- xiii -
23 ноября 2020 г. в 11:50
Моему отцу, неплохому лыжнику, последний спуск по склону особого труда не составил. Глубокий хрусткий снег, с чувственным шепотом вылетавший из-под лыж, чуть замедлял скольжение, однако позволял закладывать широкие виражи, оставлявшие безукоризненно параллельные следы. Уже через пару минут мы достигли середины спуска. Я подкатила к отцу, притормозившему на краю трассы.
— Нравится? — спросила я.
— Так точно, мэм!
— Легкий отрезок прошли. Теперь вон туда.
За опушкой, граничившей с трассой, начинался лесистый крутой участок, где из снега торчали острые ребра известняковых камней. Мы с Лэнсом прежде катались лишь на скоростных подготовленных трассах. Сейчас мне предстоял новый опыт.
— Где можно, гоним напрямую; если нет, спускаемся боковым скольжением, объезжаем препятствия или снимаем лыжи и пробираемся пешком, — угадав опасения отца, сказала я. — Готов?
И не дожидаясь ответа, я устремилась к темному лесному зеву.
В первые же десять минут набрался целый ворох проблем: крутой кочковатый спуск; зазубренные валуны, там и сям торчавшие из снега; хваткие корни сосен, предательски укрытые ровным белым покрывалом, и низкие ветки, хлеставшие по плечам. Хитроумность маршрута меж стволов усугубляли ручьи с талой водой: одни прятались под снежными мостками, другие разливались до неодолимой ширины. Форсирование этих водных преград отнимало массу времени — иногда приходилось вновь подниматься по склону, чтобы найти обходной путь.
Я упала, ушибив плечо о валун. Дважды навзничь грохнулся отец, угодив в подснежные силки перепутанных черных корней. Мы потеряли кучу времени, разыскивая в снегу его отстегнувшуюся лыжу. Стараясь помогать друг другу, двигались дальше. Закинув лыжи на плечо, опробовали пеший спуск, но тотчас идею отринули, ибо в тяжелых литых ботинках по пояс проваливались в снег.
Беспрепятственно удавалось проехать не больше пятнадцати двадцати метров. За два часа мы одолели расстояние, какое на трассе покрыли бы в две три минуты.
Расчистив снег, мы сделали привал. День угасал, пора было возвращаться в посёлок.
Я сидела, привалившись плечом к спине отца, и отдирала налипший снег со своих перчаток.
— Послушай, — сказал вдруг он. — Мы тут с мамой подумали…
— Вы с мамой? — на всякий случай уточнила я.
— Ладно, она предложила, а я посчитал это разумным.
Я хмыкнула:
— Это всё меняет.
Такие они были трогательные — мои старики. Сегодня я застала их целующимися под омелой, и меня чуть не вырвало от зашкаливавшей милоты.
«Ты целуешься так, как в фильмах показывают — с претензией», — как-то сказал мне Артур. Ну ещё бы! Я была редким абсолютно счастливым ребёнком абсолютно счастливых и без памяти влюблённых друг в друга родителей. Конечно, я жила в мечтах о кинематографическом совершенстве своей жизни, как же иначе?
Отец стряхивал снег с шапки и колпака. Его спина то и дело вздрагивала под моей щекой.
— Почему бы тебе не вернуться в Штаты? — спросил он. — Я имею в виду насовсем.
Я отстранилась и выпрямилась.
— Как это насовсем?
Отец повернулся ко мне.
— Что тебя держит в Англии? Ты давно закончила университет. У тебя нет постоянной работы. Ты не замужем. Возвращайся домой, дорогая. Мы с Вивьен были бы счастливы.
Слова отца расстроили меня. Я повесила голову и принялась ковырять снег носком лыжного ботинка.
— Пытаешься затащить меня за Круглый стол — так и скажи, — пробурчала я. — Если бы я хотела работать в «Камелоте», то ещё на первом курсе устроилась бы к Вортигерну.
