в августе восемьдесят девятого

      В клубе было ужасно шумно, душно и темно, только иногда проблескивали огни прожекторов, освещая силуэты людей – сидевших, танцующих, лежащих – в Ленинграде такого не увидишь, а тех, кому удалось побывать в таком месте – немного, да и рассказывают они о жизни «там» неохотно.       Джоанна – вся такая блестящая, красивая – веселилась от души, обнимала каждого второго – сколько у неё друзей!? – выдвигала вперёд Цоя и Каспаряна, заставляя сказать их что-нибудь по-русски. Те вяло реагировали на неизменное: «О! Русскии! Коммунизм – очень хорошо» и никак не могли взять в голову, зачем нужно было тащиться сюда, на другой конец Лос-Анжелеса, в этот «дом культуры». По тускло освещённой сцене прыгала какая-то группа, воспроизводившая звуки, напоминающие нечто среднее между старой скрипкой в руках первоклассника и ударов в барабан шамана племени Тумба-Юмба. Солистка орала в старый микрофон, пытаясь перекричать ненастроенный бас.       Публика, однако, ничего не скажешь. — Витя, я знакомить вас с моим хороший друг! Он… is looking forward for meeting with you… Как это по-русски, Юри? – перекрикивала толпу Стингрей.       Каспарян открыл рот, чтобы перевести, но Цой молча кивнул. Чтобы понять американку, им вовсе не требовались словари и переводчики – даже родившись в цинично-продвинутой Америке, она сохранила детскую восторженность ко всяким мелочам. Вот как сейчас в этом странном местечке, например. — Come here, guys.       Джоанна широким жестом указала на стол в самом углу, за которым сидел человек, который своим видом походил на случайно зашедшего сюда пропустить стаканчик бездомного. Светлые спутанные волосы падали на лицо, но он не обращал на это внимания и только смотрел на сцену, пытаясь разглядеть выступающих. — Here we are, entertain us, давайте, — затараторила Джоанна, мешая русский с английским. — Don’t be shy, freaks.       Подвинув стулья, она прямо-таки с силой усадила друзей и лучезарно улыбнулась. Ну вот, очередной «гений» в глазах товарищ Стингрей. И обязательно, чтобы Цой был с ним знаком. Виктор вздохнул: на этот раз ему опять не отвертеться. Эти американцы такие скучные…       В данный период своей жизни Джоанна Стингрей видела перед собой благороднейшую цель: сохранить, законсервировать чудной советский нью-вэйв и пронести его звучание на запад. Стингрей почему-то отчаянно считала, что «новая волна», если её сделать интернациональной, круто изменит ход истории и может, сделает мир лучше.       Наивно, конечно, по-детски, но были же все эти хиппи-панки (на родине – одни стиляги), которые тоже преследовали эту цель. Были загадочные борцы за свободу, скажем, Джон Леннон и Сид Вишес, о реальном существовании которых догадывались только самые «продвинутые». Борцы за свободу и голоса поколения – они могли петь почти обо всём: о любви и мире, о войне, ненависти и может, даже о наркотиках. Их борьба заключалась во взаимодействии со слушателем, умении правильно донести смысл своих затейливых посланий.       На родине с этим делом обстояло несколько сложнее: на квартирниках ребята дрались за правду – каждый за свою, и каждая была в чём-то очень правильной, их разнимали «важные лица», песни приходилось по двадцать раз переписывать (сначала была неудачная рифма, которую невозможно было наложить на мелодию, потом текст подозрительно таил в себе запрещённый мотив, а после всех видоизменений интерес к исполнению бесследно пропадал). Тусовки под надзором КГБ, бессмысленная и беспощадная цензура, стремление вложить идейность в каждую букву – всё это… закаляло и распаляло.       Виктор как-то пытался задаться вопросом, может ли гениальность вырасти из рамок? Или, может, ей присуще полное их отсутствие? Есть ли среди его коллег гении? — Витя, это Курт.       