Daigaku-kagami

Явление III А дальше? У всех свои причины любить или не любить осень. Кто-то наслаждается последними теплыми деньками, пожаром на деревьях, листопадом и первыми ливнями. Кто-то, наоборот, жалуется на промозглую сырость, запах прелой листвы и однообразные серые пейзажи за окном. Некоторым нравится уютное чувство, когда, завернувшись в большой мягкий плед, как в кокон, пьешь горячий пряный чай с гвоздикой и корицей, а по стеклам барабанит дождь. Другие же терпеть не могут торчать вечерами дома из-за зарядившего вдруг так некстати ливня. В осени есть много всего — хорошего и плохого — и никого она не оставляет равнодушной. В Японии осень — ранняя, не та, что в ноябре раскрашивает клены в красный, — значит не только по-летнему жаркие дни, свежий урожай и начало нового семестра в школах и университетах. Осень — это Ундокай. Подготовку к знаменательному дню начинают задолго до восьмого октября — за месяц, а то и два. Готовятся украшения, ставятся выступления, репетируются номера, но главное — тренируются спортсмены. Ундокай — это праздник спорта. И избежать его у тебя не получится, даже если ты запрешься в своей мастерской до самого ноября. В «Кагами» праздник спорта был назначен на первую субботу октября, в Центральной старшей школе, насколько было известно Феличиано, он должен был пройти в последнее воскресенье сентября. Про средние и младшие школы он не знал, ровно как и про детские сады, и про университеты, и различные крупные и не очень компании. Он знал только одно: до восьмого октября и, наверное, неделю после него невозможно будет выйти на улицу и не встретить какого-нибудь спортсмена, а то и нарваться на целое представление, посвященное спорту и культуре тела. Праздник обсуждали даже в кружке рисования. Кто-то участвовал в забеге, другого пригласили на эстафету в школе младшей сестренки, еще один готовился на городской марафон. Даже те, кто не собирался участвовать в других местах, помимо «Кагами», болтали без остановки: какие места лучше занять, что за режимы выставить на своей навороченной камере, что приготовить на обеденный перерыв. Все вокруг как будто с ума посходили с этим Ундокаем, и Феличиано чувствовал себя пришельцем из другой Галактики, настолько все это его не касалось. Он думал, что не касалось. Людвиг был учителем физкультуры, в конце концов, и куратором клуба легкой атлетики. И он часто заменял куратора волейбольного клуба, когда тому требовалось уехать по делам в другой город. А еще он помогал отстающим ученикам, давал советы по поводу индивидуального графика тренировок и правильного питания, выдавал спортивный инвентарь тем, кто просто хотел поиграть в свободное время и всегда следил за ребятами, которые занимались на стадионе. Людвиг отвечал за проведение дня спорта в «Кагами», и он действительно — действительно — был воодушевлен этим. Они с Феличиано по-прежнему занимались по утрам, но теперь вместе с ними на стадионе, как казалось Варгасу, тренировалась вся школа: разминка, бег, силовые упражнения, игры с мячом и много всего еще, что отвлекало Людвига буквально каждую секунду. Феличиано не жаловался, нет, он прекрасно понимал: подготовка ко дню спорта — это действительно важно, ведь, как и на день открытых дверей, в «Кагами» будет много гостей, и никто не хочет все испортить. Но… каждый раз, когда Людвиг поворачивался к нему спиной или оставлял заниматься самостоятельно, чтобы помочь какому-нибудь младшекласснику принять правильную позицию для прыжка, броска или низкого старта, острая иголка впивалась Феличиано куда-то в районе груди. Он не участвовал в Ундокае — не больше, чем того требовалось в классе. На день спорта ученики участвовали в разнообразных конкурсах, зарабатывая баллы для своей команды. Некоторые испытания были индивидуальными — например, забеги на различные дистанции или конкурсы вроде «быстрее всех съесть булочку с завязанными руками», — еще часть — для групп по два-три человека, вроде бега на трех ногах или конкурса с носилками. На эстафету требовалось пять человек, но в их число, Феличиано, к счастью, не входил — в классе было достаточно и более спортивных ребят. Но остальные конкурсы предполагали участие всей команды — забросить как можно больше мячей в