Это ничего не изменит

Рэд чувствует что-то горячее на своем лице, кровь из сломанного носа пачкает ему рубашку, хлюпает под воротником. Зачем было разбивать ему лицо? Его выбросили из окна, он переломал ноги и руки, почти испустил дух, так зачем это? Неужели Диксону так нужна была добавка? Почему тогда он просто не сделал контрольный в голову? Ему снится, как он падает, как у него успевает засосать под ложечкой, как он приземляется со страшным хрустом, но чаще ему снится, как Диксон бьет его кулаком в лицо. Почему он это сделал? Почему просто не прошел мимо, преисполненный чувства собственной правоты. Он остановился и ударил снова, и теперь этот удар возвращается к Уэлби каждую ночь. Он просыпается и видит огромное пятно на груди, большое кровавое пятно, он яростно моргает, и пятно меняет свой цвет, из красного становится коричневым. Просто кофе, которое он случайно опрокинул на себя из стаканчика, с которым заснул. Уже не горячий, липкий от сахара и похожий на кровь этой липкостью и теплотой. Диксон часто доставал его, издевался, толкал и несмешно шутил про его ориентацию, но Рэду всегда казалось, что это лишь неудачный способ защиты. Не зря же говорят, что стоит присмотреться повнимательнее к тем, что больше всех унижают таких, как Рэд? Он все еще помнит, как Диксон приобнимал его за талию. Это не могло ничего не значить. Рэд ждал, что же Диксон предпримет дальше, когда перестанет скрывать, что запал на другого парня, чем закончится эта тянущаяся неопределенность. И вот он узнал ответ на этот вопрос. Вернее, узнал, что все это время неправильно задавал вопрос. Было глупо задумываться о том, что сделает Диксон, когда перестанет отрицать. Диксон никогда не перестанет отрицать. Нелепо было надеяться на это. Ведь Рэд надеялся? Скорее, да. Он, наверное, был бы совсем не против, но вместо признания получил парочку ударов в лицо. Ну, и падение с крыши. Все потому, что Диксон был слишком долго в него влюблен. Рэд поплатился за эту влюбленность — если, конечно, это слово хоть немного подходит Диксону, хоть немного может его описать, связаться с его характером, его демонами, его скрытой злостью на весь мир. Рэд уверен, что Диксон сделал это вовсе не из-за жажды мести за своего погибшего друга — вернее, да, конечно, из-за нее, но не только, совсем не только. У Рэда нет иллюзий — это реальность. Когда Диксон прикасался к нему, он улыбался в ответ, забывал обидные слова и терпеливо ждал, понимая, что быстрый ответный шаг все испортит. Но все испортилось само собой. Теперь ничего не исправить, это не то, что можно вывернуть в обратную сторону. Рэд щупает нос, который уже почти не болит. Он выходит на работу завтра. Завтра он снова будет в офисе, из окна которого совершил короткий полет вниз, к асфальту. Может быть, он никогда больше не сможет смотреть в это окно. Любые окна до сих пор внушают ему чувство смутной тревоги. Пожалуй, ему пора переехать на первый этаж. Пожалуй, ему нужно сменить работу. Возможно, город. И обязательно забыть все, что связано с Диксоном, навсегда. Диксон привык просыпаться в остывающей луже кофе. Он пьет его, чтобы не спать, но все равно не может не отключиться, а, вырубаясь, видит, как по козырьку под окном катится тело, а потом исчезает из вида. Он был полицейским и видел много: расчлененные тела, детские трупы, тела сожженных заживо, но ни одна из этих картин не преследовала его. Да что уж там — он и сам был сожжен заживо. Но даже это снится ему реже. Реже, чем пятна крови на офисной рубашке идиотского покроя и куль сломанной ноги в штанине, выгодно обтягивающей зад. Этот Уэлби всегда носил очень соблазнительные штаны. К большому сожалению, Диксон знал в этом толк. Уэлби никогда больше не подпустит его к себе. Несколько жалких слезинок, пролитых им в больнице в приступе раскаяния, вызванного медикаментозным дурманом, этого не изменят — ну и черт с ним? Меньше будет неловкости и дурных воспоминаний. Диксон киснет дома. Ему не нужно на работу; он был полицейским, а потом перестал им быть, у него отобрали значок после того, как он выкинул Уэлби из окна на глазах небольшой толпы. Отобрали значок — и ничего больше, а ведь он, пожалуй, должен был отправиться за решетку. Может быть, там бы его выебала пара десятков заключенных — в тюрьмах не слишком любят бывших копов. А если бы узнали о его тайных желаниях, выебали бы две сотни раз — в тюрьмах совсем не любят заднеприводных. В любом случае, он заслужил все это, но никто не надел на него наручники. Лучше бы он оказался в тюрьме. Там, по крайней мере, у него не было бы никакого соблазна снова увидеть Уэлби. Как назло, он знает, где тот живет. Интересно, что будет, если он снова заявится к нему в офис? Уэлби наверняка сам выпрыгнет в окно, едва его завидев. Даже сейчас Диксон продолжает отвратительно шутить — пусть про себя. Зачем ему видеть Уэлби? Заново испытать муки совести? Поблагодарить за апельсиновый сок? Спросить, как ему ходится на сломанных ногах и дышится сломанным носом? Зачем, черт возьми, он сломал ему нос? Диксон никогда не умел вовремя остановиться. Нельзя избить того, кто тебе нравится, ведь так? Все мальчишки дергают девочек за косички, но потом они вырастают и умнеют, начинаю таскать их портфели и делиться завтраками, а Диксон не от большого ума застрял где-то на полпути к этой новой стадии. Все потому, что он влюбился не в девочку. Это все Уэлби