4:27
1 сентября 2019 г. в 17:13
Карен просыпается всегда ровно в 4:27, ни минутой раньше или позже. Уже можно часы сверять по ней запросто. И как бы потом она не старалась уснуть, сколько бы таблеток снотворного и успокоительного она не пила перед тем, как отправиться в постель, — без толку. Сна не остаётся ни в одном глазу, но тело ломит уже от усталости, кости хрустят, будто она пожилая, а под глазами синяки становятся только более явными день ото дня и скоро ни одним тональником их не замажешь.
Карен Пейдж расходится по швам.
Чувство страха неустанно следует за ней по пятам, вынуждает озираться по сторонам каждые пару минут и ускорять на всякий случай шаг — даже от привычных туфель на шпильке Пейдж пришлось поэтому отказаться. В них далеко не убежишь от преследователя, а босыми ногами можно нарваться на стёкла в загнивающей Адской кухне. С того момента, как рухнул небоскрёб, похоронив под собою и не оставив ни следа от Мэттью, всё вернулось к отправной точке.
На улицы вновь вернулись банды и установили свои законы. А полиция не может физически попросту наладить порядок, то и дело ловя пули своими телами. Остальные же «Защитники» обитают в своих районах, не успевая доходить до этой части города.
Каждую ночь Карен просыпается с трудом, с отчаянием хочется ей уже поскорее в такие моменты открыть глаза, но она не может и шелохнуться, зато чётко чувствует чужое горячее и такое шумное дыхание на своем лице. И от этого ей становится невыносимо жарко, будто огонь лижет кожу, прожигая её до самых костей, и сдирает плоть своими раскалёнными до бела когтями. А она, совершенно беспомощная, поломанная и запуганная, не может и глаза открыть, чтобы убедить мозг в том, что никто не проник к ней в квартиру, пока она беспокойно спала; что не сумел вскрыть все четыре замка на её новой двери.
Карен Пейдж расходится по швам — дёрнуть если за торчащие ниточки, то всё, ничего от неё не останется.
— Карен, — имя, произнесенное грубым мужским голосом в тишине позднего вечера — она опять задержалась в редакции дольше положенного, не уследив за временем — пугает её до чертиков, вынуждает дрожащими ладонями выхватить пистолет из сумочки и снять его с предохранителя за долю секунды, готовясь уже нажать на спусковой крючок и выстрелить без разбора.
Фрэнк едва успевает перехватить широкой ладонью ствол и направить дуло вверх, ощущая нервную дрожь женского тела. У неё даже губы, искусанные в кровь, дрожат, а в голубых глазах, широко распахнутых, то расширяется, то сужается от всплеска адреналина зрачок. И такой ему доводилось видеть Карен лишь дважды — когда град пуль обрушился на её окна и он едва успел увести её с линии огня, придавив к полу и накрыв своим телом, и когда съехавший с катушек ветеран использовал её, как живой щит, обвесившись взрывчаткой, как гребаной гирляндой.
— Эй, это я, — Касл аккуратно снимает капюшон и выставляет ладони вперёд, наконец замечая проблески узнавания, — Это я, Карен, — повторяет он на всякий случай, прежде чем забрать из её рук с осторожной плавностью оружие, задевая мозолистыми и в край огрубевшими пальцами тонкое запястье — пульс у неё бешенный, будто бы она пробежала несколько километров под палящим солнцем.
Пейдж же шумно всхлипывает, обхватывает себя руками в защитном жесте и плачет навзрыд, устав уже попросту для всех казаться сильной. Она не сильная, и уж точно ни хрена не смелая. Да и Касл не из тех, кто купится на её показное спокойствие. Так зачем тратить остатки сил на игру?
— Фрэнк… — выходит хрипло и тихо, — Что… зачем ты вернулся?
Касл борется с самим собой пару секунд, прежде чем приблизиться к ней одним размашистым шагом — в тишине слышен стук армейских ботинок об асфальт, гулко бьющий по ушам. Фрэнк выше неё на полголовы и потому, когда он приобнимает её нерешительно, но крепко, за плечи, она утыкается носом ему в местечко чуть пониже ключицы, всхлипывает вновь и вдыхает полной грудью непроизвольно въевшийся в его кожу уже запах крови, пороха и металла.
Дрожь в таком положении проходит крайне быстро, и Карен недоуменно хмурится, утирает поспешно слёзы и заглядывает в его глаза, рассматривая суровое мужское лицо в тусклом свете одного-единственного на их улице фонаря. Чёрные жёсткие волосы на его голове чуть отросли, а кожа лица покрылась трехдневной щетиной, сглаживая слегка грубоватую ямочку на волевом подбородке. И объяснение своему спокойствию она находит всё же — рядом с Фрэнком ей глупо чего-то бояться, ведь это другим лучше дрожать в страхе, когда он находится поблизости.
