alter ego

Иногда Кэйдзи Такэда подбрасывает монетку, гадая, кто явится ему сегодня. Прибежит ли запыхавшаяся трогательная Тока, сияя нежно-розовым румянцем и теребя лямку переброшенной через плечо сумки, станет ли извиняться, что так запоздала: пропустила электричку, ну бывает же!.. Или он, другой, выступит из глубины мрака в парке, шорхнет невесомо по опавшим листьям, насвистит что-нибудь птичьим голосом, шагнет из ниоткуда и встанет напротив — чернильная тень в цилиндре наперекосяк. Угадать несложно: он умеет глядеть иначе — знакомыми глазищами Токи, но чужим зазеркальным взглядом. На глубине зрачка таятся темные болотные пузырьки… Мир нуждается в спасении гораздо чаще, чем Кэйдзи полагал. Почти ежемесячно кто-нибудь пытается нарушить их сонное размеренное спокойствие, а он бы и не замечал этого, как не замечают все остальные, бредущие на учебу или на работу с низко опущенными головами. Если однажды случится конец света, они его не увидят, продолжат блуждать в своем нигде, оплетенном сотнями электрических проводов. Неведение слаще, но он знает, куда и как часто исчезает Тока, теперь-то Кэйдзи следит. Он упрямо зовет это «заботой», ведь она ему и не чужая вовсе, вот закончит он институт — и, может, отправится за кольцом в ближайший ювелирный магазинчик… А часть Кэйдзи все же хочет уловить тот самый ершистый взгляд, колюче-холодную улыбку. В парк он является уже под вечер, когда Кэйдзи теряет надежду. Когда Кэйдзи сидит в тени большого раскидистого дерева, ловит сочувствующие взгляды проплывающих мимо парочек и, неуютно поводя плечами, утыкается в телефон. Отвечает на пару сообщений от одногруппников, фыркает, пролистывает лениво. Негромкое звяканье заставляет замереть, как гончая, взявшая след. Кэйдзи хищно оглядывается, раздувает крылья носа и ловит тонкий цветочный аромат духов Токи, которые он ей и дарил. Оглядывается — она на скамейке сидит совсем рядом, можно протянуть руку и коснуться плеча. Звяканье, холодная усмешка, голодный глубокий взгляд. Не она. — К глубочайшему моему сожалению, — начинает он немного напевно, — наряд Токи немного пострадал. Я старался приберечь его к свиданию, но не вышло — не обессудь. В легком онемении Кэйдзи рассматривает Току: волосы в беспорядке, смазанная коралловая помада на щеке, легкое бирюзовое платьице, которое уродует длинный разрез. Кэйдзи медленно переводит взгляд на острые девичьи коленки, видные из-под короткой юбки, а потом усматривает глубокую рану, кровящую на землю, и в нос ему запоздало бьет резкий ржавый запах, который Тока иногда приносит на одежде. Тошнота подкатывает к горлу. — Не повезло, — вынужденно признается он. — Не увернулся. Не успел. Полагал, что я быстрее всех, но на каждого найдется управа. Кусает накрашенные губы Токи, грызет заживо — и голос, обычно резкий, задиристый, дрожит и хрипнет. Не уступает — иначе Тока погибнет от ужаса, найдя на колене страшную рваную рану — когтистую, неровную; упрямо оттаскивает на себя боль, жертвенно принимает. Вскакивая со скамейки, Кэйдзи сознает, что сам едва не валится с ног. — Ты победил? — спрашивает, хватая ртом воздух. Дана еще одна отсрочка этому миру или враг станет пировать на их костях? — Да как посмотреть… Потом Кэйдзи мчится к ближайшей аптеке, сгребает все, но находит его раненым на той же скамеечке. Перекись шипит, исходит бешеной пеной; бинты крепко, надежно обхватывают белую худенькую ногу. Пока Кэйдзи мучается, прилаживает их, глядя, как повязка тут же проступает кармином, он раскусывает таблетки. И смотрит. — Никого нет, — удивляется