Maybe No

— Марик, ты такой уёбок, — Мирон смеется, впервые за последние дни действительно искренне. — Прямо на сцене, камон! Марк пьяно фыркает и наваливается на Мирона сильнее, так что и без того жаркая московская ночь становится попросту невыносимой. Приходится сдаться и включить кондиционер в номере с тайной надеждой, что это поможет. — Ты шел бы спать, братан, — Мирон легко отталкивает тяжелую тушку от себя, что не приносит ровным счетом никакого результата. — Завтра пожалеешь о том, что столько выжрал. Сам Мирон слишком трезв для этого вечера — ночи, уже ночи, и вечер даже не сегодняшний, сегодня уже стало вчера — для всех вещей, что он сказал и для всех вещей, что он сделал. Не выпил ни шота, ни одной бутылки слабогоалкогольного пива; непонятно, что сказывается — возраст или неебический груз ответственности. А Марку вот не помешало ничего. — Ты восхитителен, — напевает он, с трудом фокусируя взгляд на лице Мирона. — Поцелуй меня? Не требует, просит, рывком возвращая на десять лет назад, бросая в воспоминания с привкусом дешевой алкашки. У Марка сладкий от ликера и косяка рот, Мирон слишком упорот, чтобы остановиться; где-то со стороны улицы гул машин и бесконечное бормотание не спящего города. У Марка невыносимо сладкий рот, и эта сладость врезается в память лучше любых важных моментов; липкие от сахара губы и холодные руки, хотя на улице невыносимая жара. Мирон почти справляется с невыносимым желанием поставить этого почти-ребенка на колени, даже отступает на шаг, разрывая их неебически опасный контакт, но Марк зачем-то сует руку в карман чужих разношенных джинсов и тянет на себя. — Поцелуй меня? Мирон выныривает из воспоминаний, когда Марк начинает первый, не дождавшись ответа. Ему уже давно не шестнадцать, он стал выше и тяжелее, от юношеской угловатости и тонкокостности не осталось и следа. Он слишком горячий и тяжелый, чтобы вдавливать Мирона в гостиничную кровать; Мирон слишком старый, чтобы заниматься такой детской вознёй. Сколько лет всего этого не было, осталось в прошлом, в Грин-парке, в Лондоне, затерялось между бутылками и косяками, стерлось в перелётах и переездах. Он кладет руку Марку на плечо, собираясь оттолкнуть — а Марк перехватывает ладонь и прижимает к своему лицу. — Не надо. Мирон гладит чуть колкую от вечерней щетины щеку, проводит пальцами по переносице и улыбается. — Какой же ты мудак, Марик. Марк смеется почти беззвучно; теплый мятный воздух касается губ Мирона. И у Марка снова невыносимо сладкий рот с привкусом дешевых мятных конфет со стойки рецепшена, которые Марк щедро зачерпнул из вазочки. Один сахар, никакой пользы. Мирон наталкивается на одну из этих конфет языком и крадет без стыда; карамель хрустит на зубах, рассыпаясь крупицами, что большей частью возвращаются Марку, когда тот снова навязывает поцелуй. Как будто пару секунд без чужого рта причиняют ему боль. — Ты меня не бросишь, — Марк серьезно-пьяным взглядом упирается Мирону в лицо; между его бровями залегает морщина, которая явно говорит, что Марк озабочен. Мирон тихо смеется от этого слишком сосредоточенного лица, от чужой неуверенности в голосе, от самой идеи подобного. — Не брошу, — соглашается он. — Ты мне почти как сын. Марк кривит рот, дурачась изображает приступ тошноты, но быстро забывает о шутках, когда Мирон тянет его к себе для нового поцелуя. Отвечает с таким жаром, что, кажется, едва не разбивает губы о чужой рот, но вовремя притормаживает. Всегда был слишком порывистым. Ребёнок. Мирон слишком взрослый для сантиментов и скованных комплиментов в постели и Марк ничего не говорит. Но в его прикосновениях безошибочно