Eternam

      Каждый раз, когда август сменяется сентябрем, я чувствую тот самый запах старой библиотеки, китового клея, странных красок, пленки и ночной земли. Нет и не было такого года с того самого, ставшего глубокой раной, и жестоким уроком. Я никогда больше не оставался на Морли, и никогда не смотрел живых картин, даже если мне советует их сама Бездна. Осень незаметно подкралась, и город перестал уступать горожанам, разряженным в рюши и шелка. Я, впрочем, всегда был особого мнения и о городе и о горожанах, и обо всей этой нарядной кутерьме. Кровь у них у всех красная — особенно у тех, что кичатся голубой. Пороки и достоинства, радости, горести, а главное — желания у всех одинаковы. Девчонка, кружившая между рядами пленки, растянутыми по всей комнате, на пороге которой я пристроился, вряд ли считала так же. Ей, создательнице, хранительнице и императрице этой комнаты и бесчисленных лент в ней была подвластна магия делать обыденное и заурядное совершенно необыкновенным. Со своей чудной машинкой она носилась по всему городу, захватывая простые, глупые моменты, на которые даже я бы плюнул, и здесь, с помощью ржавых ножниц, вонючего китового клея и воображения сотворяя чудеса. Я никогда не рассказывал ей про Бездну, но это и важно не было. Я видел с крыши, как на огромной белой стене мелькала Бездна, во всей своей красе и ужасе. Киты проплывали мимо огромных камней, с почерневших деревьев осыпались бледно алые листья, и шум моря запугивал меня и всех кто смотрел. Мужчины и женщины рукоплескали сжавшемуся комку в белом комбинезоне. Комок смотрел на всех любопытным взглядом исподлобья, тревожно вздрагивал, и прятал синие глаза. Имя «Феличе Дениер» было у всех на устах. Я понимал почему. То была первая живая картина которую мне довелось видеть. Я выследил девочку. Она шла, и в какой-то момент я спросил себя — не заметила ли она меня. У самого дома она остановилась и спросила: — Вы здесь? — ее голос был высоким и звонким, но очень робким. Так говорят дети, привыкшие молчать. — Это хорошо, что вы здесь. Мне нужен сторож. И помощник. Как мне вас звать? — Просто стариком, — это было забавно. Девочка выпрямилась и протянула мне руку. — Тогда и вы зовите меня просто Феличе. — засмеялась она — Странно если человека пятнадцати лет отроду зовут «госпожой», не правда ли? Мне давно не пожимали руку честные люди.       Я остался. Идти мне все равно было некуда. Дом принял меня с небывалыми радушием. Кроме меня и девчонки там было всего два обитателя — хозяйка дома, которой было уже наверное за сто лет, да дворник, немногим младше. Старуха будила меня, и подавала кофе, говоря что юная госпожа собралась в очередной раз бежать сломя голову, чуть не в одной своей дурацкой пижаме снимать что-то. Хозяйка приносила мне кофе, такой крепкий, что от него могли б передохнуть все крысы Дануолла разом. Иногда она приносила мне случайно чай, который готовила для Феличе, но когда я находил девчонку чтоб исправить ошибку, кофе оказывался уже выпит. Затем она натягивала рабочий комбинезон и бросалась в работу.       Иногда работа состояла из беготни с актерами по какому-нибудь постоялому двору, или меблированным комнатам, и нередко тогда мастерица давала аппарат в руки кому из ассистентов или мне. «У вас отличный глазомер! Не спорьте, мы не успеем!» Сама она крутилась с аудиографом, или говорила о чем-то с ассистентом у него. «Нет! Все не то! Заново. Ах, господин старик, что бы я без вас делала» — и она перехватывала мою ношу.       Мне ужасно не нравились такие дни. Но ей такие дни не нравились тоже. Больше всего любила она метаться как угорелая по пригороду и «снимать», как она говорила, все что попало. Тогда видеограф не попадал мне в руки — уж скорее я бы получил им по рукам.       Ее вспыльчивость сводила меня с ума. Бывали мерзкие дни, когда Феличе приходилось просить чего-либо для своей работы. Я ожидал, что она будет лебезить перед богачами, но нет. Феличе держалась с ними спокойно, искренне, словно они были друзья, оказывающие добрую услугу. И если они вели себя достойно, то мне ничего не оставалось, как радоваться. Но так бывало редко. Обычно они просили такое, что Феличе бранилась зло и громко, и велела гнать их взашей.       Это было ужасно, но смешно так, как бывает смешно слышать громкий и высокий щенячий рык. Бывали дни и скучнее, когда Феличе завязывалась проявлять пленку. Тогда я заходил в библиотеку, взбирался на самую высокую балку, и читал книги. К вечеру Феличе, усталая, измученная, но с горящими от идей глазами врывалась в библиотеку, хватала чистые листы и начинала писать. Бывало, что писать она начинала с утра, и тогда непременно спрашивала моих советов. Я рассказывал ей много, слишком много, наверное. Но то, как она меня слушала, подпрыгивая и вскрикивая от восторга, словно волчонок, повиливая хвостиком. Она слушала и спешила записать.       