Кэйдзи, кивая себе за спину — на опустевший парк, провалившийся в вечернюю мглу. Над ними фонарь сбоит, нервически мигает теплым желтым светом. — Твои фокусы? — Ведь я же не волшебник, сам знаешь, — тянет он насмешливо. Глаза кошачьи, текучие; следят внимательно, подмечают каждый шаг. А на губах блуждает неизменная ухмылка-улыбочка, вызов всему миру, насмешка над блаженной землей, которую ему кто-то повелел защищать. Кэйдзи знает, каково целовать медовую сладкую Току — он бы сожрал с потрохами не хуже жадной людоедки Мантикоры… — Я скажу, что она упала с велосипеда, когда мы катались в парке! — на ходу придумывает Кэйдзи. — Осталось придумать, куда делись велики… Но вряд ли Тока станет придираться к таким мелочам. Ушибы, порезы, мелкие ссадины; однажды кто-нибудь подумает, что он бьет Току, есть такие злые языки, а сплетни разносятся быстро… Однажды не поможет ни спирт, ни перекись. Один удар — хрупкое девичье тело не выдержит, хряпнет кость, кровью истечет. Страшные кадры один за другим пролистываются в темноте боязливо сомкнутых век. — Все зовут тебя богом смерти. — Не я их в этом убедил! — кривляется он; перебрасывается словами, играет. — Человеческие суеверия всегда меня забавляли. Но коль они так считают — не мне в этом переубеждать. Быть может, я и существую, потому что люди верят, что мир достоин спасения. На их вере все и держится. Всегда. — Есть и другие, — говорит Кэйдзи, — которые хотят мир уничтожить. Однажды они вообразят что-то, что сильнее тебя — или равно тебе. Сидит по-прежнему напротив, смотрит, как бинт кровавится. Кладет голову на колени Токе, ему — боже, да какая разница!.. — Я не выбирал, где воплотиться, — отстраненно говорит он, гладит по волосам, за ушами — так принято ласкать дворовых собак, пригревшихся рядом. — Я бы дал вам жить спокойно, поверь, но так было определено. — Каждый день, когда я вижу Току, думаю, что мир под надежной защитой, — шепчет Кэйдзи. — Угадываю тебя в ее чертах, вновь и вновь убеждаясь, что она куда сильнее, чем кажется. Не просто хрупкая девочка, но что-то большее. Стальной щит этого мира. Если бы ей дали выбор, она и сама захотела б сразиться с его врагами. — Но кто-то должен защищать ее, — легко подхватывает он. — Кто-то должен быть рядом, чтобы Тока не сомневалась, не сходит ли с ума, раз целые дни пропадают из ее памяти, что тело ноет, а потом она находит царапины. Ты бережешь ее… — Вас. — Пусть так. Я тоже умею быть благодарным: сохраню и Току, и ваш измученный мир. Мне нужно только, чтобы в меня верил кто-то, — говорит, сверкая безумными глазами. — Не в бога смерти — в меня! И уходит, не дожидаясь — быть может, боясь, — ответа; ускользает, как сгусток тени на свету. Зарывается куда-то глубоко-глубоко, прячется, оседает за живым человеческим сердцем, что и не увидеть никогда, не разгадать, но Кэйдзи знает, а потому ищет вдвойне внимательнее. На лице Токи — трогательное выражение едва разбуженного ребенка; она даже трет глаза рукой, а потом пытается подняться, легко вспорхнуть на ноги — и взвизгивает от ужаса. — Ну что же ты, — мягко и ласково говорит Кэйдзи, напуская в голос укоризны, хватает ее за теплую руку. — Я говорил, что нужно было надевать наколенники! Когда ты упала с велосипеда, я едва не сошел с ума! И жмет ее руку к своей груди — чтобы почувствовала заполошный перестук сердца, рвущегося из-за ребер. Что-то в памяти Токи перестраивается, карточно подтасовывается — маленькое, крохотное, совсем незаметное чудо. И лицо ее проясняется счастливо. А над ухом Такэды звучит его колокольчиковый смешок.