***
Черный дым поднимался над городами и застилал небо, переходя в свинцовые тучи, и растворялся в них. Низкий город, намазанный на землю как масло на черствый хлеб, словно испарялся в отравленный воздух: люди в черных балахонах и масках жгли тела. Светловолосый демон, стоявший посреди когда-то оживленной рыночной площади, огляделся, подмечая трупы в подворотнях, обгрызенные крысами, ворон, выклевывавших глаза повешенным ведьмам, которые, как говорят, вызвали чуму. Глупые люди, как будто Чума слушает кого-то. Хастур втянул полные легкие пропитанного болезнью воздуха: даже запах гниения был не сладковатым, как всегда, а горьким. По позвоночнику прошла нервная дрожь предвкушения. — Тебя надо повесить, — шепнули сзади, и дыхание на шею повеяло холодом. Хастур прикрыл глаза, запрокидывая голову в трупного цвета небеса. — За что именно? Причин слишком много, — усмехнулся он, чувствуя, как руки первого всадника пробираются сквозь одежду и кожу внутрь, в тесное земное тело. — Ты меня пригласил, — Чума всегда шепчет, гнилые голосовые связки не способны на звук. — Я пригласил тебя на веселье, на свадьбу, — Хастур обернулся, глядя в белые глаза Чумы. У нее были похожие на человеческие глаза, но совершенно бесцветные, словно рисунок углем на белом камне. — Граф женился на десятилетней в великий пост, купив ее у ее отца за ночь с собственной сестрой, столько грехов в один присест! А ты что? Кинула в колодец чумную крысу? — Весело же получилось, — хихикнула Чума. — К тому же граф упился до того, как отправился в покои, и девочка на небесах, все довольны. Праведница у Габриэля, все остальные к вам. А город наш с тобой. Чума прошествовала по мостовой, разбрызгивая ботинками на высокой шнуровке кровь, грязь и рвоту; Хастур смотрел на подол ее платья, волочащийся по земле. — Куда ты? — окликнул он, когда она вдруг заглянула за забор, как девчонка поднявшись на носочки. — Смотри, какие лошади! — Чума на миг повернулась к Хастуру, и он увидел оскалившийся череп сквозь черты ее лица, всего на мгновение, но пропал вздернутый нос, чуть более пухлая, чем нижняя, верхняя губа, на месте белых глаз показались черные провалы. Демон подошел ближе, стараясь наступать в самые глубокие лужи. Сапоги его были забрызганы даже выше колен. Он подошел к забору и легко одной рукой поднял Чуму, обняв за пояс, так, чтобы она могла заглянуть за него без затруднений. Там лежали две умершие от голода лошади, прекрасные арабские кони, подаренные на свадьбу графу самим королем. Чума оперлась рукой на плечо Хастура, пытаясь приподняться повыше, вытянула вперед руку, и кони начали перебирать тонкими ногами, словно пытаясь нащупать почву. Первый всадник лизнула демона в губы белым от налета языком и спустилась на землю, отошла в сторону, скромно ожидая, что он будет делать. — Они голодны, — заметил Хастур, ударом ноги разбивая ворота во двор. Кони оскалили акульи зубы и глянули на демона мертвыми затуманенными глазами. — Пусть едят. — Да, — кивнула Чума. — В городе могли остаться живые. Хастур засунул два пальца в рот и оглушительно свистнул; упали с неба мертвые вороны, оборвались веревки с телами повешенных ведьм. Вихрь пронесся по узким улочкам, и Чума весело рассмеялась, придерживая растрепавшуюся косу; изорванный подол ее бурого от грязи и крови платья хлестнул по ветру. Кони прянули и, зарычав, галопом пронеслись по площади. — Они вернутся, когда наедятся, — Хастур повернулся к своей спутнице и смерил ее взглядом, потом провел пальцем по губам: кожа вокруг рта воспалилась и пошла плотными болезненными волдырями. Он усмехнулся, и гной потек из уголка рта. Телесная оболочка отозвалась жаром на следующий шаг, голову охватил обруч боли, но Хастур от этого почувствовал нездоровое возбуждение. — Ты сейчас невероятно красив, — Чума