виноват. Можно сказать, он сам накликал на себя свою беду. Он виноват тем, что позволил Диксону втюриться. Что не убежал от него при первой же возможности. Что давал ему возможность все чаще и чаще оказываться рядом. Что жил с ним в одном маленьком городе. Что просто существовал. Бедный Уэлби, у него не было ни одного шанса остаться целым. Ему нужно было сменить гражданство, едва только Диксон впервые положил руку ему на бедро. Диксон вяло поднимается и надевает ботинки. Он прямо сейчас придет к Уэлби, и тот прострелит ему голову. Это был бы самый лучший расклад. Вот только Уэлби не выстрелит. Он даже не попытался придушить его подушкой, когда они оказались в одной палате — а ведь у него был такой отличный шанс. Но в нем нет жестокости, зато у Диксона ее на двоих. Это сволочизм, думает он, бредя по улице. Он чертов эгоист, последняя мразь, потому что покалечил Уэлби, но главное — потому что собирался завалиться к нему домой, нарушить слабое равновесие, которое тот, может быть, едва-едва успел обрести. Все потому, что ему это нужно. Он опять думает только о себе. К Уэлби вот-вот заявится обгоревший призрак из недалекого прошлого. Едва ли тот будет этому рад. У Рэда сохнет в горле, когда он слышит звонок. Он на цыпочках крадется к порогу, и непрозрачная дверь становится прозрачной, и он видит, чувствует, знает, кто за ней. Ему нужно было уехать в другой город днем раньше. Диксон ничего ему не сделает. Это он знает точно. Он видел его слезы на обгоревшем лице — может быть, Рэд излишне наивен и добр к людям, но он верит, что после такого даже такие, как Диксон, меняются навсегда, и Диксон пришел вовсе не за тем, чтобы закончить начатое, не за тем, чтобы снова отправить его на больничную койку. Это вовсе не значит, что он хочет снова столкнуться с ним лицом к лицу. Диксон по ту сторону молчит. Не стучит, не звонит, не говорит что-то вроде «Уэлби, я знаю, что ты здесь»; он просто ждет, молча и терпеливо ждет, пока Рэд сам откроет ему, и это причина, по которой он действительно открывает. Когда он видит Диксона, капли пота проступают вдоль его хребта и начинает ныть уже зажившая, казалось бы, нога, так что приходится переступить на другую. Ему мало воздуха. Диксон не делает шага вперед, он все еще ждет; и это так не похоже на него — обычно Диксон никогда не ждет, он просто делает первое, что взбредет ему в голову. Например, выбрасывает людей из окон. Рэд сторонится, впуская Диксона в дом — наверное, это полное безумие, но не большее, чем помогать ему пить сок через трубочку, когда по его милости у самого половина тела в гипсе. Диксон обходит его по широкой дуге. — Я ненадолго, — сухо бросает он. Рэд неуверенно пожимает одним плечом, призывает продолжить, но Диксон долго и насуплено молчит. — Зачем же? — Рэд не выдерживает первым, и Диксон отзывается мгновенно, как будто ждал вопроса: — Дай руку, — просит он грубо — конечно, грубо, он не умеет просить иначе, но Рэд не чувствует угрозы. — Зачем? — выдыхает он. — Что тебе нужно? — Ему понемногу становится все труднее дышать; зачем Диксону его рука, ведь не для того же, чтобы снова сломать? — Руку, — просит Диксон, он умоляет — это ужасно. Все происходящее ужасно. — Не волнуйся, завтра я уеду с той сумасшедшей, и ты, возможно, больше никогда меня не увидишь. — Почему-то это известие совсем не радует Уэлби, который и сам совсем недавно мечтал о переезде на край света, подальше от Диксона. — Поэтому просто дай мне свою руку, мать твою. И Рэд подает. Диксон держит ее осторожно, так осторожно он, наверное, ничего не держал в своей жизни, его пальцы не привыкли касаться чего-то так деликатно. Еще недавно эти самые пальцы были сжаты в кулаки и лупили его по лицу. Рэд чувствует горячие мурашки в месте прикосновения, но это не те мурашки, которые заставляют отдернуться. Это странно. Рэд пытается запомнить это ощущения и перекрыть ими воспоминания и кошмары; это совсем не просто — одно прикосновение против полновесного избиения, что может перевесить? Рэд никогда не считал себя дураком; он готов был простить, но не забыть, как будто ничего и не было, и уж тем более, у Диксона больше не было шанса. Рэд найдет себе кого-нибудь получше. Кого-нибудь, кто не станет срывать на нем свою злость и страх быть разоблаченным. Кто вообще не будет бояться разоблачения. Кто будет счастлив с ним открыто. Диксон, может быть, и способен измениться, но эта история не про него. И все-таки прикосновение Диксона скорее нравится ему. Оно другое. Оно не мучает его. Если бы оно было таким с самого начала, все сложилось бы иначе, и даже призрачной мысли об этом почти достаточно. — Это ничего не изменит, — говорит он на всякий случай — можно было и не говорить, ведь Диксон тоже не полный идиот. К тому же, он не до конца прав: конечно, это ничего не изменит для них двоих одновременно, но по отдельности — да; и Уэлби правда нужно было это прикосновение, чтобы кое-что внутри него немного срослось и улегся непрерывный, не отпускавший до сих пор страх. Больше он пока ничего и ни от кого не ждет. Диксон отнимает руку и смотрит на нее с легким удивлением, как будто сам не может поверить, как будто его рука прошла какую-то серьезную проверку — проверку на то, что она может не только бить, Диксон тоже нуждался в этом прикосновении, в этой попытке; и даже если он уйдет сейчас, уедет, сбежит навсегда — сегодня, по крайней мере, он пришел не зря.