Света набирает в безразмерные карманы камни. Тихие, нейтральные камни: серые; жёлтые, как крем-брюле; редкой красоты бордовые; а ещё невинные, наивные белые в чёрную крапинку. Света зароет их в землю, польёт свежезаваренным чаем, и в её спальном районе вырастут дома — изящные, задумчивые… Похожие на
тот дом — с ним где-то посередине аккуратного переулка её свела судьба.
В те дни Света чувствовала себя глупым деревом, которое вместо того, чтобы тянуться ввысь, предпочло ползти по земле. Ноги-корни уходили далеко на юго-восток, где жили забавные люди, спрашивавшие: «У тебя сколько рост?», «А зрение у тебя — плюс или минус?», «Ты кем хочешь быть?» всякий редкий раз, когда Света попадалась им на глаза. А её тяжёлая, горячая кудрявая голова-крона лежала в городе, где человеческая воля смогла заковать реку в гранит, одеть болото… Голова, упав, лежала на перилах, подоконниках, а иногда и на ступенях того самого дома.
В первый раз Света мялась у входа, ждала, пока кто-то не вылезет из подъезда. Потирала заспанные глаза, прилипшие к тонким пилястрам и изящному декору, напоминавшему листья папоротника. Когда наконец-таки из дома кто-то вышел (а Света не уловила даже — мужчина это был или женщина, что уж говорить о возрасте?), она проникла внутрь. В её руках были печенье и вкусный чай в пакетиках — она решила оставить их в тёмном потаённом уголке. Правда, печенье не исчезало, как Света хотела, а пропадало: три дня лежало в хлипкой пластмассовой тарелке у потрескавшейся стены, портилось.
— Я не ем сладкого, — объяснил дом.
— А что ты ешь? — изумилась Света, молниеносно решив отдать печенье пятнистым голубям.
— А вот что души рассказывают, то и ем. И я не против чая, если что. Очень приятно, когда меня им поят.
И Света стала носить дому всё, что горело красным огнём у неё внутри. И чай тоже носила — в синих бумажных стаканах. Она заходила внутрь, забиралась на лестничную площадку между третьим и четвёртым этажом, отхлёбывала немного («Верь мне: не отравлю!») и щедро поливала «Эрл Грэем» чахлые растения на подоконнике. А после замечала, как у каменных папоротников на фасаде дома появлялись цветы, хотя до ночи Ивана Купалы было долго ждать; как на крышах вытягивались антенны; как ступени становились шире, длинней; а над центральным окном проступали очертания барельефа — девичьего лица, похожего на Светино. И, конечно же, латании и сансевьеры, брошенные обитателями дома на верную погибель, оживали.
Слишком эмоциональную Свету однажды поставили в известность те странные люди с юго-востока, что блюли её корни: «Тебе жених нужен — как каменная стена!» У той слёзы из глаз прыснули; потом спрятались, понимая, что вводят в заблуждение, выглядят подтверждающе. Какие такие женихи в её шестнадцать? И какие, какие такие люди-стены? Свете известно о стенах больше. Она лезла в их объятия (один раз — сквозь распахнутое окно первого этажа, что врос в землю примерно на четверть). Она уединялась с ними наверху, миновав три пролёта, прислонялась к ним спиной и ощущала, как под лопатками что-то приятно шевелилось. Стены врастали в Свету, становились крыльями сгущёнчатого цвета снаружи и огуречного — внутри, побитыми, но выносливыми. Она могла запросто спрятать в них, настолько больших, своё хилое тело. Её сверстницы почти сбросили детскую шелуху, а она, похожая на мальчишку, обычно стыдящаяся ребяческой костлявости, осознавала свою красоту, напоминая глазастого ангела с византийской мозаики.
Света утыкалась острым подбородком в гладкую стену с затейливыми трещинами и шептала: «А кто тебя построил — такого красивого и гордого в своём увядании?» Дом, пряча девочку под лестницей от посторонних полуслипшихся глаз, говорил ей, что никто. Он сам вырос, как и все дома, которые умеют говорить, которые добавляют в человеческую кровь пыль веков, чтобы о них не забывали. А ещё дом читал по памяти стихи, например, про фиолетовые руки и лазоревую луну; и Света мечтала остаться в этом доме на ночь, чтобы, когда на небе появится кровавый диск спутника Земли, устроить театр теней, где актёрами будут лопасти латаний и руки. Дом почти не сообщал про болезненное, полное трудностей и угроз прошлое, опасаясь потревожить натянутую, как струна, душу. Больше говорила Света, и дело нередко сводилось к милым глупостям, прятавшимся под подростковым сердцем. Как-то раз она в шутку отметила:
— Жаль, на экзамене по литературе обходятся без Янки Дягилевой — мне было бы значительно легче.