корзину, например, или защита флага, — и вот от участия в них Феличиано отвертеться никак не мог. Но готовиться к ним его никто не заставлял, только один раз они собрались классом обсудить стратегию, и большей подготовкой к Ундокаю для него было рисование плакатов. Разумеется, у Людвига не было свободного времени, которое он мог бы проводить с Феличиано. Но тот все понимал: подготовка, конечно, важнее, и совсем его не заботит, как эта малышня смотрит на Людвига. И все эти прикосновения, несомненно, просто необходимость и формальность: если бы у него затекли мышцы или разболелась спина, учитель и ему тоже сделал бы массаж. И совершенно точно его это ни капельки не волновало. Он мог проводить в мастерской часы напролет, забыв о существовании мира вокруг, и Людвиг к этому миру тоже относился. Или нет. Феличиано не мог выбросить из головы утреннюю тренировку. Людвиг оставил его разминаться в одиночестве на влажной от росы траве, а сам отправился на помощь одному из своих подопечных — тот потянул ногу и, конечно, не мог самостоятельно добраться до медпункта. Варгас выполнял наклоны и растягивал спину, он не собирался смотреть, как какой-то мальчишка виснет на Людвиге, будто случайно трогает его за крепкую мускулистую грудь и трется, черт бы его побрал. Он терся о Людвига! На листе расползлось пятно краски, Феличиано ойкнул и тут же принялся исправлять оплошность: натюрморт был клубным заданием, и он собирался закончить его побыстрее, чтобы выделить время для работы над портфолио. Ужасное утро не оставляло его. Сейчас Феличиано как никогда чувствовал свое родство с Ловино: тот вечно злился по поводу и без, нервничал, ревновал и огрызался. Ему тоже хотелось на кого-нибудь накричать, порвать дурацкий натюрморт в клочья и, психанув, запереться в комнате, спрятавшись под одеялом. Там он, по крайней мере, сможет пережить этот Ундокай и всю чертову осень, никого не покалечив. Феличиано сделал глубокий вдох и попытался успокоиться. Гнев и другие сильные эмоции — худшие советчики. Людвиг, в конце концов, не был его собственностью — пусть об него трется, кто хочет, если ему так нравится. Нет, не пусть! Варгас закусил губу, чтобы не разреветься. Дурацкая привычка — лить слезы по любому поводу, хоть хорошему, хоть плохому. Чуть какое потрясение, а у него уже глаза на мокром месте. Он же мужчина, а не ребенок! Почему раньше это не волновало его так сильно? Ведь день спорта — это ежегодное мероприятие, и на Людвиге вот уже который год кто-то виснет, и он уже не в первый раз пренебрегает занятиями с Феличиано в пользу подготовки юных спортсменов. Если с другими худо-бедно получалось, то себе Феличиано врать не мог. Год назад Ловино беспокоил его намного больше, чем отношения с Людвигом. Он тогда только-только начал приходить в себя, за ним нужно было постоянно присматривать и помогать. А еще он вел себя как последний ублюдок, хамил, срывался и не следил за словами. У Феличиано было слишком много забот и страданий, чтобы вообще помнить про Ундокай. А два года назад все было еще хуже: Ловино принимал свои таблетки, постоянно пропадал вечерами и ночами, а Феличиано лил слезы в подушку и терпел — как приступы нежности брата, так и его внезапную злость. А еще тогда он любил Ловино, и это, пожалуй, было хуже всего остального, вместе взятого. Ну, а три года назад — Феличиано вздохнул — он сам был младшеклассником, который вешался на Людвига. Кто бы мог подумать, что эта игра заведет его так далеко? Он ревновал. Ревновал и боялся, что Людвиг забудет о нем, бросит его, найдет нового… друга. Феличиано и самому смешно было думать так — «друг», как же. Друзей не ревнуют вот так, со злостью и отчаянием, и страхом потерять, застилающим разум. Для Людвига он был одним из многих — теперь, перед днем спорта это становилось очевидным. Тот мог выбрать кого угодно, чтобы проводить с ним свое время. Кого-то более подходящего ему по интересам. Кого-то не настолько испорченного. Кого-то, кто не был влюблен в своего родного брата. Натюрморт выходил из рук вон плохо, куратор даже сделал Феличиано замечание и сказал сосредоточиться. Варгас и правда витал в облаках. Вот же перед ним бутылка из мутного зеленого стекла причудливой формы, дыня, ковбойская шляпа и сухие