— Да. Но Вортигерн тебе не отец.
Пресвятая Дева Мария, и слава богу!
— Мы так редко видим тебя. В последнее время ты почти не выходила на связь. Мы не знаем, чем ты живёшь. Мы не можем помочь тебе, когда ты в этом нуждаешься.
— Но я живу в Лондоне уже десять лет, — попыталась возразить я. — И все… ну, мне казалось, все мы были этим довольны. К тому же, у меня там друзья. Лэнс, Перси, девочки из Мертона…
Вортигерн.
— Ладно-ладно, — отец поднял руки в примирительном жесте. — В любом случае, переезд — это не то, на что можно быстро решиться, ведь так? Просто подумай о нашем предложении.
Я неуверенно кивнула и поднялась на ноги.
Не замужем, нет постоянной работы, семьи… Ну зачем говорить такое в Рождество? Ещё пять минут назад я думала, что жизнь в общем-то удалась.
— Может быть, я приеду погостить после каникул, — сказала я, чтобы порадовать отца.
— Это было бы чудесно, дорогая.
Дорога, обычная просека, петлявшая меж деревьев, возникла всего через полчаса после привала, и я возликовала. Какая радость вновь катить на лыжах! Узкую дорожку изрядно припорошило снегом, но уже ничто не мешало проявить горнолыжные навыки. Быстро смеркалось. Иногда тропа ныряла в ложбину, и нам, не успевшим набрать разгон, приходилось выбираться «лесенкой», но усилия вознаграждались последующим плавным накатом сквозь сумерки.
Наконец ели и сосны расступились, открыв мигающие огни поселка. Освещенные отели, домики и машины, припаркованные вдоль дороги, становились все ближе и ближе. Ровные заснеженные лужайки с рассыпанными по ним кукольными фигурками людей напоминали слой сахарной пудры на торте; маленькая собачка с лаем гонялась за своим хозяином; из игрушечных дымоходов шёл настоящий дым.
Отец обнял меня и поцеловал в лоб.
Горка закончилась; точно солдаты, вышедшие из боя, мы расстегнули крепления и, забросив «оружие» на плечо, двинулись к коттеджам. На снегу отплясывали разноцветные отблески от гирлянд, окна светились уютным светом, тут и там я улавливала знакомые рождественские мотивы. Праздничный вечер казался мне томным, многообещающим, поистине сказочным, и мы с отцом брели сквозь снег, уставшие, довольные, предвкушающие, с сердцами, переполненными любовью.
Зайдя в дом, мы стали свидетелями необычной на первый взгляд сцены. Артур, используя всё своё скудное красноречие, признавался в любви моей матери.
— Ты просто богиня, Вивьен! — вдохновлённо говорил он, потрясывая кулаком в воздухе. — Проси, что хочешь. Я всё сделаю.
Стянув с головы шапку, мой отец взъерошил влажные волосы.
— Что происходит? — спросил он.
— Нашла его меч. Застрял в сливном отверстии в ванне на первом этаже, — с улыбкой ответила мать, слегка смущенная громогласностью Артура. Он смотрел на неё с таким восхищением, словно она только что, подобно Афродите, вышла из пены морской.
Артур разжал кулак и показал нам свою подвеску для браслета.
— Я уже собирался заказывать новую, — сообщил он. — Нет, серьёзно, я обычно не привязываюсь к вещам. Ну, кроме своего байка. И вот таких побрякушек.
В подростковом возрасте Артур носил золотую цепь толщиной с палец и перстень на мизинце. До чего же это было убого. Но попробуй скажи!
— Серьёзно, Вивьен, давай я тебе помогу на кухне? — предложил он. — Что я могу сделать?
— А вы и без того сегодня всей своей пендрагонской четой дежурите у раковины и плиты, — не преминула напомнить я, расплывшись в ехидной улыбке.