— Я обязан Красному, — сухо и коротко поясняет он всё же, подталкивая слегка ко входу в многоэтажный дом, следуя за ней оберегающей тенью, — Слышал, что за хрень у вас творится.
Карен непривычно вновь впускать его в свой дом и ей становится почти стыдно, когда он окидывает внимательным взглядом стройный ряд замков на двери и плотно занавешенные шторами окна, после бросая на неё встревоженный взгляд. Но спросить так и не решается, молча принимая прохладную бутылку пива.
— Ты мог уехать и начать новую жизнь, постараться забыть … — Карен замолкает, потому что слов на языке вертится так много в этот миг, но суть остаётся неизменной — такое не забыть и за сотню жизней, — …что было в этом городе.
— Ты тоже могла уехать, Карен.
Пейдж хмурится, с губ её срывается тихий смешок, что будто бы подчёркивает абсурдность его слов, а затем вмиг становится серьёзной, понимая, что он чертовски прав. Ведь и впрямь можно уехать, оставить это место позади и отыскать то, где не водятся герои и бесконечные злодеи, желающие их уничтожить.
— Ты сказал, что обязан... — ком в горле ей мешает закончить предложение с первого раза и потому она прочищает горло, на миг отводя взгляд от мужского лица, — …Мэттью. Ты хочешь навести порядок? Хочешь избавиться снова от банд?
Спину он держит неестественно прямо, плечи его широкие напряжены до предела в этот миг, а на лбу отчетливо видна морщинка между хмуро сведёнными к переносице бровями.
— А ты хочешь, чтобы я это сделал? — Фрэнк отвечает ей вопросом на вопрос в попытке уйти от ответа, будто бы из них двоих он опытный журналист, а не она.
По правде говоря, ей просто нужно вслух произнести эти слова и тогда он, не колеблясь более ни секунды, возьмёт вновь в руки оружие. Вот только она молчит, покусывает чуть нижнюю губу зубами, а ответ давать не спешит. Но в глазах её давно уже Каратель прочитал ответ, в котором Карен боится, даже самой себе, признаться. Вопрос морали здесь спорный и к окончательному мнению касательно его взглядов на справедливость она до сих пор не пришла.
Когда на следующий день газеты пестрят заголовками о массовом убийстве, она не говорит ему ни слова против. Лишь просит остаться у неё, потому что ещё одного близкого человека терять не хочет. Да и отдаляться, как случилось с Мэттью, тоже.
Карен всё ещё просыпается в 4:27, вот только тут же засыпает, когда ощущает, как прогибается под чужим весом кровать, а мужская ладонь обхватывает её поперёк талии, притягивая к себе ближе — в его обществе ей легче становится и куда спокойнее. И только в его объятиях она смогла унять вновь накатившую истерику и впервые заснуть до утра, после того, как горячее дыхание вновь её выдернуло из сна в первые дни его пребывания в квартире.
К этому времени Фрэнк всегда возвращается, зная, что без него она станет лежать в кровати до восхода солнца, а затем начнёт бледной тенью ходить с опаской по собственной квартире, прислушиваясь к каждому шороху.
С тех пор, как Фрэнк Касл начал жить у неё, страх Карен стал угасать. И руки её не дрожат совсем, когда она видит следы крови на его руках и лице; когда ей приходится зашивать очередную его рану, приловчившись лишь спустя пару попыток делать аккуратные швы, что быстро совсем затягиваются и превращаются в бледные грубоватые линии по итогу, число которых не счесть совсем на мужском теле.
Фрэнк хмурится каждый раз, когда она проводит по ним с осторожностью пальцами, будто бы боится причинить ему этим боль — на деле же он ни хрена в этих местах уже не чувствует, даже прикосновения её тонких и нежных пальчиков, а хочется ведь до скрежета зубов.
Каждый приобретенный шрам, каждая схваченная пуля и полученный порез, каждая вспышка боли от ранения и того, как она прокалывает медицинской иглой кожу, стоит того, что Карен может поспать до утра.
Красному он и впрямь обязан, за ним должок. Но вовсе не Адскую кухню он вернулся защищать. Пусть она хоть дотла сгорит, Фрэнку будет глубоко наплевать. Всё дело в Карен. И раз она решила остаться здесь, то его священный долг обезопасить для неё улицы, по которым она ходит каждый день, чтобы ни одна мразь не посмела её больше тронуть.