Дануольский пациент

— … так что этих я рекомендую на выписку. Пусть им откроют направление в районную клинику к психиатру, чтобы отслеживались, а дальше само все пройдет, как курс закончат. С этим разобрались. Теперь про наших завсегдатаев. С Морей все ясно, видел твои правки, одобрил инсулинокоматозную терапию, начнем с понедельника, Лиззи назначил курс транквилизаторов и магний для укрепления нервной системы, ее бы перевести в крыло Б, но давай пока понаблюдаем. Если это была разовая агрессия, вызванная Копперспун, то пропьет курс, успокоится, и гони ее взашей. Девочка не только создает плохие компании, сама легко поддается влиянию. Нечего ей здесь делать.       Соколов стряхивает пепел на пол курилки, развозит его носком ботинка. Чаще всего им удавалось пересечься именно здесь, так что Дауд предпочитал совмещать приятное с полезным и все рабочие моменты обговаривать с ним здесь, чтобы не бегать в другое крыло каждый раз. Соколова, кажется, такое тоже вполне устраивало. Он прочищает горло, взглядом спрашивает у Дауда, продолжать ли ему, Дауд кивает. — Был у Копперспун лично, — Соколов выразительно смотрит на Дауда и качает головой, — это пиздец, знаешь. Чужо… Марк хоть безобиден и стабилен во всех своих диагнозах. — Адекватный мальчик, если сравнивать, а? — Не то слово. Ей все хуже. У нее поразительная память и острый ум для шизофрении ее стадии. Я много повидал за карьеру, ты знаешь, но она первая на моей практике научилась использовать свои бредовые состояния так. У тебя, кажется, уже были с ней эксцессы? — Да. Она почти надоумила одного моего интерна прирезать меня ножницами. Билли потом рассказывала, что она вводит транс. И я даже готов поверить.       В курилке нервно моргает лампочка — мечта эпилетика. Дауд думает, что со средствами, которые получает больница, ничего не стоит эту лампочку заменить, но почему-то никак не доходят руки. Такой свет должен сильно сказываться на нервной системе, но по сравнению со всех их работой, это всего лишь большая гирляндная лампочка, перемигивание которой означает условный отдых. Инстинкт Павлова — сразу хочется курить и чувствовать себя заебавшимся. — Антон, у тебя есть запись твоего последнего визита к ней? — Есть. Скину на почту. Сам хочешь сходить? Ну-ну. — Она моя пациентка. У меня есть другие варианты?       Соколов жмет плечами. — Я бы сказал, что есть, но тебе они не понравятся. У тебя болезненное отношение к этому, — он стойко выдерживает волчий взгляд Дауда, — как скажешь, дело твое. Я скорректирую ей курс, пришлю тебе рекомендации. Дай ей немножко остыть, а потом лечи, раз не хочешь залечить до овоща.       Снова наступает молчание. Гудит почти издохшая лампочка, тлеет почти догоревшая сигарета, рядом дыханием заядлого курильщика сопит Соколов. Возвращаться не хочется, двигаться тоже. — Что насчет Томаса? — Томаса…? Ах, Томас! Милый мальчик. — И все? — Обсессивно-компульсивное расстройство четверной степени, нервозность как следствие. Основная навязчивая мысль — следовать установленным порядкам и правилам. Начинает нервничать, когда таковые отсутствуют или нарушаются им, или другими людьми. Ну и далее по списку. Классический учебный случай, хоть практикантов води. Такие лечатся дома, Дауд. Если бы не его попытка самоубийства, рекомендовал бы, не задумываясь. А так… полежит недели две, понаблюдаем, да домой отправим. Пусть ходит на групповые терапии, курс твой мне вполне нравится.       Часовая стрелка с сухим щелчком перемещается на десять. Соколов цыкает языком, отправляет окурок в мусорное ведро, жмет Дауду руку и желает удачного остатка смены. Дауду тоже пора возвращаться к себе в отделение.       С той ночи прошло пять дней, и все наконец-то пришло в норму. Попечительский совет прекратил свои разбирательства, ограничившись только выговором дежурной смены и лишением премии, Коулману была выплачена страховка, дело замято, люди, к клинике имеющие только косвенное отношение, покинули ее стены, покинули, перестав раздражать своим присутствием. Дышать стало не в пример спокойнее.       Слякотное предзимье стало, наконец, полноценной зимой, с хлопушками снега, пусть и не менее слякотной и серой. Такие изменения, плавные и постепенные, радовали глаз, пусть только в тот момент, когда на улицу выходить было не нужно.       Дауд усилием воли отворачивается от окна, возвращается к записям, работы после проверок всегда достаточно. Рульфио пошел вниз за кофе, автомат на их этаже снова барахлит, на подконтрольной ему территории царит приятный, оседающий по всех поверхностях полумрак, обгладывающий углы и глушащий звуки, и Дауд готов поклясться себе, что если эта смена не пройдет относительно спокойно, он уйдет в отпуск, не взирая на то, что нужен. Сам же понимает, что врет и не уйдет именно потому что нужен, но от подобных уговоров становится спокойнее.       Погрузившись в чтение, Дауд не замечает ни сползших на переносицу очков, ни того, что дверь третьей палаты тихонько приоткрывается, и оттуда выглядывает Томас.       Дверь открывается шире, скрипит петлями, Дауд поднимает голову.       Томас выглядит лучше. Он уже не так бледен, взгляд не выглядит затравленным, пусть в движениях остается скованность и нервозность. Дауд предполагает ее причины, поэтому смотрит, поправив очки на носу, вопросительно, но недовольства тем, что его прервали не выказывает. — Не спиться?       