— Я могу последить за уткой, — вполне себе миролюбиво отозвался он. — Таймер ведь не работает. Я буду сидеть у духовки и пялиться на несчастную птицу.
— Или в свой айфон, — добавила от себя Моргана.
— Тебя-то кто спрашивал?
— Сторожить запекающуюся утку — задание как раз по тебе. Ты же тупой.
Мать развесила наши куртки, шапки и шарфы сушиться в прихожей. Артур и Моргана продолжали спорить о том, кто из них в семье паршивая овца, но вникать в их разговор мне не хотелось. Мы с отцом совершили набег на холодильник, набрали себе еды и на скорую руку замутили перекус. Есть после катания на лыжах хотелось зверски, и нам потребовалась вся сила воли, чтобы не украсть ничего из рождественских угощений, привезённых из ресторана и дожидавшихся своего часа на кухонном столе.
— Вортигерн спрашивал о тебе, — сообщила мать, выбирая праздничную скатерть. — Час назад я видела их с Чесси и Лэнсом, они лепили снеговика. Так здорово, что он привёз Чесси сюда. Милая девушка.
Я покивала с набитым ртом. Милая-милая. Но это уже было неважно. Чесси была не важна.
Всякому разговору — своё время, и я чувствовала, что приблизилась к своему порогу искренности, к тому моменту, когда мне хотелось говорить. Открыто и свободно. Без стеснения и мучительного стыда.
Каждый идёт к любви своими тропами.
«Всё, что ты видишь, слышишь, осязаешь или обоняешь, имеет свою историю, и я тебе её расскажу, — однажды на исходе первой недели, которую я провела у Вортигерна, его потянуло на философские беседы. — Скажешь «йогурт», и я расскажу какой нибудь случай, с ним связанный. Скажешь «снег», и я поведаю целую кучу разных баек. Мы — собрание наших общих историй. Вот что мы есть друг для друга».
Если я скажу «Вортигерн», у меня перед глазами пронесётся вся моя жизнь. Несметное количество историй. И все они — о любви.
Подул слабый ветерок, и у нас на крыльце мелодично дрогнула подвеска из металлических трубочек. Это был тихий перезвон — вкрадчивый, серебристый, сказочный, как и всё остальное в этот вечер.
Мне вспомнились слова популярной рождественской песни: «Мне не нужны подарки, я лишь хочу увидеть своего любимого прямо у себя за дверью».
Порой желания сбываются самым идиотским образом.
Я поднялась в спальню, чтобы принять душ и переодеться. На кровати меня ожидало пыльно-розовое шёлковое чудо из весенней коллекции Джорджа Хобейка. Изящная вышивка, нежное кружево, жемчуг, — недаром этого ливанского кутюрье было принято называть архитектором кроя, художником цвета и скульптором формы. В его платьях никогда не наблюдалось вызова или агрессии, нередко поощряемых европейскими модельерами, — лишь воспевание нежности, женственности и романтизма. Хобейк как бы любовался девичеством. В его нарядах грех было не быть влюблённой в кого-либо.
Я почувствовала на коже спины покалывание бесчисленных иголочек — дрожь и мурашки, вызванные необъяснимым волнением и предвкушением. Я выглянула в окно. Мимо луны пробегали облака, вдали виднелись мягкие складки холмов с серой каймой у горизонта и едва заметная за соснами полоска дороги. Если Шамани впоследствии вспоминался мне смятенным вихрем белых, зелёных, красных мазков, то коттедж в Ла-Танье появлялся перед мысленным взором роскошной акварелью — ляпис-лазурь, каштан, охра, золото. Мне не верилось, что всё это действительно происходило со мной; всё было у меня перед глазами и всё же казалось прекрасной иллюзией.
Я успела только накрасить правую бровь, когда в дверь громко постучали. Моя рука дёрнулась от неожиданности, и изгиб брови пополз ко лбу, как у Джеффри Стара.
Я знала только одного человека, способного создавать столько шума в одиночку.