посмотрела на него снизу вверх и, потянувшись, снова коснулась языком его лица. Запах болезни и гниющего тела ударил Хастуру в лицо, и он блаженно прикрыл глаза, открывая рот и позволяя ей долгий глубокий поцелуй. Хастур закашлялся, харкая кровью, и схватился за стену, чтобы не упасть: подвели ослабевшие колени. Его кровь попала на лицо всадника, и она припала губами к его рту, ловя каждую каплю, прижала его лопатками к каменной холодной стене. Кони, сыто рыча, медленно вернулись на площадь, черная кровь капала с их морд. Чума поднялась с колен, глядя на распростертое под ней тело демона, который остановившимися глазами смотрел на небо, с разочарованием и отвращением на лице провела ладонью по его груди, забирая назад болезнь. Хастур приподнялся и глотнул воздух, слово вынырнувший из воды человек. — Ты теперь хуже, — заметила Чума. — Не убирай с себя кровь. Хастур щелкнул пальцами, и нити расползшейся на нем рубашки стали сплетаться снова, восстановился кожаный камзол. Провел ладонью по шее — он до груди весь в крови и слизи из легких; хмыкнул и просто застегнулся, поднялся с грязной мостовой. — Подзови их, — Чума указала на коней. Хастур едва слышно свистнул, но гривы мертвых животных зашевелились, и те медленно двинулись к ним. — Ты не умеешь свистеть, — усмехнулся демон. — А ты — шутить, — огрызнулась всадник и вдруг приложила палец к губам. — Слышишь? — Это плач, — прислушался Хастур. — Это плачет человеческий ребенок. Они переглянулись и пошли на звук, и он привел их в низкий домик, зажатый между сгоревшим купеческим и церковным приютом. Чума быстро шмыгнула туда, следом грузно спустился по шаткой деревянной лестнице Хастур, задевая головой потолки и широкими плечами сшибая дверные косяки. В душной комнатке стояла колыбель, единственный предмет мебели, не дряхлый и украшенный неумелой резьбой. В ней лежали чистые простыни, а укутанный в них ребенок надрывался от голода и одиночества: отца Хастур заметил в другой комнате, а мать, вся замотанная в тряпки, чтоб не заразить младенца, лежала мертвой под колыбелью. Чума переступила через тело девушки и взяла ребенка на руки; тот сразу умолк и задышал трудно и надрывно, со стоном. Хастур обнял ее сзади, наклонившись и коснувшись губами покрытой нарывами шеи. Они замерли так: воплощение страшной болезни, нежно склонившись над умирающим ребенком, и демон безумия, заключивший в объятия их обоих. Чума поцеловала ребенка в лоб и осторожно положила остывающее тельце назад в колыбель. Хастур, нагнувшись, выбрался из домика и наконец выпрямился, потянулся, размяв затекшую спину. И сразу же натолкнулся взглядом на архангела. — Кого я вижу, — ухмыльнулся Хастур. — Почему сам архангел второй раз является в этот город за невинными душами? — Ты убиваешь детей, — глаза Габриэля сузились. — Это нарушение равновесия. Я дам знать Вельзевул о твоем произволе. Из домика вышла Чума и, деловито отряхнув подол, подошла к Хастуру. — Здравствуй, Габриэль, — она улыбнулась, обнажив почерневшие сгнившие десны, которые делали ее зубы длиннее. — Когда я желаю тебе здоровья, я говорю совершенно искренне, — она залилась смехом, хватая Хастура под руку. — Приветствую, — архангел почтительно склонил голову. — Я пришел за душой, это дитя было рождено в муках и любви, его родители заслужили встречи с ним в раю. — Бери, конечно, — Чума посторонилась, открывая проход и с любопытством наблюдая за тем, как архангел с ужасом смотрит в черный душный дверной проем, а потом создает себе маску, перчатки до плеч, еще один плащ, удлинняет сапоги. — Почему все так возмущаются, что ты со мной? — шепотом спросила Чума. — Михаил с Войной вообще неразлучны. Хастур пожал плечами, глядя вслед страдающему Габриэлю, потом свистнул, подзывая коней. — Не стоит его ждать, — он