Томас, неожиданно серьезный, кивает. Борется сам с собой, нарушая режим? Дауду бы похвалить его, но он может очень долго читать нотации о том, что сон на самом деле важен. Пусть сам не следует своим правилам.       Дауду нравится Томас настолько, насколько ему может нравится пациент. Томас осознает свои проблемы и пытается их решить, иногда даже вот так вытаскивая себя из зоны комфорта. Это в корне отличает его от множества других пациентов этой лечебницы. Он боец. Дауду это достаточно для того, чтобы невольно начать приглядывать за ним чуть больше, не столько опекая, сколько помогая незаметно. Так, как это может делать только лечащий врач.       Очки раздражают, Дауд не любит эту свою слабость, поэтому он снимает их, кладет на стол. — Как проходят твои занятия терапией? — Хорошо, сэр. Я чувствую значительные улучшения.       Дауд кивает ему на обитый дерматином стул. Стоя в черном зеве прохода, Томас выглядит устрашающе, да и шуметь, переговариваясь так громко, он не хочет.       Его просьбу Томас выполняет чересчур спешно. Садится, прямой как палка, складывает руки на коленях, опускает подбородок к груди и долго, не моргая, рассматривает его стол, теребит пальцами пуговицу пижамы, обеспокоенный, но отчаянно не желающий это показать. — Сэр, вы позволите?       Дауд не слишком понимает, о чем он, пока Томас не тянется к его очкам, не складывает их и не откладывает в очечник.       Пожалуй, Дауд поторопился, решив, что ему лучше.       Ситуация почему-то кажется Дауду очень неловкой. — То есть общий беспорядок на столе тебя не напрягает? — Он задает вопрос как медик. Тем самым медикаментозным тоном, которым врачи спрашиваю о том, где болит.       Возможно, именно по этому Томас воспринимает этот вопрос нормально, он не звучит издевкой в его голове. Он знает, что Порядок никогда не спрашивает ничего просто так. — Напрягает, сэр. Однако это ваш стол, поэтому я не могу его трогать, даже если меня это очень беспокоит. К тому же, я никогда не видел, чтобы вы что-то долго искали на нем или путались, значит для вас он убран, верно?       Дауд критически осматривает стол. Аттано практически не сидит на посту, так что все эти бумаги, бланки и отчетности принадлежат ему и его смене. И не путается он в них, потому что актуальное всегда лежит сверху. О том, что лежит внизу стопок он старается не думать. — Да нет, на столе на самом деле бардак. Просто это не то место, на котором мне стоит зацикливаться и тратить на него свое время.       Легко бросает он и жмет плечами. Возможно, это не верно, говорить так при том, что Томас является его пациентом, но Дауд хочет показать ему эту разницу. Томас молчит несколько секунду, потом смотрит на него, нахмурив светлые брови, еще раз серьёзно кивает. — Я понял вас, сэр.       Дауд просто надеется, что он понял его правильно.       Какое-то время они сидят молча, но Дауд не чувствует себя обязанным продолжать диалог. Он углубляется в чтение, следит за Томасом отвлеченно.       Тот еще какое-то время сидит перед ним на дерматиновом стуле, потом встает, бесшумно, насколько это возможно, переставляет стул к стене, предварительно спросив разрешения, и устраивается там, чуть сбоку и сзади от Дауда. Он, склонив голову над бумагами, видит его краем глаза и его все устраивает. В конце концов, он готов сделать Томасу поблажку. Если не спится, гораздо приятнее проводить это время с кем-то, Дауд знает.       Томас сидит смирно, боясь спугнуть этот момент. Какое-то время его ум занимают слова Порядка-Дауда. Они кажутся ему чрезвычайно важными, предлагают новый стиль работы над собой. Дауд не предлагает «расслабиться и не думать» он предлагает научиться переключаться, и Томас думает, что это поможет лучше любых терапий.       Сидеть рядом с Порядком, ощущать его уверенность и спокойствие — приятно. Скованность, вызванная нарушением режима, отпускает незаметно и мягко, и вот уже Томас просто наблюдает за работой Дауда, размеренного и такого же спокойного как эта ночь.       Шуршание листов, гул лампочки в настольной лампе, чужое дыхание убаюкивают его лучше снотворного. Он засыпает, неловко скрючившись на стуле.       Дауд заканчивает через несколько часов. Разгибает затекшую спину, трет уставшие глаза, оборачивается на Томаса и замирает.       Снова.       Это магия этого мальчика, странная, невероятная, цепляющая. Спящий на стуле Томас словно притягивает невесть откуда взявшийся с привычной серости предрассветный свет. Он собирается вокруг Томаса ореолом, будто ластится к обмякшим рукам.       Дауд снова забывает, как дышать. И смотрит, не отрываясь, пока серая плоская туча не отгоняет свет.       Только тогда он приходит в себя, смаргивает, встряхивается, словно пес и начинает будить Томаса.       Он осторожно кладет ему руку на плечо, легко тормошит. — Иди в палату, Томас.       Осоловелый, часто моргающий Томас цепляется за его руку как-то слишком отчаянно, отпускать не желает, выдернутый из своего сновидения слишком резко и грубо.       Дауду приходится вести его до палаты лично, со скрытым удовольствием наблюдая, как приходящий в себя Томас осознает, что делает, краснеет, прячет глаза и пытается отстраниться. Он позволяет. Желает ему напоследок доброго утра и возвращается к себе на пост.       Если такие смены пойдут и дальше, он окончательно поверит в то, что в мире может быть что-то лучше выходного в душной квартире.