Унять боль

      Резко вытянув руки и ноги, варфрейм очнулся от дремоты. Одна нога затекла, и он размял ее. Когда же она пришла в норму, разум напомнил телу, что он по-прежнему здесь. Он не ощущал себя зараженным и не собирался позволить этому когда-либо случиться. Хоть иногда он и давал дитя объединять их разумы, у него всегда оставалась возможность управлять собственным телом. Они были двумя душами, слившимися воедино, а не пустой куклой, которую хозяин дёргает за ниточки. Умбра не собирался расставаться с последней крупицей той личности, какой он когда-то был.       Корабль был тих и пуст. Умбра тотчас предположил, что дитя ушло на задание, но, быстро оглядевшись, заметил, что все варфреймы, какие только были у дитя, собраны в арсенале. Может, дитя куда-то ушло без варфрейма? Из любопытства он прошел в передний отсек корабля, встал у навигационной консоли и посмотрел в окна, но не увидел ничего, кроме темного, бесконечного космического пространства. Дитя не может быть там, среди звезд, без варфрейма. Как странно.       Умбра начал отдаленно беспокоиться. Никогда прежде еще корабль не был так тих. Возможно, дитя спит? Как проще всё было бы, если бы он мог говорить, мог позвать дитя или спросить Цефалона о том, что происходит. Ему придется обыскать корабль самому, не теряя надежды, что дитя действительно спит. Значит, сначала нужно проверить жилые помещения.       Он молча направился к заднему отсеку корабля и замер перед круглой дверью. Спустя долю секунды дверь засекла его присутствие и с тихим шипением распахнулась. Первым делом Умбра заметил, что на пьедестале нет шлема бывшего стража дитя. Что же было вторым? Сдавленные, тихие всхлипы.       Умбра развернулся и зашел в комнату, где стояла капсула Соматической связи, пусть сейчас и абсолютно бесполезная. Дитя по доброте душевной предложило Умбре пожить здесь, но он редко заглядывал сюда. По сути, Умбра лишь хранил тут свою единственную, наиважнейшую ценность.       Шаузин. Не тот, что когда-то был у него, но его идеальная копия, которую дитя изготовило в кузнице корабля. Умбра благоговейно поднял инструмент и понес его в комнату дитя. В этот раз он вошел в нее и медленно приблизился к скорчившейся фигуре на полу. Дитя прижимало к себе шлем так, будто от этого зависела его жизнь, и тряслось от каждого всхлипа. Умбра сел рядом, и дитя взглянуло на него. Разбитое дитя. Одинокое.       Повисло молчание, прежде чем дитя выдавило сквозь слезы:       — Почему она бросила меня?       Умбра не мог ответить, поэтому он поднял шаузин и, воскресив в памяти глубоко погребенное воспоминание, начал перебирать струны. Поначалу выходило неуклюже, но эта песня была такой же неотъемлемой его частью, как и кровь его сына, запятнавшая ему руки. Столетия назад он так часто играл ее для своей семьи, что потребовалось пара прикосновений, чтобы пальцы сами забегали по струнам, а мышечная память пересилила мысли.       Умбра играл и слышал, что дитя всхлипывает всё громче, не таясь и не сдерживаясь. Хорошо. Его попытку успокоить, по крайней мере, приняли.       К концу песни всхлипы стихли. Сыграв последнюю ноту, растворившуюся в благодатной тишине, Умбра медленно отложил шаузин на пол. Дитя подползло ближе, отпустив шлем стража, и потянулось к Умбре. Тот замер, когда дитя обхватило его за талию, забралось к нему на ноги и крепко прижалось к груди.       Он поднял руку. Поколебался. А потом невесомо коснулся волос дитя и бережно их погладил. Умбра почувствовал, как дитя уткнулось носом в его грудь, и воспринял это, как разрешение продолжить. Умбра обнял дитя. Иногда он забывал, как мало тому лет. Такое юное, такое хрупкое, без каменной стены, за которую можно спрятаться. Раньше такой стеной был страж. Но как быть теперь, когда стража нет?       Дитя излечило его раны, оставшиеся после убийства сына. Теперь черёд Умбры излечить, помочь дитя пережить потерю матери.       Он мог бы стать каменной стеной этому дитя. Он станет каменной стеной этому дитя.