Пробуждение Ассоль

Глава пятая. Ледяной барбер *** Мы уже привычно стояли на маяке плечом к плечу; он заговорил неожиданно: - Я хотел его смерти. Я сразу понял, о чем он, но не повернул головы: это была слишком острая тема, и я посчитал невозможным смотреть на него в упор. Мы оба устремили взгляд в бурное и прекрасное в своей свободе море. - Я бы убил его сам, голыми руками. Когда я узнал, как погибла Мэри… моя Мэри… - он так сжал деревянные поручень маяка, что влажная древесина заскрипела под его пальцами, и в его голосе я услышал звучание тех же чувств, что испытывал сам. – Святой отец вовремя удержал меня. Я думал, что смогу справиться с гневом, - сдавленно продолжал он, - я не хотел поступать с ним по-звериному, так, как он поступил с ней. Я не хотел опускаться до этого. С удивлением и ужасом я понял, что Лонгрен – оправдывается. Несгибаемый, гордый, высокомерный Лонгрен! Который всегда презрительно относился к молве о нем! Который поставил себя над всеми нами и не признавал нашего права судить о его поступках! Который демонстративно противопоставил себя всем нам! Оправдывается! Потому что… нуждается в этом? В его голосе слышалась настоящая мука; он страдал из-за того давнего поступка? Я всегда думал, что он глумится над нами, что ему все равно! Что он считал нас всех, и моего отца тоже, чем-то столь незначительным, не стоящим внимания, что случай тот и не достоин переживаний! А он – все эти годы – страдал? Его терзала совесть? И он молчал? Из гордости? Из страха? …и лишь теперь это вырвалось из него; лилось ровным, мучительным потоком слов, которые он не мог остановить в своей нужде оправдаться – передо мной, сыном его жертвы! Все эти годы, получается, он нуждался в моем если ни прощении, то хотя бы в понимании; но, ожидая от меня лишь дурного, предпочел похоронить свои переживания в себя. Что ж, я его прекрасно понимаю! Я бы никогда не смог, не смог так обнажить столь постыдную, столь ужасную тайну, и так открыто говорить со своим врагом о ней! А Лонгрен все продолжал говорить. Он рассказал мне гораздо больше, чем о нем знали; больше, чем я ожидал услышать. В его речи было все: и любовь к жене, и история их отношений, и неприятие Мэри в Каперне, и та мерзкая, грязная история, приведшая к смерти Мэри; и много раз слышанный мной рассказ о моем погибающем в море отце, которому Лонгрен не подал руки. Было мучительно быть свидетелем такой сверхчеловеческой откровенности; кажется, именно это называется словом «исповедь», и именно к этому призывал нас падре на проповедях. Вот только я-то не священник, и грехи отпускать не умею. А Лонгрен, между тем, договорил, и, весь закаменев, ждал. Ждал моего ответа. Остро, сверхъестественно остро я понимал, какую важность имеет каждое слово, которое я сейчас скажу. Сегодня, сейчас Лонгрен под влиянием чувств на миг признал меня за равного – смогу ли я подтвердить это, или снова скачусь в ту презираемую им массу обывателей, к коим он всегда меня относил? Тщательно выбирая слова, я сказал, продолжая смотреть куда-то в море: - Я не знал его. Мать ненавидит вас, как будто вы отняли у нее любовь. Но я слыхал, отец был человек жестокий и жесткий, и мать порой бил. Но она все равно ненавидит не его, а вас; я же вас ненавидеть не могу. Вы ее отец. И совсем тихо, с тайной надежде, что он не разберет, добавил: - Я бы тоже за нее убил. Он не расслышал, но несомненно угадал мои слова – я понял это по его взгляду. …на другой день я подговорил падре исповедать Лонгрена; тот обещал устроить как-нибудь «невзначай». Я не очень-то верил во все эти религиозные штучки; но, если Бог есть, Он обязан помочь Лонгрену. Жить с только лет с такой тяжестью на душе – я никому не желал, даже ему. А может, даже и не «даже». Между нами больше не было ненависти. Он слишком – понимал. https://sun9-47.userapi.com/c851524/v851524148/186e51/do6VA425nhM.jpg Мы не говорили с ним об этом; но он знал и понимал, и я чувствовал его понимание и в его молчании, и в том, как мы говорили о другом. И я тоже – понимал. Понимал его лучше, чем мне бы хотелось, потому что это понимание ранило – остро, безжалостно, наповал. Что-то такое мелькало в проповедях падре, но я не вслушивался и тем паче никогда не примерял на себя. Они раньше были из другого мира – падре, Лонгрен, Ассоль. Когда я стал частью этого мира? С каких это пор я понимаю – их? Было страшно; было страшно прослыть, а то и стать