цветы на грязной драпировке. Почему на бумаге только мутные пятна, а перед глазами Людвиг? Тут он разминает волейболисту спину, после того как тот тренировал подачи в течение часа, здесь приобнимает за плечи легкоатлета, помогая принять правильную позицию для броска, а теперь ощупывает икры бегуна, который жаловался на боль в мышцах. Так нельзя! Это неправильно. Это неправильно? Людвиг был его учителем. Разве правильно испытывать по отношению к нему такие чувства? Феличиано всегда играл влюбленного для Ловино, но в какой-то момент маска настолько срослась с его настоящим лицом, что снять ее оказалось невозможно. Были ли его чувства искренними, или он просто заигрался до такой степени, что сам себе поверил? У него не было ответа на этот вопрос. У него не было ответов ни на один из вопросов, которые касались Людвига и его собственных чувств. — Бра-а-атик, — Феличиано уткнулся лицом в клавиатуру, когда на экране появилось изображение Ловино. — Я так устал! — Не ной, — хмуро отозвался тот. — Наслаждайся школьными годами и все такое. — Что-то случилось? — Феличиано с трудом приподнял голову, чтобы взглянуть на брата — тот был растрепанный, с темными подглазинами и без майки. — Ты разбудил меня в шесть утра, придурок! — вспылил Ловино. — Мы тут, чтобы ты знал, работаем, а не фигней страдаем целыми днями. Ты хоть представляешь, во сколько я лег? — Ве-е-е, — виновато протянул младший. — Прости-прости, совсем забыл про разницу во времени. Тогда позвоню позже… — Вот еще, — махнул рукой брат. — Рассказывай давай. Сейчас, только выйду. Он зевнул и, судя по шуму и мелькающей нечеткой картинке, утащил ноутбук — или планшет — на кухню. Появился Ловино спустя пару минут с дымящейся кружкой в руках. — Ну так что там? — снова зевнув, спросил он. — Ундокай, — со стоном выдохнул Феличиано. — Все тренируются, готовятся, мы в клубе тоже рисовать нормально не можем — все им плакаты нужны, рисунки на костюмах, транспаранты всякие… — он замолчал, не решаясь продолжить. — Если это все, то я спать, — заявил Ловино. Феличиано сник. Почему бесчувственному старшему братцу вдруг понадобилось стать таким проницательным? — Не все, — признался он. — Людвиг… — Ох, так ты разбудил меня, чтобы пожаловаться на своего бойфренда? — Мы не в таких отношениях, ты же знаешь, — вяло возмутился Феличиано. — Я бы на твоем месте радовался, — хмыкнул Ловино. — Не могу, — признался Феличиано. — Он все время занимается с другими учениками, готовит их к соревнованиям, помогает им, дает советы. И совсем забыл про меня. Я думал, мы друзья, а оказалось… Ловино смотрел на него, как на полного кретина, и Феличиано чувствовал его скептицизм даже через монитор ноутбука и тысячи разделявших их километров. Потом брат тяжело вздохнул — так тяжело, словно имел дело с непроходимым идиотом, — и приложил ладонь к лицу в красноречивом жесте. — Я даже не знаю, стоит ли мне это комментировать, — наконец выдал он. У Феличиано задрожали губы. Ловино был прав — нечего тут даже обсуждать. Все на поверхности настолько, что даже слепой младенец — и тот бы разобрался. Но это ведь была лишь одна сторона, малая часть проблем и вопросов, на которые Феличиано хотел, но не мог получить ответы. Обсуждать остальные он бы не решился ни с кем — даже с Ловино. — А чем ты занимаешься, братик? — через силу улыбнувшись, спросил он. Тот неопределенно махнул рукой и зевнул. — Кучей взрослых дел, — ответил он. — Кто бы мог подумать, что для открытия долбаной пиццерии нужно собрать столько бумаг! — Ве-е, так ты все-таки… — Спи, идиот, — прошипел Ловино, поднявшись из-за стола — теперь Феличиано мог видеть, что его брат в одном белье. — Да. Да, скоро. А теперь проваливай, — он снова рухнул на свое место. — Извини. — Передавай ему привет, — несмотря на всю головную боль последних дней Феличиано не смог сдержать улыбку. — Сам передавай, если так хочется, — покраснел Ловино. — Тоже мне, нашел посыльного. — Так значит, все хорошо? Он не мог не спросить — летом эти двое были в ссоре, и на каникулах Феличиано не то что не видел Тони, он даже спрашивать о нем у брата боялся. Причину он, однако, узнал. Из первых рук она звучала примерно так: «Этот придурок полнейший кретин, и я не собираюсь терпеть его идиотские