просто нечеловечески устал от всего этого.       В такие ночи, окрашивающие каждый миг невзрачным чёрным, их душит абсолютно всё, пока они оба подолгу лежат в кровати без сна. Тишина сковывает и грубо давит на виски, темнота комнаты вдруг пугает до чёртиков, заставляя воображать самое неприятное. Чимин мелко дрожит всем телом, пока под одеялом рука Чонгука нежно гладит его по голой спине. Пак сглатывает подступивший к горлу ком, смаргивает скупые слёзы и тяжело переводит дыхание. — Сегодня я попробовал с женщиной, — тихо произносит Чимин загробным, словно бы не своим голосом. — И как оно? — сразу же безэмоционально отзывается Чон, продолжая оглаживать его обнажённое тело.       Это неважно, ничего неважно, всё повторяет про себя Чонгук. Упрямый, глупый и всё такой же наивный, как и несколько лет назад. Он искренне ненавидит, продолжая всё так же искренне любить. Потому что это Чимин, его Чимин. Потому что, даже несмотря на то, что каждые выходные от него пахнет всё тем же крепким алкоголем, спина его порой расцапарана, а от кожи исходит аромат чужого резкого парфюма, каждые выходные он всё равно возвращается, пусть и не без помощи самого Чона. Чонгук ненавидит и любит, что ему приходится ехать за ним чёрт знает куда и забирать пьяного домой, к ним домой. Ненавидит и любит, что ему собственноручно приходится его раздевать, выслушивать то сумасшедшие крики, то истерики, то отчаянное, наполненное болью «прости». Он ненавидит обнаруживать на любимом теле всё новые и новые метки, бесчувственно оставленные кем-то другим. Он любит бережно проводить по ним своими пальцами, осознавая, что это тело всё ещё принадлежит именно ему, что только он может вот так вот дотрагиваться до него в безмолвной тишине чернильной ночи. Он любит робко касаться его пропитанной потом и чужим запахом кожи, пересчитывая пальчиками позвонки и ласковыми уверенными движениями успокаивая пакову истерику. И сколько бы его ни переполняла ненависть, сколько бы его ни душили слёзы, которые он Чимину никогда в жизни не показывал и не покажет, он всё ещё продолжает любить его, считая, что эта любовь всё примет, всё стерпит и всё переживёт. — Какой же ты придурок, — всхлипывая, шёпотом говорит Чимин.       И Чонгук не спорит. И даже не потому, что он привык со всем соглашаться и всё терпеть, а потому что на этот раз он действительно с ним согласен. Он придурок. Бестолковый и отчаянный идиот, который боится потерять этого парня, даже несмотря на то, что уже давно от всего устал. Они оба устали. — Как ты можешь всё ещё любить меня? — сквозь слёзы шепчет Пак.       А он сам и не знает. — Давай спать, — равнодушно бросает ему в ответ Чонгук, крепко обнимая Чимина за талию и оставляя лёгкий поцелуй на его шее.       Чон закрывает глаза, изо всех сил сражаясь с подступающей истерикой и приказывая себе забыть, хотя бы на время. Он до крови прикусывает нижнюю губу с внутренней стороны, пока во рту не появляется солоноватый привкус крови. В такие мгновения острая боль в груди становится всё сильнее с каждым разом, она уничтожает Чонгука изнутри, пробирается к самому сердцу и рубит его на мелкие кусочки, которые он потом упорно собирает воедино и говорит себе, что и это он способен вынести. Он игнорирует всё, потому что уже привык к этому. Все эти муки будто бы стали частью его самого, и если они исчезнут, то останется лишь пустота. А это гораздо страшнее боли.       «Как ты можешь всё ещё любить меня?»       Эти слова эхом звучат у него в голове даже тогда, когда за окном начинает постепенно светать, а Чимин уже мирно посапывает сквозь сон в его тёплых объятиях. Он не знает ответа на этот вопрос. И даже думать об этом не хочет. Какой бы неправильной и нездоровой стала их связь, Чонгук понимает, что не готов её разорвать, как бы противно ему не становилось всякий раз, когда находит новые следы секса на теле Чимина и чувствует запах чужого парфюма на его мягкой карамельной коже. Он признаёт собственную капитуляцию перед своими токсичными чувствами к этому парню. Он не может его потерять, просто не имеет права. И как бы ему ни было нестерпимо больно, он не перестанет врать самому себе о том, что они оба уже давным-давно друг друга потеряли.