Действие четвертое
Явление I Дождь на улице, дождь на сердце Трудно не любить что-то, столь подходящее под любое настроение, как дождь. Если тебе грустно, он лишь усилит тоску, оттенив одиночество мыслей своим несмолкающим шепотом; если весело, то и он превратится в звенящие счастьем капли, освежающие каждую клеточку твоего тела. Он универсален, он принимает ту форму, которую хотим придать ему мы, и для каждого он — свой. Дождь одиночества, страданий, дождь любви, дождь искупления и очищения, дождь счастья, наивности, детства, дождь мечты, дождь полета, дождь звезд, дождь смерти, отчаяния, заблуждений, дождь для двоих и только для тебя одного. В тот день тоже шел дождь. Странное совпадение, в котором не было абсолютно ничего необычного. Просто наступил сезон дождей, и постоянно текущая с небес на грешный город вода перестала быть чем-то удивительным. Никто не знал, что в этот день дождь станет чем-то особенным — да он и не стал, хотя многим и хотелось бы думать иначе. Погода никогда не подстраивается под чувства, да и чувства под погоду тоже далеко не всегда, просто искать аналогии и запутанные символические значения, усложняя и без того нелегкую жизнь, — излюбленное людское занятие. Но оставим это философам, здесь — иное. Здесь просто был дождь, как неотъемлемый факт наступающей осени, и с ним давным-давно смирились бегающие, словно муравьи, люди. Рваным потокам, орошающим город черной из-за сгустившихся сумерек водой, было все равно, какие он проблемы приносит тем, кто копошится внизу, они просто терзаемой ветром стеной испускали дух во мрак, стягивающий в себя все надежды, дарованные людям солнцем. Смирившись с дождем, двое сидели на кухне уютного небольшого домика в одном из спальных районов города. Она — с мокрой головой и подолом юбки — завернулась в полотенце, заботливо предложенное им, стоило ей только показаться на пороге. Он варил кофе, зная, что быстрорастворимый она на дух не переносит, и готовил попкорн в микроволновке, чтобы потом, завалившись на мягкий диванчик перед телевизором в гостиной, посмотреть какой-нибудь незапоминающийся фильм, большую часть которого они все равно пропустят за поцелуями. Обычный вечер влюбленных: они любили такое совместное времяпрепровождение, большего и не требовалось. Тихая идиллия. Когда из печки перестали доноситься будоражащие слюнные железы хлопки, а белоснежная кукуруза высыпалась в блюдо, больше напоминавшее тазик, она поднялась на ноги, последний раз вытирая влажные от дождя длинные по пояс светлые волосы. Он протянул ей угощение, подтолкнув в комнату, и сам, подхватив кружки с ароматным напитком и тарелку с бутербродами, отправился следом. Диск с фильмом был благополучно вставлен, все манипуляции произведены, и они, обнявшись под мягким пледом, устремили взоры на экран. Спустя несколько минут увлеченного просмотра, она подтянулась повыше, чтобы легко прикоснуться своими сладкими тонкими розовыми губками к его скуле. Он развернул голову, встречаясь взглядами с ее дивными глубокими синими омутами глаз, в которых он готов был тонуть каждую секунду своей жизни, и подхватил поцелуй, перенимая инициативу. Ее тонкие аристократически-бледные пальцы зарылись в мягкие светло-русые волосы любимого, перебирая их со странной отстраненной нежностью, которая никогда не была свойственна ей в подобные моменты. — Что-то случилось? — он слегка улыбнулся, погладив ее по волосам. — С чего ты взял? — она нахмурилась и недоверчиво отстранилась. — Просто показалось, — притянув к себе любимую, он уткнулся носом в белоснежный ворох ее волос. — Дождем пахнешь. — Дурак, — не сдержав улыбки, она вернулась на свое место у него на груди. Они вернулись к фильму и закускам. Правда, долго это не продолжилось, и