— Проваливай в свою страну оленью! — крикнула я, аккуратно стирая карандашную линию безымянным пальцем. Я до сих пор не простила Артуру развязанную утром снежную битву, в ходе которой дважды получила в голову снежком. А после он пихнул Лэнса, тот налетел на меня, и мы оба повалились прямо на декоративного проволочного оленя, украшенного электрическими гирляндами. Стараниями Артура я вообще часто падала в последнее время.
Когда дверь распахнулась, я опустила руку с карандашом. Не будучи готовой к внезапному появлению Вортигерна, я лишь ошарашенно смотрела на его отражение позади себя — как он шагнул внутрь, как с громким стуком захлопнул дверь, как бегло осмотрел комнату и наконец остановил свой взгляд на мне.
— Если что, про оленя — это я не…
— На пару слов, — тоном, не терпящим возражений, произнёс он.
Лицо его ангельски сияло и румянилось после улицы, но глаза метали молнии.
Я отложила карандаш и обернулась.
Волнистые волосы Вортигерна были тщательно зачёсаны назад, что прибавляло ему лишних лет. Косоворотка с серебряными пуговицами, заправленная в брюки с идеальной посадкой, напомнила мне о прошлогоднем Хэллоуине, на который Вортигерн вырядился римским первосвященником, но уже через час так устал таскать на себе одеяние понтифика, что в итоге избавился от сутаны с пелериной и колларе, и провёл остаток вечера в белоснежной рубашке с воротничком под горло.
Я отрешённо разглядывала его с бессмысленной сосредоточенностью обалдевшего человека. Сердце билось в горле. Взгляд Вортигерна обжёг огнём. Я собиралась что-то сказать, но тут он мотнул головой, словно стряхивая воду, и заговорил первым:
— Для тебя это всё игра, да?
Я открыла рот и тут же закрыла его. У меня вспотели ладони. Несмотря на приоткрытое окно, воздух казался спёртым.
— Ты хоть представляешь, как я чувствовал себя все эти полгода? — спросил он, наступая.
Мне никак не удавалось понять, о чём он говорил, но судя по интонациям хрипловатого голоса Вортигерн был сильно раздражён.
Вот тебе и «никогда на сердился на тебя, милая, и никогда не буду».
— Думал, ты мне больше в глаза не посмотришь, — продолжал он. — Ждал, когда Мерлин придёт и застрелит меня на пороге собственной квартиры. Господи, да ты же не дала мне ни единого шанса объясниться!
И тут до меня запоздало дошло: я же поцеловала его сегодня утром. Повалила в снег, оседлала и поцеловала — так, словно в этом не было ничего такого. Тогда мне именно так и казалось.
А теперь Вортигерн злился.
На минуточку.
Вортигерн.
Злился.
Из-за поцелуя.
— Да ты…
«…вконец охренел!» — едва не ляпнула я, но поперхнулась. Нельзя было использовать в одном предложении слова «Вортигерн» и «охренел». Это всё равно что гадить в Лувре.
Он устало прикрыл глаза — тёмные веки, тёмные полукружья под пушистыми ресницами.
— Ты не можешь просто делать вид, что ничего не случилось, — сказал он. — Только не после всего, что было.
Я вдруг поймала себя на мысли, ужасной в своей новизне и неожиданности, — я собиралась затеять ссору с Вортигерном в канун Рождества.
Всякое оцепенение спало с меня.
— Боже, ты просто отвратителен! — выдохнула я, и сама обалдела от сказанного. Ну в самом деле, богохульство какое-то.
Брови Вортигерна взметнулись вверх, рот приоткрылся. Я не могла позволить ему сказать ещё что-нибудь столь же тупое. Пришла твоя очередь.