угадывается то самое «ты восхитительна», что он адресовал не тому человеку не в том месте. Мирон не рассыплется от небольшой грубости, но Марк даже не сдерживает себя, он просто… такой. Мирон чувствует прилив дурацкой щемящей нежности к этому ребенку, расцветающей в горле колючей лозой. Царапает внутренности, мешает дышать. — Марик, — он машинально ерошит чужие волосы на затылке, а потом чуть тянет, привлекая внимание. — Марик, ты же пожалеешь. Марк смотрит растерянно, как будто действительно задумался, и эта неожиданная пауза бьет больнее, чем должна бы. Мирон улыбается — нижняя губа трескается у самого уголка — и собирается сказать, что… … всё нормально? … без проблем? … забыли? … но Марк вдруг упрямо сжимает губы, встряхивает головой и больно бодает лбом в лоб, явно не рассчитав силы. — Ни разу не пожалел. Мирону кажется, что он слишком старый для такой херни, но Марк успешно идет к доказательству обратного. Он как-то подозрительно подкован в вопросах мужеложства — ревность даже не успевает проснуться, оборванная сдавленным «гуглил». У Марка алеют уши и шея, с потрохами выдавая смущение хозяина и сводя на нет весь эффект серьезного и сосредоточенного лица. Мирон морщится, когда Марк осторожно двигается, и сжимает его плечо. Гуглил. Марк тычется сухими губами куда-то чуть ниже мочки уха, трется носом о линию нижней челюсти и заискивающе заглядывает в глаза — слишком ребенок, будто забыл, что они оба выросли. Мирон ободряюще — кого еще надо приободрять? — гладит его ладонью по шее, тянет к себе ближе, подаваясь бедрами. Не то, чтобы больно. Никак. — Не похоже на статью из?.. Мирон хочет добавить «гугла», но слово выходит больше похожим на вопль. Забавно, как природа распорядилась мужскими задницами. Марку не было западло брать в рот ни тогда, ни сейчас. Мирон раздвигает ноги чуть шире, давая больше доступа, и рассеяно гладит по светлым волосам. — Я слишком старый, чтобы быстро кончать. Марк не отвечает, но смотрит снизу вверх возмущенно и сурово. В этой ситуации это выглядит так забавно, что Мирон не выдерживает и тихо смеется. Марк тут же сводит брови домиком и замирает, а потом вполне очевидно начинает поднимать голову, чтобы освободить рот и задать несомненно важные вопросы, но Мирон мягко давит ему на затылок, не позволяя. — Все разговоры потом, обещаю. Марк жаркий, большой и шумный — что бодрствуя, что во сне. Мирон прекрасно знает, что не заснёт рядом с кем-то — годы одиночества оставили отпечаток, но выгнать Марка он просто не может. Марк, будто чувствуя чужое настроение, что-то бормочет в своем алкогольном сне, и утыкается лицом Мирону в бок, щекотно шевеля губами по коже. Ребёнок. Десяти лет будто и не было. Марк прижимается к Мирону на односпальной узкой кровати — это скорее вынужденная мера, чем реальное желание, и бормочет строчки из своего нового трека, заискивающе глядя снизу вверх. Ноу хомо, просто холодно и негде сидеть, но Марк зачем-то гладит своими длинными пальцами полоску голой кожи между джинсами и задравшейся футболкой. Мирон машинально поправляет некоторые строчки, помогая найти ритм, а затем перехватывает чужую ладонь, когда та ныряет за пояс. Марк замолкает на полуслове и забавно поднимает брови домиком, становясь еще моложе своих и без того невеликих лет. — Нет? Мирон хочет сказать честное и бескомпромиссное «нет». Он хочет сказать, что он не пидор; он хочет сказать, что был бухой и обдолбанный. Он хочет сказать много чего несомненно важного, но Марк наклоняет голову и мягко трется щекой о чужое плечо, продолжая смотреть в глаза. И Мирон, кажется, с тех пор не говорит ему «нет» в принципе.