призвал из воздуха уздечку и одним движением надел ее на морду белого коня. Тот зарычал, грызя металлический трензель, но Хастур шикнул на него, и конь смирился. — Ты ведь ездишь без седла, моя леди? — Хастур схватил второго, черного коня за гриву и одним прыжком взлетел на его спину. Конь встал на дыбы, но Хастур сжал его бока коленями и наклонился вперед, а когда конь во второй раз попытался сбросить его, выхватил кнут на короткой рукоятке и вытянул коня по спине, вспоров кожу. Конь захрипел, но покорно встал, раздувая бока и рыча. Чума забралась на вторую лошадь и тронула поводья. Габриэль как раз вывалился из домика, кашляя и едва не плача от отвращения, и Хастур, мстительно пустив коня в галоп, проскакал совсем близко от него, забрызгав его грязью.***
— Чума ушла, и я поселился на маяке, — мягкий голос демона продолжал рассказ. — Я любил четырнадцатый век. Болели люди, их было мало, я знал каждого в лицо. Теперь я иду по аду и не узнаю ни людей, ни грехов. Нет братоубийства и отравлений, нет проклятий и некромантии. Ад забит семейными тиранами и дешевыми шлюхами. Грехи стали мельче, их больше, я согласен, и тут я не могу не признать работу Кроули, но… все же есть разница, кто за что куда попадает. Мы встречали Калигулу и Нерона, у нас Гитлер, Алистер, Зу Шенатир, Петер Стампп, Батори, даже Амелия Дайер, а теперь в ад идут за лень и психологическое насилие. Измельчала порода, — Хастур засунул в рот сигарету и подпалил от собственной воспламенившейся руки. — Впрочем, в раю те же проблемы. К ним попадают трудоголики на радость Габриэлю. Ничего хорошего. Они просто не успевали грешить. — Ты поселился на маяке? — переспросил Азирафаэль, перейдя с Хастуром на ты. Кроули встряхнулся, сбросив тяжелую дремоту, в которую погрузил их обоих демон, рассказывая и показывая то, как он видел четырнадцатый век. — Да, — Хастур вдохнул дым и выдохнул изображение маяка, о который разбиваются бушующие волны. — Лишь раз за три столетия ко мне пришел гость. Ступени заскрипели под осторожными шагами…***
Ступени заскрипели под осторожными шагами, и Роберт, стараясь не глядеть наверх, а только себе под ноги, брел дальше по заброшенной лестнице наверх. Не было ничего, даже пыли, словно здесь никогда никого и ничего не существовало. Роберт путешествовал по всему миру: убежденный атеист, даже агностик, он не верил ни в писание, ни в легенды, ни в мифы о древнем зле. Он считал, что зло таится в людях, в человеческой природе, и слабые духом лишь оправдывают свои преступления тем, что их сподвигла на это сторонняя сила. Он был в священных пещерах и бесстрашно поднимался на вершины запретных гор, поэтому слова о том, что с маяка не возвращаются люди, что там обитает воплощенное зло в выцветшем желтом плаще, показались ему просто смешными. Пока он не дошел до края мыса, где стоял древний маяк, существовавший, кажется, с начала времен, и не разрушенный все выше поднимающимся океаном только каким-то чудом. На пороге Роберта пронзил нестерпимый страх, панический, почти ужас: в детстве от такого слабеют колени, младенцы чувствуют его, когда нет рядом матери, и они ощущают себя оставленными. Роберт почувствовал себя оставленным чем-то или кем-то, которого, если бы он верил, назвал бы Богом. Закрытая дверь на самом верху показалась Роберту последним шансом уйти, так и не узнав, но он, переборов беспричинный страх, толкнул ее и шагнул через порог. — Первородный грех — это не гордость и не непослушание, — проговорил низкий голос в пустой комнате. — Это любопытство. Если бы змий не искусил Еву в раю, она и сама бы пошла к яблоне. — Кто здесь? — крикнул Роберт, оглядываясь. Он специально пошел на маяк проверять древние легенды местных о первозданном зле, обитающем на мысе, днем, чтобы никто из парней из рыбной