уже после пары минут, проведенных в молчании, он вновь любовно целовал ее шею, лицо и губы, а она жарко отвечала на все его действия. Слишком жарко. — И все-таки, — после очередного лишающего кислорода поцелуя, он снова уставился в ее прекрасные глаза. — Что? — она недовольно насупилась. — Что случилось? — он нежно чмокнул ее в нос. — Я очень рад видеть тебя, но ты вдруг прибежала ни с того ни с сего, без зонта в такую погоду. — Я просто очень хотела тебя увидеть и забыла его, — с каменным лицом сообщила она, на что он лишь рассмеялся. — А теперь правду, — улыбаясь, попросил он, положив руки ей на плечи. — Я сбежала из дома, — вздохнув, она отвернулась. — И когда ты собиралась сказать мне, что теперь живешь здесь? — коснувшись ее порозовевшей от смущения щеки, поинтересовался он. — Я… — она изумленно дернулась, смотря на него с неподдельным восхищением. — Вот дурак, — ее губы тронула усмешка, а из глаз неожиданно побежали предательские росинки слез. — Ты же знаешь, что отцу предложили хорошее место в России, — сбивчиво начала рассказывать девушка. — Я думала, все обойдется, мне ведь не пять лет, но он уперся, сказал, что я поеду с ним, — она смахнула глупые слезы тыльной стороной ладони. — Я ему столько гадостей наговорила… — лицом она уткнулась в плечо возлюбленного. — Он сегодня вечером уезжает, я, может, никогда его больше не увижу, и все так… так! — Тише, — он мягко погладил ее по голове, другой рукой прижимая к себе. — Все будет хорошо, все обойдется, не волнуйся. Уверен, очень скоро вы помиритесь. Его прервал режущий уши неприятный звук: с таким дверь слетела с петель и разбилось что-то, упавшее с тумбочки. Резко полились в комнату звуки улицы: шум дождя, сигналы машин, людские голоса. Но отчетливей всего в этом гомоне выделялись шаги, которые могли принадлежать одному-единственному человеку. Его они и увидели на пороге комнаты спустя несколько смертельно-тягучих мгновений. Высокий мужчина лет сорока, в черном плаще, с которого на пол противными каплями стекала вода. — В машину, — ледяным тоном приказал он, зная, что возражений не последует. Она сжалась, впиваясь пальчиками в плечи любимому в поисках защиты. Тот распрямился, загораживая девушку от ее отца, и постарался смотреть на него как можно увереннее. Она хотела остаться с ним здесь, она доверила ему свою судьбу, и он готов был на многое, лишь бы не потерять этой возможности. — Она остается, — язык стал будто деревянным, и ему трудно было не сорваться — все-таки мужчина, легко выбивший входную дверь, был способен на многое, и его вряд ли остановит какой-то мальчишка. — Я не намерен терять здесь время, — мужчина шагнул в комнату, легко отбрасывая кинувшегося на защиту его дочери парня. — В машину! — Нет, — пискнула она, сжимаясь в беззащитный комок и с ужасом наблюдая, что он не поднимается на ноги после встречи с дверным косяком. Больше отец не ждал. Схватив упирающуюся девушку за ее роскошные светлые волосы, он насильно выволок ее на улицу и затолкал на заднее сиденье машины. Шприц с успокоительным каким-то образом тут же оказался в его руках, а спустя некоторое время она, расслабившись под действием препарата, безвольной куклой сидела в машине, равнодушно следя за пролетающими мимо городскими пейзажами. Очнувшись, он первым делом выкрикнул ее имя, отчаянно сжимая ноющую голову руками. С трудом поднявшись на ноги, он, пошатываясь, вышел на улицу, направляясь к небольшому гаражу, где держал свой обожаемый мотоцикл. Вышел он прямо так, как был: в домашней майке, шортах в клеточку и синих тапках-зайчиках, которые когда-то ему подарила она. Дождь тут же покрыл горящее тело сотней ледяных капель, но ему было все равно — сейчас главным было догнать, вернуть ее. Забыв о шлеме, он уселся на мотоцикл, легко завел его и, не сдерживаясь, рванул на полной скорости. Он знал, что они едут в аэропорт, понимал, что домой отец ее точно не повезет: тогда будет определенный риск побега, а мужчина не привык рисковать. И он знал более короткий путь туда, пусть и проходил тот через слабоосвещенные окраины, виляющие по подворотням. Он гнал, не жалея себя и транспорт, глаза застилала пелена дождя и, наверное, слез, которые он просто не успевал смахивать вовремя. Он любил ее. И должен был вернуть.***