Белобрысый, услышав своё имя, поднял глаза и бессмысленно уставился куда-то в пустоту. Потом резко вскочил, как будто вышел из транса и протянул Цою широкую ладонь. — М-м, мне кажется, я тебя где-то видел! — вместо приветствия заявил он.       Виктор уставился на него, но тот ничуть не смутился и плюхнулся обратно на стул. Джоанна вдруг некстати выдала на чистом русском: — Он немного странный, но хороший.       Свет-вспышки, секундное замешательство – и вот уже нет поблизости ни Стингрей, ни Каспаряна: придётся выкручиваться самому.       Виктор недолго мялся, а потом вдруг, как будто и сам неожиданно-резко поверил в то, что перед ним музыкальное божество, взял и выдал, как школьник: — Джоанна сказала, что нам есть что обсудить, —извинительным тоном начал он. — Тоже музыку пишешь, да? Джоанна всегда много чего говорит, — мягко оборвал его Курт. — Джоанна говорит, что никогда больше не заговорит со мной, Джоанна говорит, что владеть миллионами отца – полный отстой, Джоанна говорит также, что все русские – жестокие негодяи… — он рассмеялся. — Вот я и вижу, что ты на русского не очень-то похож. У тебя доброе лицо. — У меня азиатские корни, — не вдаваясь в подробности, объяснил Виктор. — Цой, — скромно представился он. — Виктор Цой, верно? А я вот имею привычку отзываться на имя Курт Кобейн. Наверное, так меня зовут, — на полном серьёзе проговорил собеседник и откинул чёлку со лба. Виктор вперился взглядом в странного собеседника и решил остаться за столиком. Что ещё такого чудного скажет этот человек? — А скажи… Русский рок сильно отличается от нашего? — не оправдав ожиданий, Кобейн задал самый обычный вопрос. — Он более… направленный внешне, — ответил Цой. — Своими песнями мы пытаемся изменить порядок, в то время, как вы констатируете действительность… — Неплохо! Здорово, что в этом плане ваши реалии отстают. Сейчас время коррективов прошло…       Курт Кобейн вырос в лучших традициях типичного американского воспитания, и та глина, из которой он был вылеплен, ещё не затвердела. Как любой американец, ко всему новому он относился с интересом, и чувство актуальности было в нём столь же природным, как, например, честность или чувство долга. Правда, он никогда не считал нужным придумывать новые ценности.       В его руках находился мощный инструмент – разумеется, музыка – и очень хотелось им воспользоваться. Ещё сидя на уроках и сочиняя тексты на клочках бумаги – по-детски наивно-кривоватые – он уже задумывался о том, какой посыл они могли бы нести обществу.       А к тому времени, как он нашёл ещё двух любителей поиграть в отцовском гараже и попеть свои – настоящие! – песни, современная музыка успела потонуть в безумном круговороте вседозволенности. Все новые композиции оказывались откровенной халтурой, вокруг находились одни пёстрые идиоты с навязчиво-пафосной мыслью возродить рок-музыку, какой она была в первозданном виде: но всё это было или слишком грубо, неотёсанно; или, наоборот, так монотонно, что вызывало зубную боль.       Эгоизм не был присущ натуре Курта, но он не боялся смерти, верил в переселение душ и всякое такое, а потому вывел собственную теорию, что, закапываясь всё глубже и глубже внутрь себя, можно найти какие-нибудь интересные вещи из прошлой жизни. Если копать слишком глубоко – вылезешь наружу, только с другого полюса. Споры с самим собой и разные грани человеческой души он видел как нормальное явление: это было что-то сродни мистическим буддийским стремлениям к гармонии… Может, поэтому ему пришла мысль назвать группу «Нирвана».       То есть, на толпу можно было влиять, отталкиваясь не от непонятных абстрактных образов, а от вполне реального себя, говорить от своего имени, не прикидываясь кем-то другим: он не любил лирических героев.       