Рыцарь божий

Когда-то давно какой-то барон посвятил его в рыцари. Это было почётно, его родители гордились сыном, а друзья тогда устроили превесёлую попойку в честь приставки «сэр» к его имени. Тогда в жизни Уильяма Брертона ничего не изменилось: он продолжал появляться при дворе, флиртовать с дамами королевы, но ни одна из них на самом деле никогда не попадала в настоящую беду, разве только по собственной глупости, и спасать их Уильяму не хотелось. Мало-помалу воображаемые доспехи его рыцарства тускнели, его меч становился бесполезным и вот-вот мог заржаветь, а сам он и не помышлял ни о каких ратных подвигах, кроме турнирных. А потом разразился скандал. Нет, это был не скандал, это была самая настоящая беда, трагедия одной прекрасной женщины и целой страны. И вид несчастной, но гордой и несломленной Екатерины Арагонской затронул в его душе такие струны, о существовании которых сэр Уильям Брертон даже и не подозревал. Он стал презирать короля, способного променять эту благочестивую добрую королеву на вздорную девицу Болейн, хоть это и было кощунством и государственной изменой. Будучи слишком ничтожной фигурой, чтобы быть представленным опальной королеве и нижайше молить её наречь его своим рыцарем, защитником своей чести, Уильям отправился к послу императора Карла, надеясь быть ему полезным. И месье Шапюи, конечно же, не преминул воспользоваться предложением полыхавшего гневом Уильяма. Он подозревал, что хитрый испанец просто искал того, чьими руками может устранить столь неприятную для его господина личность, как Анна Болейн, и был очень рад, что ему подвернулся такой глупый и благородный рыцарь. Но Уильяму было всё равно – его ненависть к Болейнам и королевской шлюхе, его любовь к королеве и поруганной королевскими псами католической вере граничила с безумием, и он чувствовал себя способным на всё. Не задумываясь, он дал клятву Юсташу Шапюи, а, значит, императору Карлу – предал своего короля; клятва была страшна, ведь он обещал бороться до смерти, не убоявшись угроз, пыток и казней. Ведь после смерти ему будет уготовано блаженство в Раю. Несколько его попыток добраться до Анны Болейн обернулись неудачами, словно сам Дьявол то и дело отводил свою дочь от клинка или пистоля Уильяма. Королеву Екатерину услали, и она так и не узнала, что есть ещё в королевском дворце преданная ей душа, верный рыцарь, готовый ради её улыбки пойти на смерть. И руки Уильяма опустились. Он был готов бежать, укрыться в самом отдалённом поместье, когда король взял в жёны шлюху Болейн, тем самым защитив её от любого посягательства; больше Уильяму в этом насквозь прогнившем мире дворцовых интриг и лицемерия делать было нечего.

***

Слегка мутноватое стекло не скрывало прелестную картину: женщина у фонтана болтала с маленькой девочкой, как со взрослой, то и дело прижимаясь носом, губами, всем лицом к рыжеватым волосикам малышки. Губы наблюдавшего за ними Уильяма Брертона сами собой дёрнулись в улыбке. Больше всего эта женщина сейчас походила на Мадонну, и впервые его не передёрнуло от подобного сравнения, несмотря на то, что этой женщиной была Анна Болейн. Королева Анна – день и ночь окружённая своими камеристками, пажами, музыкантами и стражей; к ней не подберёшься, даже если ты подаёшь блюда ей и королю за обедом. Королева Анна стала подозрительной, пугливой и нервной; она ела только то, что попробовал король, но и тогда тщательно принюхивалась к пище и присматривалась к Уильяму, чем порядком раздражала своего венценосного супруга. Но Уильяму от её взглядов не по себе: ему казалось, что тёмные глаза королевы видят его насквозь, видят и крошечную склянку с ядом в потайном кармане его колета, которую он уже несколько раз тщетно пытался опорожнить в тарелку Анны. И вот теперь, когда она не видела его, он наслаждался этой мимолётной властью, наслаждался возможностью смотреть на неё, выискивать слабые места в непробиваемой броне этой женщины. Но, сколько бы он ни смотрел, он не видел ведьму и отравительницу, о которой все говорили, не видел подлую интриганку, способную разорвать на клочки Англию ради собственного удовольствия. Перед ним была просто мать, счастливая от встречи со своим ребёнком, прекрасная молодая женщина, в чьих глазах за смелой, чуть вызывающей улыбкой затаился страх. Только теперь Уильям, всегда равнодушный к чёрным чарам этой женщины, понял, что заставляло всех мужчин от самого короля до последнего лакея желать защитить её и выполнить все её прихоти. Уильям Брертон по-прежнему ненавидел Анну Болейн. Но впервые его ненависть показалась ему чем-то неправильным, почти постыдным.

***

Он хладнокровно, чётко и подробно отвечал на все вопросы, которые задавал ему мастер Кромвель, хорошо понимая, что каждый его ответ приближает его к плахе. Он легко, почти с радостью сознавался в том, чего никогда не видел, чего никогда – ну, может, за одним-единственным исключением – не желал. Уильям Брертон видел, как писец тщательно и торопливо, измазав все пальцы в чернилах, записывает его детальное признание, периодически краснея, бормоча что-то о пристойностях и осеняя себя крестным знаменем. Милорд Кромвель, напротив, был спокоен, как глыба, хотя и несколько удивлён бесстрашием узника. Но Уильяму на самом деле было страшно – а кто же не боится умирать? Но, едва страх начинал одолевать его, он вспоминал спасительное благословение Святейшего Отца и свою клятву чужому королю; он вспоминал Екатерину Арагонскую, которую безжалостно уморили, её несчастную дочь, которой грозила опасность, пока Анна Болейн была жива, и хитрое лицо Юсташа Шапюи. И слова признаний и разоблачений лились с его уст рекой. На следующее утро они все предстали перед судьями – любовники королевы, мнимые и настоящие. Они все тряслись от страха и молились, и лишь Уилям Брертон оставался твёрдым и спокойным под их изумлёнными, безумными от ужаса неминуемого приговора взглядами. Он знал, что умрёт, непременно умрёт, страшно и в великих муках, но знал он так же, что вместе с собой утащит в могилу и бесчестную королеву. Это придавало ему сил. Он мог бы спасти её и себя, одним-единственным словом. Они, конечно, потащили бы его на дыбу и выдернули бы ему ногти клещами, пытаясь вернуть его к прежним показаниям, но Уильям смог бы быть таким же твёрдым в своей правде, каким был в своей лжи. Но он был рыцарем, рыцарем одной погубленной королевы, рыцарем Бога, благословленным самим Папой Римским. А рыцарям не пристало так легко отрекаться от своих клятв. О женщине с ребёнком у фонтана Уильям Брертон приказал себе не вспоминать.