Обыденность

      Всем нужно каяться, и Оливер не исключение.       То есть Оливеру, наверное, каяться-то нужно больше всех. Святым он себя не считает, пророком — тоже, так, всего лишь человек, который захотел перевернуть мир. Или просто Англию. Ничего необычного, это так же привычно, как дождь и сырая земля. Здесь всё привычно: и солдаты, и пуританские гимны, и война изо дня в день, мучительная, неповоротливая, и переговоры с королём, совершенно такие же, если не хуже. Здесь всё привычно: и слякоть, и сырость, и промозглый ветер, вечный лязг оружия и конское ржание. Здесь всё привычно.       Кроме, собственно, короля.       Король, кажется, вообще не к месту. Нет, Оливер, конечно, понимает, что много где в мире есть короли, да и Карл трон занял по праву, но что-то в нём не так. Что-то в нём не от Бога, а от совершенно иного создателя. Хотя… Лукавого называть создателем тяжело.       Или Карл просто совершенно ни к чему в этой грязи и крови. Ему не идёт.       И Оливер смотрит на этого изящного, пусть и невысокого мужчину, смотрит на то, как он вежливо улыбается, слушает, как он говорит на английском чуточку по-французски, понимает, как он на самом деле страдает. И Оливеру за это ужасно стыдно. Он спорит с собой, едва ли не ругается. В конце концов, он победитель, а победителей не судят. Король… Или Карл… Неважно, не суть, всё равно всё происходящее заслужено им так или иначе. И в своей боли он виноват сам: разве народ Англии не страдал? Разве братья и сёстры Оливера по вере не бросали свои дома, чтобы бежать в Америку, где их не станут преследовать? Нет уж, теперь король за всё заплатит. Хотя Карл-то, наверное, всё-таки не заслужил.       Оливер не знает, почему на короля ему сердиться просто, а вот на Карла — нет. Странно это: король, Карл… Один ведь человек и человек не из лучших, а всё равно. Карла Оливеру немного жаль. Может, даже больше, но в этом-то Оливер себе никогда не признается. Да и с чего бы ему Карла жалеть? Глупо это всё, глупо.       Оливер злится. И на себя, и на подчинённых, и на короля. И даже чуточку на Карла. Злится, и переговоры становятся грубее, затягиваются, вообще заходят в тупик и там и остаются, разве что в стену не оказываются вмурованы. Оливер уже давно себя не сдерживает, ругается, руками размахивает и, верно, смотрится попросту смешно, а король — или Карл — только терпеливо слушает, всё так же вежливо улыбается и отвечает почти шёпотом, очень-очень спокойно. Оливера это из себя выводит ещё больше, чем могли бы крики и споры.       — Как это у вас получается? — спрашивает он однажды почти с отчаянием. — Как это вы так?       — Так уж воспитан, — немного безразлично отвечает Карл. — А что вас смущает?       — Ничего. — Оливер хмурится, отворачивается. — Ничего! — Ходит из стороны в сторону, заложив руки за спину. — Зачем вам это?       — Просто интересно, — всё так же спокойно поясняет Карл. — Вы возражаете?       — Да, — как-то слишком резко отвечает Оливер. — Да, я возражаю!       — В таком случае, вернёмся к нашему делу, — легко соглашается Карл, хотя к делу-то возвращаться он вряд ли хочет: ему от этого больно и тяжело, ему от этого страшно, и Оливер это знает.       — Да как вы так можете? — всё же не сдерживается он. — Вы как мученик на арене со львами. Они рычат, а вам всё равно.       — Как-то, — медленно отвечает Карл, кажется, смущённый таким сравнением. — Как-то. — Пожимает плечами, вздыхает. — Так что вы…       Оливер разворачивается и уходит. Ему нечего ответить, да и не хочется особенно, да и говорить тут, кажется, не о чем, да и… Уходит. Просто уходит. Он не должен теперь оправдываться перед королём. А перед Карлом…       К чёрту всё это.       Но на следующий день Оливер почему-то приходит вновь.       Ответ у него есть, но он никому не расскажет. Оливер тоже хочет так. Уметь терпеть, уметь вежливо улыбаться, уметь оставаться спокойным, даже если впереди — плаха. О ней, правда, думать не хочется, но всё к тому движется. Вряд ли Карла станут так долго уговаривать, если есть способ попроще. Оливер-то знает… И от этого ему очень страшно и совсем стыдно. Настолько, что хочется сквозь землю провалиться.       Но и не увидеть Карла он теперь тоже не может. Потому без стука появляется в королевских (или всё-таки Карла?) покоях, садится без разрешения на стул, стоящий ближе всех к безразличному Карлу, долго смотрит.       — Я слушаю, — немного вымученно произносит Карл.       — Покажите мне это, — просит Оливер. — Пожалуйста, я тоже хочу так. Покажите мне.       — Что? — Карл, кажется, совершенно искренне его не понимает.       — Как быть святым, — Оливер говорит это на одном дыхании, а потом вдруг ловит себя на мысли, что только что жутко нагрешил, что-то, что он сказал — отвратительное святотатство, что нельзя так, тем более… А что он вообще имел в виду? Кромвель на мгновение думает, что знает ответ, но тут же отшвыривает его подальше, прячет под ворохом других мыслей. Нет, это уже совсем что-то несусветное. Нет, это запрещено.       Но Карл его метаний не замечает или не хочет замечать, а потому продолжает как ни в чём не бывало:       — Простите? Святым? Я не святой.       — А как вы так терпите? Как держитесь? — Оливер подаётся вперёд, наклоняется прямо к лицу.       — Я же говорю, воспитание, — мягко отвечает Карл. — Вы как-то поздно озаботились этим вопросом. — Он слабо смеётся, взглядом указывает на то, что расстояние между ними непозволительно мало.       — Да чёрт с ним. — Оливер мотает головой. — Вы так держитесь, словно бы для вас это обыденность.       — Для короля вся жизнь — обыденность. Он ведь король, он ведь в ответе за всё, он главный, — пожимает плечами Карл.       — А для вас? Не для короля, для вас? — настойчиво спрашивает Оливер.       — Боюсь, меня здесь очень давно нет, — серьёзно отзывается Карл.       Оливер не находится с ответом.       Этот разговор, как потом выясняется, сделал только хуже. Оливер теперь места себе не находит. Обыденность, тоже вот, удумал, обыденность. Гордец, проклятый гордец. Оливеру противно, Оливеру хочется это забыть, но никак не выходит. А Карл… Хорошо ему живётся с этой его обыденностью. Оливер бы тоже желал себе такого, но Карл, Карл… Он-то всё и ломает. Ему здесь не место, он настолько отличается, что Оливер только о нём и думает, и Оливеру это страшно мешает.       «Стыдно, — ругает он себя. — Стыдно!». Не пристало человеку вроде него о таком даже помышлять! Но Оливер ничего не может с собой поделать, в этом вопросе он всякий раз оказывается неожиданно слабым, и это его пугает.       Это ещё и необычно. Необыденность? И снова она, проклятая! Оливеру надоело уже, что вечно всё так и выходит, ему этого не хочется, ему этого не надо. Необыденность, необыденность… Да к чёрту! Оливер теперь все силы бросит на то, чтобы сделать это обыденностью, Оливер постарается… А там, может, и вовсе забудет. И всё это пройдёт, всё исчезнет, так будет правильно.       Ну не признается же себе Кромвель в том, что Карла любит. Спасибо, что хоть не короля…       Глупо это, глупо… Как можно любить кого-то, тем более мужчину, когда ты сам так долго и счастливо женат? Дурость какая. Оливер не такой, он честный христианин и не предаст свою веру. Значит, он сделает чувство обыденностью, решено, да, и нечего к этому возвращаться то и дело, иначе это уже не обыденность, а, а… Возмутительная, словом, вещь.       Оливер и делает. Уж чего-чего, а упрямства ему не занимать, как и усердия. Оливер задавливает любовь, топчется на ней, как разбуженный конь по траве, он её закапывает и прячет куда подальше, лишь бы не найти, да что там! Попросту не искать. И у него это получается, удивительно, но получается. Вскоре любовь почти уже не висит на сердце камнем, не тяготит душу, а лежит себе где-то на дне, надёжно укрытая землёй и листьями. Оливеру так хорошо, так привольно. «Какое счастье, — думает он. — Какое, чёрт его побери, счастье! Вот и научился этой обыденности. И не было там вовсе никакой тайны, надо всего-то ничего: упрямство, терпение и усердие, у меня такого хоть отбавляй». Конечно, иногда оно прорывается наружу, и тогда Оливер страшно злится, топчется ещё яростнее, ругается с Карлом, именно с ним, не с королём — с последним он скандалит постоянно. Но и для Карла всё это — обыденность, и, кажется, он-то как раз умеет сдерживаться. «Надо и этому научиться, — думает Оливер. — И точно всё станет так, как надо».       Обыденность становится стоячей водой, и Оливер черствеет. Он забывает обо всём, он видит Карла всё реже и всё чаще — короля, и Оливеру хорошо. Оливер лелеет свою обыденность, всё время сыпет на неё землю и сухие листья, и ему так легко и привольно, что Оливер чувствует себя свободным. Он управляет, устраивает переговоры, разбирается во всём, и Карл, кажется, всё больше и больше находится под его властью, а король — и подавно. Оливер собой гордится, Оливер даже позволяет иногда своей обыденности шевелиться, но тут же с новой силой прячет её. «Вот и славно, — думает Оливер. — Вот и хорошо».       А потом привычный порядок ломается.       Обыденность, казалось, во всём Оливеру подчиняется, и это-то его и подводит. Оливер намеренно приговаривает к смерти короля и — совершенно нечаянно! — Карла. Карл тут не причём, он ничего такого не заслужил, ему умирать не надо, но обыденность у Оливера настолько обыденность, что она забыла, что Карл и король — это разные люди. И теперь почему-то на плаху всходили оба.       Оливер не знает, как ему хватило духу вообще сюда прийти. Он стоит перед Карлом, смотрит себе под ноги и глупо бормочет под нос. Карл вздыхает, молчит и вежливо улыбается: он даже перед смертью какой-то… Обыденный. А король… Оливер о нём и вспоминать не хочет.       — И смерть для вас такая? — как-то глухо спрашивает Оливер.       — Какая? — Карл приподнимает брови, самую чуточку удивлённо смотрит.       — Обыденность. — Оливер почти выплёвывает это слово.       — Может статься, — задумчиво кивает Карл. — Спасибо вам, мистер Кромвель, — вдруг добавляет он.       — За что? — непонимающе уточняет тот.       — Да просто. Знаете, я никогда не думал об этой… Обыденности. А теперь вот подумал. Это было занимательно. — Карл улыбается. — Ну, до свидания. — Коротко кивает и медленно поднимается по лестнице туда. На эшафот.       Для Карла, да и для короля тоже всё так и остаётся обыденностью. Всё-всё, даже капли крови на дереве и снег, падающий на уже мёртвое тело.       А обыденность Оливера неожиданно высвобождается, вылезает себе из земли и листьев, стремится вверх упругим стеблем и душит Оливера, ломает ему хребет.       Оливер плачет и клянёт всё на свете.       А пуще всего обыденность.