— Кто это — Янка Дягилева? — любопытствовал дом.
— Это поэтесса была… певица, — объяснила Света, понимая, что теперь пришла её очередь делиться опутавшими голову ритмами и рифмами. И взялась петь щербатым ступеням про летящие стаи, отданные полкоролевства и про то, как она неуклонно стервенеет, несмотря на юность и свежесть. Потом резко оборвалась на полустрочке, уснув у окна в деревянной раме, покрытой облезлой краской и полосками малярного скотча. Экзотические и привычные одновременно растения, оккупировавшие этаж, по просьбе дома спрятали Свету.
Через два часа, когда вечер стал наполняться густым цветом синих чернил, восточная мелодия вырвала девочку из усталой дрёмы. «Мама звонит», — первые после пробуждения слова нехотя слезли с языка. Свете пришлось выслушивать волнительные замечания, отлавливать вспышки вопросов и наскоро сочинять правдоподобную ложь про длительную прогулку с одноклассником Марком.
Так у дома впервые появилось имя.
Уже на своей дремучей улице Свете пришлось снова погрязть в маминых выговорах. Там было что-то о позднем вечере, о мальчиках; всё это скатилось в нравоучения об алкоголе, сигаретах и ранней беременности, которые Света равнодушно пропустила мимо ушей. Она вообще не чувствовала стыда в этот раз.
А на следующий день она прогуляла последний урок — физкультуру, заменив беготню по спортзалу на беготню по подъезду. Дом смаковал имя. Света допевала недопетое. Дом признавался, что будь бы он человеком, непременно обзавёлся бы татуировкой; Света достала из бесформенного лилового рюкзака маркер и в меру своих способностей изобразила на стене, часто сливавшейся с её спиной, цветы и звёзды.
— А ты сама стихи пишешь? — вопрос на прощание.
— Н-нет, —выдох вместо «до встречи».
Света снова явилась через ночь — ещё до начала занятий, ничего не сказав. Она, не комментируя свои действия, вынула из переполненного рюкзака толстый блокнот на кольцах, готовый вот-вот закончиться, положила его на цветочный подоконник и ушла.
Так дом узнал, что Света могла в поэзию, просто не могла в этом признаться.
***
Экзамены сдались успешно и без творчества Янки Дягилевой. Света, окончив школу, села на скорый поезд и умчалась в другой город — учиться дальше. Тот город счастливо рос и расползался, а его подземелье связывало людские сердца сильнее, чем где угодно. Он, бодрый, не умел и не хотел спать. Впрочем, Свете было безразлично — после каждого зубрёжного дня она падала лицом в подушку и моментально проваливалась в пустой сон, будто обязалась кому-то высыпаться. А к скучающему дому она не могла вернуться — её ветки-руки были слишком тонки. Они грозились сломаться, разгребая ворох событий. Но пару раз Света кое-как, в раскорячку, выбиралась из-под завала, покупала билеты и, сразу выскочив из вагона поезда, бежала к дому, к чужому-своему дому со стенами цвета варёной сгущёнки. Потом уже — к маме с папой, к бывшему однокласснику Марку, к другим далёким близким.
Света стояла на пороге. Дом по-прежнему, по-приятельски зазывал её — узнал, не забыл. Она смотрела в слепые глаза девушке с барельефа, продолжала узнавать в ней себя; как много месяцев назад, ласкала гладь стен, на которых до сих пор остались её кривенькие рисунки; по привычке поливала цветы крепким чёрным чаем… Но в доме было подозрительно тихо, хотя он, как всегда, читал стихи, беседовал со Светой. Взамен она рассказывала ему университетские байки, говорила, что выпускной вальс с Марком не закончился — они по сей день продолжали вальсировать в личных сообщениях сине-белой соцсети. А внутри поблёскивал вопрос: «Что с тобой случилось, милый дом? Почему ты так настороженно безмолвен?» Правда, эти слова упрямо боялись вылезти наружу, и Свете пришлось резко вытолкнуть их из себя, чтобы те не робели. Из-за этого они прозвучали неподходяще громко, резко, и дом, испугавшись, молчал в ответ.