— Тебе что, память отшибло? Я не могу делать вид? Правда, что ли? — я повысила голос. — Я поцеловала тебя средь бела дня, глядя тебе в глаза! А ты обманул меня! Подкрался сзади в темноте, как вор, а затем бросил теряться в догадках. Ты сознался, только когда я припёрла тебя к стенке. Я доверяла тебе больше, чем себе, а ты использовал меня.
— Использовал? — совсем растерялся Вортигерн. Теперь была его очередь пялиться на меня с поражённым видом.
У тебя зашумело в ушах от обиды, и я начала говорить то, о чём в последующем собиралась сильно пожалеть.
— Это из-за развода, да? Все мы знаем, как это бывает. Я просто на глаза попалась. Как ты там говорил? Прямо ангел в лунном свете?
— Перестань, — покачал головой Вортигерн.
— Сам перестань! — окончательно разозлилась я. — Что, пришлось попереживать эти полгода? Так тебе и надо! А мне каково было? Думаешь, мне легко далось то, что… — тут мой голос сорвался, я судорожно вздохнула и прижала к губам тыльную сторону ладони.
Я слышала дыхание каждого из нас: прерывистые вдохи и выдохи. Две пары лёгких, с ужасающим автоматизмом поглощающие кислород.
Вортигерн смягчился.
— Я же сказал, мы обо всём забудем, — пообещал он. — Только зачем ты…
— Да не хочу я забывать, неужели непонятно? — раздражённо пробормотала я. — Я поцеловала тебя, потому что захотела. Делов-то. Но больше не хочу.
«В пятёрке лучших финансистов Великобритании, а на деле — великовозрастный идиот», — устало подумала я и даже не удивилась тому, как легко мне теперь давалось оскорблять Вортигерна, пускай и мысленно.
Он больше не был античной статуей на бронзовом пьедестале. Что-то случилось сегодня; я более не ощущала никакой дочерней приверженности, почтительности и прочих преград между нами.
Лицо Вортигерна сделалось бледным, глаза — печальными и утомлёнными, но ни одна чёрточка не выдавала мыслей.
— И я поцеловал тебя, потому что хотел, — сказал он. — Снова и снова. Эльза здесь ни при чём.
Я искоса взглянула на него. Трудно сохранять серьёзность, когда у тебя накрашена всего одна бровь. И как только у Вортигерна получалось смотреть на меня и не смеяться?
— Что, и до сих пор хочется? — с нарочитым равнодушием поинтересовалась я, почесав кончик носа.
Он улыбнулся в стиле «ты-смущаешь-меня-нет-на-самом-деле-ничуть», по-особому, опуская голову, вскидывая взгляд, затаенный, чуть исподлобья, и улыбка лукавая и коварная.
Ах ты чертов маленький притвора, ах ты чертов плут.
— Честно? — спросил Вортигерн. — Больше всего на свете.
Конечно, сердце моё растаяло, как фруктовый лёд в жару. Но ему знать об этом было вовсе необязательно.
Тут совершенно неожиданно в дверь постучали. Отшатнувшись друг от друга, мы переглянулись.
Лэнс позвал меня к ужину.
— Пять минут! — крикнула я в ответ.
Вортигерн смотрел на меня, прикусив губу. Я стояла на внешнем крае стопы. Никто из нас не двигался с места.
Пять минут. У нас было целых пять минут, а ненакрашенная бровь никуда не денется.
Странно иногда думать, как просто всё бывает. Слово за слово — и ты уже будто ухнул вниз с обрыва. И нет никаких сомнений, ты просто двигаешься в единственно возможном направлении.
Он ко мне. Я к нему.
Всякому разговору — своё время. Всякому поцелую…
Вортигерн открыл дверь, шагнул за порог и замер в нерешительности. Я смотрела ему вслед с усмешкой, испытывая одновременно и облегчение, и сладкое разочарование (если разочарование вообще может быть сладким, но в груди у меня что-то приятно тянуло).
Я окликнула его. Он обернулся.
— Беру свои слова обратно, — с широкой улыбкой объявила я. — Ты и правда олень.