капризы!» Путем долгих наблюдений и кропотливого сбора информации эти превратилось в: «Тони хочет уйти с работы, на которую его устроил отец, и переехать в Валенсию, чтобы там открыть свой ресторан». — Как видишь, — Ловино снова посмотрел куда-то в сторону. — Может, вам без меня пообщаться? Так вали спать, придурок! — он вернулся к Феличиано. — Тебе привет. И наверное, я пойду. Этот идиот не может заснуть один. — Конечно, — Феличиано кивнул. — Спасибо, братик! Ловино закатил глаза, махнул рукой на прощание и отключился. Феличиано снова остался один в пустоте и темноте. Он сидел на кухне — там в такой поздний час уже никого не было, и он мог не бояться, что разбудит соседа. Единственным источником света была синеватая подсветка ноутбука, но после разговора с братом Феличиано закрыл его. Из окна на него смотрели звезды — их почти не было видно из-за стекла и освещения на улицах, но Феличиано знал, что они там, сверкают в черном небе — как россыпь жемчуга на бархате. Нормально ли это — любить своего учителя? И настоящие ли это чувства или он просто вбил их себе в голову? А что сам Людвиг чувствует по отношению к нему? Что, если для него Феличиано — лишь один из множества подопечных, которым он дарит свое внимание? Должен ли он пытаться что-то изменить? Стоит ли признаться, чтобы больше не мучить себя и Людвига? Не сделает ли он все только хуже? А если даже Людвиг испытывает те же чувства — что им делать дальше? Если кто-то узнает — какими последствиями это грозит им обоим? Стоит ли оно того? Есть ли у них вообще какое-то будущее? Столько вопросов — и ни одного ответа. Феличиано вытер слезы и, прихватив ноутбук, отправился к себе. Старший братец верно говорил: «Вали спать». Во сне мысли не преследуют нескончаемым потоком, и сомнения не обуревают душу. Во сне он может быть счастлив. Во сне они могут быть вместе.

***

Утром на тренировке все вышло из-под контроля. Людвиг оставил Феличиано тренироваться одного — тот пожал плечами и начал разминку, как делал это обычно. Мюллер в это время занимался с несколькими парнями из клуба легкой атлетики: засекал время, за которое те пробегали дистанцию, подбадривал и контролировал, чтобы неопытные школьники себя не покалечили. Феличиано закончил и присел на траву, наблюдая за занятием, — или, вернее сказать, за Людвигом. Он мог видеть только его спину: мышцы перекатывались под тонкой тканью футболки, и Феличиано хотелось потрогать — провести ладонью по лопаткам, сжать плечи, помассировать, чтобы Людвиг расслабился, прикоснуться губами… Нет, стоп. Это было совершенно лишним и неуместным. Если что-то и имеет право называться неправильным — так это сексуальные фантазии с участием собственного учителя. Феличиано сглотнул. Несмотря на всю неправильность, такие мысли ему нравились. В них не было сложных вопросов, философских размышлений на небольшой семинар и сомнений. Зато в них было удовольствие — и больше, пожалуй, ничего. Ничего лишнего. Когда Людвиг подошел к нему, Феличиано думал, что было бы здорово однажды попробовать его кожу на вкус. Интересно, каково это? Поцеловать, укусить, лизнуть — позволить себе хоть что-то большее, чем просто смотреть. Людвиг протянул ему руку и что-то сказал — Феличиано не слышал за своими мыслями, и вместо того чтобы подняться, по-детски ткнулся носом в раскрытую ладонь. У Мюллера была сухая жесткая кожа с мозолями, его рука пахла песком и кофе, и его пальцы дрогнули, как будто он чесал собаку за ухом, когда Феличиано щекой прижался к ним. Это неправильно. Так нельзя. Не на виду у доброй половины школы. Феличиано пытался уговорить себя отстраниться, но не мог. А Людвиг убрал ладонь много позже, чем того требовала ситуация. И намного мягче, чем Феличиано заслуживал. — Закончим на сегодня, — сказал Людвиг. — Ты засыпаешь на ходу. Прими душ и постарайся поспать после занятий. — Так точно, учитель! — с трудом нацепив маску улыбчивого дурачка, отдал честь Феличиано. — Спасибо. Он чувствовал, как Людвиг провожает его тяжелым взглядом. Что же у него на уме?.. Варгас отдал бы всю пасту в мире за ответ на этот вопрос, но если кто-то и знал его, то либо ему не нравилась паста, либо нравилось смотреть на мучения Феличиано. И то, и другое в равной степени делало его