Потом только неловко попросил:
— Спой про летящие стаи. Только тише, прошу тебя…
Света слабо помнила, каким образом нанизывались куплеты этой песни. Узор слов путался. На одном глубоком вдохе из девушки вместо подходящей строки выскочило: «Не могу!»
В доме, казалось, никто не жил. За дверями, обитыми дерматином, будто выжидающе сидела пустота. Только она услышала Светин крик усталости, только она в глазок приметила, как та, расстроенно оглядываясь, без привычной неловкости поднялась, не соскочила с любимого подоконника.
— Ничего страшного, — дом, а с ним и пустота, попробовали поддержать Свету.
— Надеюсь, — выдала подруга дома и, поддавшись переменчивому настроению, пошла, а затем понеслась вниз, не пропуская ни ступеньки.
Скорее — в автобус — к матери, разваливаясь на потёртом синем кресле в полупустом салоне, туго накручивая на указательный палец распрямлённые короткие волосы, окрашенные в шоколадный. Думая, что дружба с домом пошла под откос. Он был совсем не против новых встреч, но гнетущая тишина, его новая хозяйка, настораживала девушку. И сама Света изменилась. Чувствовала себя современной неоновой вывеской, прилаженной к видавшей столетие и чуть больше стене. Лишняя. Чужая. Не та.
***
Вальс с Марком окончился не на красивом кратком аккорде, а на размазанных по красным щекам солоноватых слезах, сушивших кожу. Тогда, чтобы отвлечься, Света открыла папку с фотографиями на телефоне. Сквозь гущу жизненного тумана прорвалось яркое воспоминание — сквозь очертания стены выступило то самое женское лицо. Разрёванная Света увеличила картинку: фото расползлось на пиксели, зрение расфокусировалось, она опять взялась неэстетично плакать и сопеть. Нутро болело — нет, не по парню Марку, о котором можно было забыть, не он же один в мире стоил её любви… Не он один.
«Я люблю стены. Надо туда».
И в первый удачный момент она схватила сумку, вынула из большого блокнота (уже без стихов) билет и вернулась в свой город, знакомый до… Нет, не до слёз. Света устала от них. Она брела по прямым, геометрически выверенным улицам, полная горьковатого предвкушения. Зашла в кафе, купила чёрный чай — «Эрл Грей», его любимый, и побежала дальше, со слюной проглатывая соблазн отхлебнуть хоть чуть-чуть. «Только на виду у дома, только один раз! Остальное — милому каменному другу и его растениям, антеннам, ступеням, барельефной девушке для румянца, в конце концов!»
И вот, вот — вот он, нужный переулок. Вот школа, вокруг которой всегда сновали группки детей; вот полуподвальный магазин; вот приятель дома — розовый особняк с белыми атлетичными атлантами; вот…
Света пролила немного чая себе на рукав.
Вместо любимого старого дома стоял новый — из стекла и металла, пока пустой. Выше, больше, равнодушнее. Света растерялась — вроде, это был тот самый переулок, то же окружение… Всё, даже небо, было таким, как было, подходящим. Только неправильный, неродной дом портил всё, в особенности — переменчивое Светино настроение.
«А тот где?»
Света не хотела плакать — ей надоело корчить лицо в кривой гримасе. Она хотела злиться и неистовствовать, но непривычно проблемная поездка отняла у неё все силы. Света крикнула бы: «Где ты?», но заметила, что её горло легко пощипывало, а это означало простуду и запрет на громкие возгласы. Тогда она наклонилась, опять расплескав чуть-чуть чаю, подняла симпатичный камень (кажется, небольшой осколок кирпича), пальцами вырыла ямку у полумёртвого газона, затолкала терракотовый кусочек, скрыла его горстью земли, липшей к ладоням и прятавшейся в линию жизни, и вылила на этот участок оставшийся чай.
«Расти большой… всем разрушителям назло», — лениво, любовно сползло с расстроенных, покорёженных обидой губ.
Теперь, где Света ни бродит, она поднимает с дорог, тротуаров и обочин разноцветные камни размером не больше каштана. Затем идёт или забегает в первую попавшуюся заходиловку или забегаловку, берёт чёрный чай и отправляется пополнять свой сад камней.