Отчаяние. Нет, не просто «отчаяние» — это слово слишком пошло звучит, чтобы передать всю глубину чувства, прячущегося за ним. Это нечто куда сильнее, чем простое отчаяние — это страдание, уже не сдерживаемое, рвущееся наружу, лишь бы только больше не жечь душу дотла, не занимать все мысли, все секунды жизни. Засыпать с мыслями об этом и проспаться под их несмолкающий гомон. Каждый день видеть, страдать, погружаясь все дальше и дальше, уже не замечая света, не замечая ничего вокруг, кроме отчаянной тьмы безысходности. Это сравнимо с погружением под воду, когда поначалу еще трепыхаешься в надежде спастись, но с каждым гаснущим лучиком солнца, с каждым вдохом воды в легкие оставляешь пустые попытки, смиряясь с судьбой, и только безнадежно глядишь вверх, туда, откуда могла прийти помощь. Могла, но не пришла, потому что из глубин собственного сердца не спасают. Там тонут — тонут, захлебываясь в невыплаканных слезах, задыхаясь от невысказанных слов, ставших поперек горла. Там гибнут, там уже не сгорают — тлеют, чернеют, рассыпаясь в итоге пеплом, тем пеплом, что не всегда вновь возрождается в человека. Разве можно это назвать отчаянием? Это слово даже звучит фальшиво, растягивая губы в невольной пародии на улыбку, оно режет слух, оно, подобно кислоте, заставляет морщиться, искривляя лицо, и потом трижды полоскать рот. — …ано! Эй, Феличиано! Феличиано Варгас! — лишь когда его сильно встряхнули, крепко ухватив за плечо, он вынырнул из поглотивших его мыслей, изумленно протягивая излюбленное «ве-е». — Ты не появлялся в зале, и я пришел забрать тебя на тренировку, — строго взглянул на него учитель Мюллер. — Ты по-прежнему не можешь сдать нормативы, нельзя расслабляться. — Людвиг? — Феличиано наконец сфокусировал взгляд на Людвиге, с любопытством наблюдая, как его лицо дергается от раздражения, — он не любил рассеянность своего ученика, пытаясь всячески приучить его к дисциплине во всем, а тот, как назло, в последнее время ходил, словно в воду опущенный. — Спасибо за внимание, — сурово поджал губы Людвиг. — Я жду тебя в зале. Не задерживайся. — Подожди-и! — запоздало плаксиво протянул Феличиано, понимая, что Людвиг в очередной раз не знает, как вести себя в подобных ситуациях. Он был хорошим учителем и неплохим другом, но в такие моменты, когда Варгасу очевидно нужна была какая-то моральная поддержка, он терялся, не зная, как лучше себя вести, даром что был существенно его старше. И хотя Феличиано было от этого немного грустно, он все равно улыбнулся своей наивной детской улыбкой, разгоняя хандру, и, собрав кисти и краски, побежал в зал следом за Мюллером. — Людвиг, Людвиг! — влетая в помещение, позвал он, тут же натыкаясь на слегка удивленный взгляд. — Я так увлекся новой картиной, что забыл о времени, — невинно улыбаясь, пояснил он, проходя в раздевалку, чтобы переодеться для тренировки. — Постарайся больше так не делать, — с каким-то затаенным облегчением попросил Людвиг, когда Варгас, облачившись в форму, вышел к нему. — Для начала разомнемся, — не теряя времени даром, сказал он. Началась стандартная процедура: первой размять шею, покрутив головой, затем плечевой пояс, руки, вплоть до кистей, выполняя вращения в различных направлениях. Потом