последним мерзавцем. И снова по кругу — душ, уроки, занятие в клубе, работа над портфолио, домашка, бесплодные рассуждения перед сном и, наконец, робкое забытье. А с утра — тренировка, душ, уроки… Поскорее бы прошел этот чертов Ундокай, поскорей бы кончилась проклятая осень! Тогда все вернется в норму, и у Людвига не будет других забот по утрам, помимо тренировки с Феличиано. И они смогут быть друзьями после учебы, ходить на прогулки, готовить ужин и проводить время вместе. Тогда Феличиано не будет больше волноваться, снова начнет рисовать что-то, кроме крепкой рельефной спины, идеального пресса и того, что находится ниже. А дальше… Дальше будет выпускной, и он улетит в Венецию, и больше не будет думать, задаваться вопросами морали и терзаться от неправильности своих чувств. Да и останутся ли эти чувства? Феличиано закрыл лицо ладонями и беззвучно застонал. Невыносимо. Все это, все, что происходит, — просто невыносимо. Он на это не подписывался, он несогласен, заберите все назад и выплатите компенсацию. К черту такое, к черту. И на компенсацию плевать — только пусть ничего не будет. А ведь если он признается — все закончится. Эта мысль заставила Феличиано встрепенуться. Действительно, хорошо или плохо — неважно, после его признания все закончится. Не останется вопросов без ответов. Не останется сомнений «а что, если». Ловино говорил ему об этом давным-давно, но он, как обычно, все усложнил. Окружил себя ворохом предрассудков и страхов, хотя стоило всего лишь сделать шаг — один шаг навстречу. Неужели жизнь его так ничему и не научила? Лгать и подавлять — худшее, что можно сделать с чувствами. После уроков Феличиано заглянул в зал — Людвига там, конечно, не было. Он всегда занимался с ребятами из клуба на заднем дворе перед Ундокаем. Варгас вышел наружу, взглядом отыскав фигуру учителя — тот возвышался над учениками и сверкал белоснежной майкой. — Учитель Мюллер, — позвал он, когда подошел ближе. — Здравствуй, Феличиано, — кивнул тот. — Что-то случилось? — Нет, — Феличиано покачал головой и опустил взгляд в землю — смотреть Людвигу в глаза было выше его сил. — Я бы хотел кое-что вам рассказать. Людвиг пристально взглянул на него. Варгас чувствовал, как он сканирует его своим пронзительным взглядом. — Тогда идем ко мне в кабинет, — кивнул он. Феличиано невольно покраснел — неужели все настолько очевидно? Или Людвиг каждого, кто хочет поговорить, приглашает к себе? Он тряхнул головой и натянул на лицо улыбку. Что бы ни произошло дальше, он не позволит себе разреветься перед Людвигом. Только не снова. В тренерской было пусто и тихо, Мюллер присел за стол и жестом пригласил Феличиано располагаться напротив. Солнечный свет проникал сквозь жалюзи, создавая на полу и стене причудливый узор из полосок тени. Черная, белая, потом снова черная, за ней белая — и так до бесконечности. — Я слушаю, — вежливо кашлянул Людвиг. Феличиано открыл рот, чтобы произнести слова признания. Ну же, так просто: «Вы мне нравитесь, учитель», «Я люблю вас, учитель». «Я хочу вас поцеловать, учитель». «Я хочу вас». — Я… А что дальше? Что, если Людвиг не может ответить ему взаимностью? Ведь их дружбе придет конец. И дружбе, и тренировкам, и всему, что есть у Феличиано. Он ведь уже пытался жить без Людвига. Что там дедушка Гай говорил по этому поводу? — Я вас… А если он вдруг испытывает то же самое? Если примет чувства Феличиано? Будет здорово и замечательно, и тепло, и правильно, и хорошо. И все сомнения исчезнут. Они смогут быть счастливы, пока… — В-вас… Пока он не улетит в Венецию? А дальше? А если вдруг кто-то узнает? Ведь будет ужасный скандал! Не только для них с Людвигом, но и для всего «Кагами». Феличиано ведь внук директора, не кто-то там. Разве мало он уже доставил неприятностей дедушке и всем, кого любил? — Я… Нет. И все-таки — нет. Он не мог. Не мог сказать тех слов, которые срывались с языка. — Я бы хотел пообедать сегодня с вами. Так будет лучше, верно? Лучше для всех. Людвиг внимательно смотрел на Феличиано, но тот не мог ответить на его взгляд. Он боялся того, что мог там увидеть. Боялся разочарования, а еще больше — облегчения. Так боялся. — Я не против, — отозвался Людвиг. Главное теперь — улыбаться. Если он не будет улыбаться, то пропадет.