Когда Джоанна привезла из Москвы «Красную волну», Кобейн одним из первых пытался достать себе пластинку. Загадочная русская душа стала ещё таинственнее после прослушивания их чудаковатой музыки. Это было по-детски отчаянно и забавно-надрывно, можно было только добро посмеяться. Но смеяться не хотелось, потому что, не зная ни слова на чужом языке, Курт желал поблагодарить музыкантов, чьи композиции оказались сильнее языковых рамок: всё, о чём они пели, было близко. Это было, конечно, слишком пафосно, эти рассказы про «музыку, не знающую границ» и интернациональную дружбу… Однако представитель от «дружественной стороны» сидел прямо перед ним и щёлкал зажигалкой. И хотя оба точно знали, что назавтра они проснутся и вспомнят о сотне вещей, которых не успели обсудить, они пытались выжать из не очень-то увлекательного разговора хоть крупицу какой-нибудь интересной весёлой чепухи. Ну там, про музыку и тексты. Или чем отличаются американские девушки от советских, вот, ещё, например. — …А я вот надеюсь оставить после себя маленький и добрый человеческий след, чтобы тому, кто нашёл бы его, было тепло и хорошо: а больше ничего не надо. Кобейн смеялся одними глазами – так здорово думать о будущем и иметь какие-то представления о нём. А может, поэтам вообще дана способность видеть грядущее, пусть они и сами это не всегда понимают… — Знаешь, моё единственное желание – остаться собой, ну, то есть, может, когда-нибудь я стану известным, обо мне напишут в «роллинг стоунз»,.. Будет здорово, если напишут правду и не будут ничего сочинять. Хочу всегда быть тем, кто пишет и поёт песни. Вот и всё. — Так подводим итоги, будто нам умирать завтра.       Виктор Цой в свои двадцать семь лет чувствовал, что ему ещё надо много чего успеть, хотя он и так удивлялся тому, что сдюжил за последние пару лет. А ещё думал о том, как бы не забыть обрывок листочка, на котором набросал песню, в бардачке машины Джоанны.       Будет здорово в следующем году успеть записать новых песен, штук семь ещё. Курт Кобейн в свои двадцать два года не знал, куда ему идти и о чём петь. А ещё думал о том, как у такого неправильного его могут рождаться такие вещи, которые много кому нравятся. У его – у их – группы скоро выходит дебютный альбом. А уже хотелось записать ещё штук шесть.

***

      Они вышли на бульвар, освещённый молниями огней фонарей-вывесок. Августовская жара опаляла лицо, ветер трепал волосы, путая в них придорожную пыль. При жёлтом освещении зелень пальм казалась такой сочной, что во рту оставалось ощущение сладкого. Калифорния, в общем-то, похожа на Сочи, отчего-то глупо думалось Цою.       Кобейну не нравились перекрёстки; он вообще любил символизм только в своём творчестве. — А что, будем писать друг другу письма, обмениваться текстами и всяким таким. А можно потом переводить песни. А хочешь, я к тебе следующим летом приеду! Вот в августе. Знаешь, может, ну, то есть, я бы хотел приехать в Россию. Чертовски интересно посмотреть, как у вас там всё устроено! Вот что у вас там такого есть? — Люди у нас хорошие, — промямлил Виктор. — Ну, искренние и не оставят в беде, там…       Где-то там, далеко мигнули красные огоньки родных звёзд, и Цою показалось, что это кто-то посылает ему привет: его ждёт, в Москве, а может, в Ленинграде… А может, вдали от дома всегда так удивительно думать о том, где тебя нет, где самые красивые закаты, и где люди искренние и не оставят в беде. Например. Очень хотелось рассказать это Курту, но слова прозвучали бы серьёзно-натянуто, пришлось бы объяснять и запутываться. Кроме того, он, похоже, понял всё без слов.       Заканчивался, хотя и лениво, стекал-уплывал вечер четырнадцатого августа тысяча девятьсот восемьдесят девятого года.