У нее был ужасный почерк. Но иных я не выносил на дух. Но более всего я любил когда она работала с же проявленной пленкой и краской. Тогда, она задергивала огромные окна в зале, включала свет под небольшим столиком, и начинала творить.       В этот погожий сентябрьский день она снова творила свою магию. На сей раз, она красила пленку золотом и чернью. Золотую пыль носило по всему залу. Я смотрел на тонкие руки, ведущие свой танец в золотом мареве, на небольшой нож в ее руке. Я признаться завидовал ей. Мог бы я когда-либо творить чудеса ножном, вместо ужаса? — Ну вот…-устало выдохнула она. — Осталось только нарядиться императрицей и умереть. Я вздрогнул. С чего она несет этот бред? Или это не бред вовсе, и она знает кто я? — Да хранят тебя звезды, Феличе. Понимаю обрядиться. Даже императрицей, это молодость. Но умереть? — пытаюсь сделать хорошую мину при плохой игре. Она засмеялась. — Кто-то написал, прямо на стене утром, представляете? — она захихикала. — «Запутаем пленкой, нарядимся странно и умрем». А рядом — портрет покойной Императрицы Джессамины. Вот я и подумала, — она подбежала ко мне, и, присев напротив, схватила меня за руки и заговорила быстро, и пылко, как говорила в минуты волнения, — что вы, милый старик, хоть и не называете своего имени, хоть и таитесь, вы мой Лорд-Защитник, и что нет никого на свете, с кем мое сердце было спокойнее чем с вами. Она расплакалась. И что мне нужно было ей ответить? Меня пугал подбор ее слов. Именно так… В эту секунду меня осенило — ведь именно так написано про Корво в мемуарах Джессамины, которые опубликовали недавно. Девчонка день изо дня стреляла в меня глазами поверх книги, а затем утратила, как мне казалось к ней всякий интерес. И ночной писака натолкнул ее на мысль… Меня словно окатили горячей водой. Что, что мне ответить на это? Мне никто и никогда не признавался в любви. Мне признавались в похоти, и не только женщины, и иногда прикрывали это словами любви, и всему мне не хватит и года чтобы припомнить все случаи, но искренне, вот так как моя Феличе сейчас — мне стало страшно. Я стиснул ее в объятиях. — Феличе. — начал я, но она торопливо чмокнула меня в щеку, и заговорила — Я знаю. Мне ничего не нужно. Не нужно. Только не уходите. — Она всхлипнула, и опустила голову. Рыжие локоны закрыли ее детское лицо. — Не оставляйте меня одну. Я погладил ее по голове. — Но ты ничего обо мне не знаешь, Феличе. — Я не могу ей лгать. Не желаю врать этой наивной кудеснице. — И если бы знала, то ненавидела бы меня. Похоже я разозлил ее. Она подняла голову, и в глазах ее плясали языки пламени. Я снова погладил ее по голове. — Такое доброе дитя как ты не можешь не ненавидеть меня. — На сей раз, она прижала тонкий палец в золотой пыли к моим губам. — Нет, знаю. Я знаю кто вы. Я наблюдала за вами. Вы всегда хвалите старую Альму, даже когда она путает кофе и чай. Вы слушаете басни дворника, хоть он повторяет их миллион раз. Вы учите дворовых мальчишек стоять за себя.Вы добрый, разумный, справедливый. Мне все равно, кем вы были. — Все это время она смотрела мне в глаза. Я видел как пламя сменилось лучами солнца, а солнце туманом слез — Когда вы рядом мне спокойно. И хорошо. И…и не надо ничего… Только останьтесь здесь… — Я не собирался никуда уходить. А если и собирался, то теперь… Эх, ты! — я уткнулся лбом ей в лоб. Она все еще тихонько плакала, но я мог побиться об заклад что это была всего лишь вода, а не горечь. И, признаться, был этому рад. На следующий день я закрасил чертову надпись собственной рукой. Но портрет оставил, за что не прощу себя никогда. Еще через три дня под портрет бросили букет жасмина. Феличе поставила его в банку, и весь день бегала вокруг него со своей машинкой. Еще через неделю, когда Феличе заканчивала склеивать очередную сказку, кто-то швырнул к нам в окно камень. Черные ставни и стекло полетели в стороны. Следующий камень летел прямо в волчонка. Я едва успел перенестись к ней и оттолкнуть. — Что? Кто? — растерянно повторяла она сидя на полу. Старая Альма прибежала и, квохча как курица, увела «милую госпожу Дениэр» Я смотрел на камень, и к ужасу своему увидел выгравированный на нем герб. Герб Колдуинов. Все встало на свои места. Меня нашли. Уже наверное достаточно давно, но арестовать меня прямо в доме Феличе Деньер, мастера «живых картин» не решались. Возможно, Эмили Колдуин действительно почитала ее так же, как я? Мне нужно было уйти в тот же час. Дать о себе знать на другом конце города. Ввязаться в драку в порту. Сделать все, чтобы месть принцессы не коснулась моих близких. Но пришел доктор, и сказал, что от пережитого шока Феличе надорвала какую-то жилу, и что любой стресс для нее опасен. Когда он ушел я прокрался в спальню девочки. Феличе казалась совсем маленькой на своей постели. Рыжие волосы беспорядочно разметались по подушке, казалось, что она была под водой. Она что-то бормотала себе под нос. Поддавшись любопытству, я присел рядом и прислушался. — Нет… не забирай… — она внезапно распахнула глаза. Я сжал ее руку. — Тише, ничего не заберу — я погладил ее по голове. Феличе говорила не со мной, а с кем-то в своем бреду.  — У меня… никого… кроме него! — ее шепот стал надрывным и звенящим. Я хотел было склониться к ней, но она рывком вскочила на кровати, и вскрикнула: -… нет… нет, прошу! Дауд! Я схватил ее за плечи, и прижал к себе. Феличе хныкала в бреду, то и дело, повторяя мое имя. Как давно она догадалась? Знала с первой минуты? Или видела как я использую метку? Или кто-то сказал ей? За этими мыслями я не заметил, как Феличе обняла меня. Ее рыдания стихли, и она изо всех сил цеплялась. — Не уходите… — прошептала она. И я поддался. Я повалился рядом с ней, и держал ее в своих руках, пока она не уснула. «Любовь делает нас дураками» — кто это сказал? Он был прав. Последние часы, отведенные мне на побег, и, вероятно, на спасение моей дорогой Феличе, я провел прижимая ее к себе и теша себя ложной надеждой. Что если я сдамся, все обойдется. Что ее защитит ее искусство. Что я смогу убить нападающих. Я забыл, что надежды — удел невинных. Я уснул рядом с ней, убаюканный ими, словно дитя. Я помню в сон в ту ночь. Джессамина одевала на шею Феличе тяжелую гроздь жемчуга. Девчонка наивно смотрела на все окружавшее нас белое великолепие дворца. И только я попытался крикнуть ей: стой, стой! Это все ловушка! Стены — это черные коряги, а пол — островок бездны — как голос черноглазого ублюдка раздался за спиной: — Ты опоздал. Я, вскрикнув, проснулся. Феличе не было рядом. С улицы раздавался женский разговор. Я помчался вниз по лестнице. Я спрыгнул с верхнего пролета, и помчался к двери. Оттуда раздался выстрел. Словно во сне я выскочил из дверей. Феличе лежала на земле, в белой нелепой пижаме, словно подбитая птичка. На ее животе алым цветком растеклась кровь. Я подхватил ее на руки. Феличе тяжело дышала. Я выкрикнул ее имя. Волчонок приоткрыла глаза. — Они… ушли…? Я не знал. И мне было все равно. Я зажимал рукой ее рану, абсолютно бесполезно. Кровь сочилась сквозь пальцы. Я не мог не ответить ей. — Да, девочка. Да. — Я никогда не плакал при виде смерти. Но вот волчонок, жизнь которой мне дороже своей. Я крепче прижал ее к себе. Феличе слабо улыбнувшись, шепнула — Дауд… вы здесь… Затем она затихла. Стрелок за моей спиной швырнул пистолет. Я отнес Феличе в дом, и оставил там. Не глядя стрелку в глаза я перенесся прочь, разом отбрасывая счастье и дом которых я не заслуживал.       Этот мир не карает злочестивцев. Тем не менее, он не даст тебе ни единого блага, если ты не заслужил его. Нет надежды для тех, кто растратил невинность. Нет счастья для тех, кто не сделал его своими руками. Я так никогда и не узнал о дальнейшей судьбе ее тела. Возможно, я лгу сам себе для того чтоб украсть еще чуточку незаслуженной надежды. Однажды мир разрушит и ее, и нанесет мне еще один удар. Я буду готов. Я бросаю это послание в море не для того, чтоб оно было прочитано. Это моя исповедь. И если ты, Волчонок, чудом выжила, и еще большим чудом читаешь это. Прости. А если это письмо попало в чужие руки, то историки наверняка дадут тебе целое состояние. И все же, по сей день, меня беспокоит вопрос — что имел в виду стрелок, оставив ту надпись? Я много думал об этом. Хотел ли он посмеяться надо мной, или над наивной Феличе? В любом случае он одержал надо мной победу. Передайте ему мои поздравления.

***

Бездна выбрала. Время Чужого прошло, и теперь его место займет новая фигура - Любящая. Дитя бездны стояло и ее волосы цвета заката струились по ветру. Золотые ленты пленки, потянулись из бесконечности в бесконечность, тысячами и тысячами, гранями, нитями. Длинная белая роба на ней скрывала все ее тело, кроме бледны ножек и тонких рук с ножницами и ножом. Смотрители говорят, что когда-то Любящая была звездой, и упала в Бездну. Пусть говорят. Про него тоже говорили. Впрочем, тот кто был Чужим мог только позавидовать - Любящая никогда не будет одна. Рядом с ней всегда будет Страж. И если грустно. И если больно. И если ты утратишь надежду. То я буду рядом.И я буду держать твою руку А если ты устанешь, то я буду баюкать тебя до тех пор, пока ты не сможешь снова стоять в полный рост. Я буду рядом. Вечно.