деревеньки не мог испугать его и тем самым упрочить веру в сверхъестественное существо. Комната, небольшое прямоугольное помещение с большими окнами, была пуста. Но голос звучал так, будто говорящий стоял прямо напротив Роберта. — Это я должен спросить, — ответил голос. — Ты пришел ко мне. Зачем? Разве есть хоть кто-то из людей, кому есть что мне сказать? — Покажись! — Роберт схватился за пистолет, хотя и понимал, что это бесполезно, если легенды правы. — Не я пришел к ним, они ко мне, — словно про себя сказал голос. — Исказит ли это равновесие? Нет. В этот же момент все тени в комнате потекли в середину, сложились в темный сгусток, который увеличился в размерах, вытянулся, и из него, как будто из грубо порванного пространства, выступила высокая фигура в желтом балахоне, закрывающем все тело и лицо, только видны были руки в обрезанных кожаных перчатках; белые пальцы были словно перепачканы золой. — Кто ты? — бесстрашно спросил Роберт, поднимая фонарь и светя на капюшон демона. Он не верил настолько, что даже увидев, думал еще о том, что это какой-то розыгрыш местных. — Я — бездна, — ответили ему. — Я безумие и хаос, — Хастур сбросил с головы глубокий капюшон и в тот же миг развоплотился в черный вихрь, который мгновенно погасил фонарь, сорвал с Роберта одежду, кожу, мышцы со скелета, а потом и кости рассыпались в пыль. Черный ветер слился обратно в фигуру демона, который бережно поймал в ладони яркую звездочку — душу Роберта. — Я давал тебе шанс уйти и не тревожить меня, — шепнул демон отчаянно мечущемуся огоньку и растер его между пальцами; перчатки на миг покрылись блестящей пылью, и Роберт перестал существовать навсегда, словно его и не было. Хастур сел на дощатый пол, поправил на себе желтое одеяние, закрыл лицо капюшоном до подбородка и снова погрузился в блаженный сон. Брызги океана долетали до самой вершины маяка, и Хастур чувствовал, как язвы на губах горят от соли, а потом рот начинает зарастать, заживать, как рана. Соль высыхала, желтый балахон каменел, и весной, когда солнце светило прямо на маяк, тощая израненная кошка притащила в зубах пищащего детеныша и свернулась вместе с ним на коленях демона. Хастур, не возвращаясь в действительность, погладил кончиками пальцев мурлыкающую кошку, и если бы он знал, что такое радость, он в тот момент был бы рад.***
— Но сейчас мой маяк под водой, — закончил Хастур. — А я не желаю видеть Дагон. — Как же Роберт? — спросил Азирафаэль. — Ты уничтожил душу? Так же не бывает. — Бывает, — Хастур приподнял бесцветные ресницы и посмотрел на ангела. — Я мог бы показать тебе, отняв твою, но ты тогда не узнаешь. Нет смысла. — Но ты появляешься везде, где трижды назовут твое имя? — уточнил Кроули. — И… что ты делаешь? — Глупый вопрос, — Хастур повернулся к нему. — Задай правильный, тот, который хочешь. — Азирафаэль вызвал тебя, — сквозь зубы проговорил Кроули, как никогда жалея, что нет святой воды под рукой. — Что ты сделаешь, прежде чем уйти? — Ничего, — Хастур прикрыл глаза. — Мне понравилась наша беседа, и чай тоже, — он качнулся на стуле так, чтобы оказаться в тени, и втянулся в нее полностью, исчезнув из лавки Азирафаэля. Кроули со стоном свалился на диван, закрыв лицо руками. — Если ты не прекратишь, я сожгу твои книжки сам, — заявил он. — Вызвать Хастура! Он, конечно, застрял в своем средневековье, но это не отменяет того факта, что он — герцог ада! Герцог! Он сильнее меня, и в случае чего, я бы его мог только… задержать ненадолго. А если бы он захотел забрать твою душу, что бы ты делал?! — С ним нашел общий язык Габриэль, — задумчиво проговорил ангел. — И один из всадников Апокалипсиса. — И я не знаю, что хуже, — нервно рассмеялся Кроули. — Мы так хорошо знаем Землю, что забыли о рае и аде. Грехи измельчали, и я никогда не думал, что