сумасшедшим. Но падре улыбался так, как никогда не улыбался; но Лонгрен не уходил в запой так долго, как никогда на моей памяти не было; но дети смеялись, а мать – мать улыбалась проклюнувшимся росткам так нежно и беспомощно, что становилась совсем другой на вид. Однажды я решился спросить ее, почему она не ругается за те часы, что я проводил на маяке. Я боялся, что она и меня станет считать сумасшедшим. Она посмотрела очень грустно и ответила: - Ты-то ждешь реальный корабль, из реального города, с письмом от реальной девушки. А письма, и вправду, приходили. И Лонгрен всегда давал мне читать их – молча, с каменным выражением лица; мы никогда этого не обсуждали. И я понимал, почему. Я слишком хорошо его понимал; в этот раз, когда его рука чуть дрогнула, передавая мне письмо, я сразу догадался. С бешено колотящимся сердцем я пробегал строчки глазами, не вчитываясь, в поисках своего имени. Да! …папочка, падре писал, как много делает теперь для тебя Меннерс. Я не знаю, что и думать об этом. Я думала написать ему, чтобы поблагодарить, но это, кажется, чудовищно неловко после того, что было. Я не хочу показаться неблагодарной; и мне стыдно… Я совсем потерялась, папа. Мне казалось единственно правильным – отправиться за Артуром; я не думала, совсем не думала, что будет с тобой, и даже сейчас не знаю, что делать, и очень благодарна Меннерсу за заботу о тебе, но ведь писать ему будет неловко?... Невольно я посмотрел на как всегда отвернувшегося Лонгрена. Он почувствовал и повернул ко мне лицо. Я увидел в его глазах вопрос; но что я мог сказать? Покачав головой, я вернулся к чтению. Он вздохнул и снова устремил взгляд в море. *** Милая Ассоль, Хин Меннерс действительно очень удивил меня. Удивил настолько, что я готов признать свою ошибку: я напрасно видел в нем копию его отца. Хотя в этом проклятом городе на всех наложен какой-то страшный отпечаток, но Хину удалось вырваться из этой паутины. Я был неправ в своей ненависти к нему; и я действительно благодарен ему за участие. Ты говоришь, что писать ему было бы неловко. Так и есть, в последних событиях все мы были не на высоте, и, по уму, вам стоило бы поговорить и извиниться друг перед другом. Но, поскольку сейчас это невозможно, думаю, ты могла бы послать ему пару строк. Он поступил дурно, пытаясь шантажировать тебя, но он вовремя одумался, что, как мне кажется, говорит в его пользу. Сейчас же он склонен считать, что ты не простила его и не оценила перемены, которая в нем произошла. Если это так и есть, то оставим этот разговор, но если нет – тебе стоило бы написать ему об этом, раз уж сказать не получится. В недоумении я снова и снова перечитывала письмо отца. Оно ничего не прояснило, напротив, только запутало меня сильнее. Меня смущал не только ровный, спокойный тон, которым отец писал о когда-то ненавистном ему человеку – меня смущало то, что за строками я угадывала гораздо большее. Да что у них там происходит! Письмо не шло у меня из головы. Я силилась понять – и не понимала. Кроме того, с ужасом я осознала еще одну важную вещь. В своем расстройстве чувств я почти не заметила, а потом и беспечно забыла, что, в конечном итоге, эта ужасная свадьба чуть не совершалась по моему почину. В моей памяти прекрасно хранился ультиматум Меннерса – но я напрочь забыла то, что он лепетал той страшной ночью, когда я встретила Артура в «Маяке». Он, в самом деле, просил прощения и пытался что-то объяснять; но в своем горе я была непреклонна и настаивала на венчании – при этом в полной уверенности, что он меня к нему и принуждает. Я хотела забыть, забыться; и я забыла, напрочь забыла! И только письмо отца напомнило мне: ведь, в самом деле, с Меннерсом что-то произошло, что-то дрогнуло в его душе, и он заплатил за моего отца сам, без каких-то условий, и даже пытался было отговорить меня от свадьбы, когда я в своей ночной истерике думала только о том, как же мне забыть, забыть, забыть! …забыть… Артура в борделе. …как же я забыла? Я так хотела забыть – что забыла? Почему я так сразу, вдруг, решила, что он оказался в «Маяке» совершенно случайно? Разве вообще моряк может оказаться в приморском борделе случайно? …я сжала голову руками, понимая все меньше. Артур, который шляется по борделям. Меннерс, с которым не пойми-что творится. Это было слишком. Это было выше моих сил. Не хочу об этом думать. Не хочу. https://sun9-5.userapi.com/c855132/v855132519/b8dd2/aSNKJn0_qhY.jpg