Хастур знает грешников в лицо. — Габриэль забирал души невинных сам, — подхватил Азирафаэль. — Архангел спускался с небес ради этого. Мне казалось, он только командует. Оба помолчали, обдумывая услышанное от Хастура и друг от друга. — Что ты делаешь? — сонно спросил Кроули, поднимая голову, но не дождался ответа. Азирафаэль делал то, что никогда не совершал прежде: он убивал. Листы сворачивались в жарком огне, и последний на планете экземпляр книги Хастура, о которой шептались в ужасе в Париже, умирал в пламени. — Мир не достоин этой книги, — ответил Азирафаэль, разбивая каминными щипцами обложку. — Она забирает душу. — Как и должна настоящая книга, — отозвался Кроули. — Не ты ли рассказал этим двум про Апокалипсис? И пожалуйста, переврали, додумали и выдали. Теперь, говорят, даже фильм снимать будут. В шести сериях. — Это люди, — возразил Азирафаэль. — Они отдают часть своей души произведению, и сохраняют ее, как сказал Всевышний, а книга Хастура… в ней нет души и не может быть. Хватит с мира его бесед с Говардом. Кроули перевернулся на спину, уставившись в потолок, и все представлял, как демон на маяке созерцает океан, каменея за столько лет, соль покрывает его белой крошкой, и в теплые дни, когда солнце освещало маяк, на каменных коленях Хастура сворачивались клубком и грелись кошки. Были лишь песок, соль и камни. Азирафаэль же смотрел в чашку, где должен был быть остывший чай, который он налил для Хастура; фарфор был изнутри покрыт плесенью и черными бугристыми наростами, от чашки шел нестерпимый запах разложения, гораздо более сильный и тяжелый, чем от трупов утопленников, выброшенных на берег и лежавших под солнцем.***
Хастур вошел в самый большой ювелирный магазин города и огляделся. К нему сразу же подскочил консультант, по опыту зная, что чем беднее одет клиент, тем больше денег он может потратить, если уж прошел сюда. Вошедший сразу привлек внимание: высокий, весь словно выцветший, вокруг губ шрамы, желтоватое пальто ниже колен, грязные сапоги, словно он шел пешком по бездорожью, а не находится сейчас в центре крупного города. Грязь на его обуви была совершенно свежей. — Мне нужно сердце танцующего леса, — сразу сказал вошедший по-русски. — Вы специалист, — с уважением проговорил продавец и достал из сейфа большой кусок красного янтаря на черном бархате; самый большой из чистых, только в самой середине было несколько пузырьков воздуха, он был найден в ручье в лесу. Решение продать сокровище было принято совсем недавно, но пока еще никто не мог предложить достойную цену за него. Хастур бережно взял в руки янтарь и сказал то, как учила его Дагон, в современных технологиях разбиравшаяся. — Проверьте свои счета. На глазах увеличивались цифры. Хастур выдохнул черный дым, вселяя безумие в сердца, и теперь людям казалось, будто на счетах появляются миллионы, миллиарды, они начали прыгать и кричать, подбрасывать в воздух предметы. С минуту посмотрев на это, Хастур, засунув красное янтарное сердце за пазуху, вышел на улицу, вдохнул мокрый воздух с Балтийского моря. Сердце за пазухой при каждом шаге билось о его грудь, и демон чувствовал странное тепло, похожее на болезненный жар. В пузырьках воздуха в янтаре бактерии чумы, настолько смертоносные, что могут устроить черную смерть всей планете, и никакая медицина не поможет. Хастур не злился из-за своего маяка только потому, что уровень воды поднялся по причине таяния ледников, и в воду заструились тысячелетиями спавшие болезни. Он чувствовал это в воде, чувствовал в земле и воздухе. Хастур любил четырнадцатый век; будет любить и двадцать второй. Он ждал — он умеет ждать. Она придет, и жизнь увянет под ее ногами. Хастур сел на берегу, вытянув ноги до кромки воды, и сквозь янтарь посмотрел на солнце. Будут лишь песок, соль и камни.