Людвиг и Феличиано выполняли повороты тела и наклоны, разминая спину, а затем опустились и на ноги, вращая их и выполняя махи. Приседания, прыжки, и, наконец, десять кругов по залу различными стилями бега: и боком, и задом, и «ножницами», и с прискоком, и с захлестыванием голени. Учитель Мюллер уделял разминке должное внимание, занимая ею иногда больше половины урока. К несчастью для Феличиано, их тренировка, в отличие от простого урока, заканчивалась, когда они выполняли план Людвига, а не когда истекало время. — Эти упражнения такие утомительные, — закончив бег, он тут же уселся на скамейку, восстанавливая силы, и закрыл глаза, пред которыми тут же возник до боли знакомый образ, исказивший обычную улыбку странной болезненной горечью. — Сколько раз повторять: не сиди после бега, — Людвиг, возмущенно уперев руки в бока, навис над Варгасом — он выглядел смущенным и растерянным, но пытался казаться суровым. — Походи, подыши. Он своим примером живо показал, как нужно это делать: прошел перед Феличиано туда и обратно, поднимая руки на глубокий вдох и опуская — на резкий выдох. Повторив процедуру несколько раз, Людвиг взглянул на Феличиано — тот вяло шевелил руками, изображая бурную деятельность. Он еще раз глубоко вдохнул, пытаясь как-то здраво оценить ситуацию: его ученик — по жизни, конечно, тот еще растяпа — на последних тренировках только ухудшил свои и без того далекие от идеала результаты. Вел себя он при этом крайне странно, то улыбаясь, как обычно, то резко изменяясь в лице до неожиданной серьезности, которую Людвиг не ожидал увидеть на его детском личике. Причины таких метаморфоз он не наблюдал, но справедливо полагал, что уж он-то, скромный учитель, желающий ребенку только добра, точно ни в чем таком не повинен, а потому и их занятия от этого страдать тоже не должны. Если только не принимать во внимание странные порывы Феличиано иногда обнимать его, говорить что-то весьма двусмысленное и бросать полные искренних чувств улыбки, которые трактовать иначе, как привязанность, Мюллер отказывался. Здраво оценивать ситуацию не получалось: Людвиг постоянно краснел, размышляя об этом, даже наедине с собой и все чаще порывался сходить в библиотеку за подходящей к случаю литературой. — Теперь отжимания, — поймав себя на беззастенчивом разглядывании влажного от пота лица Феличиано, Мюллер резко отвернулся от него, направившись в ту часть зала, где они обычно выполняли отжимания, подтягивания и упражнения на пресс. — Сколько сможешь, не на результат, — он подождал, пока Феличиано примет необходимую позицию, избегая на него смотреть. — Минута пошла, — щелкнула кнопка секундомера, и Варгас попытался выполнить упражнение. Первая попытка не увенчалась успехом, и он просто растянулся на полу, глупо улыбаясь. В следующий раз получилось немного лучше, Людвиг насчитал девять полных раз, хотя Феличиано пару раз не смог опуститься на уже дрожащих от напряжения руках немного ниже, чтобы прибавить к своему списку еще один. Поднявшись в третий раз, он смог отжаться еще четыре раза, и время его истекло. Услышав долгожданный сигнал, он безвольно упал на пол, пуская слюнку и демонстрируя тем самым свое окончательное измождение. Людвигу показалось даже, будто на какое-то время Варгас провалился в сон, потому что, открыв глаза и поднявшись с пола, тот крайне удивленно озирался по сторонам. — Ты не стараешься, — разочарованно сообщил он, по-прежнему избегая взглядов на Феличиано. — Я, — Людвиг даже о смущении забыл, расширенными глазами глядя на заговорившего сдавленным голосом Феличиано. — Я правда стараюсь. Просто… Варгас опустил глаза в пол, прижимая руку к лицу, чтобы не видеть на себе странного взгляда Людвига. Он сглотнул, натянул на лицо глупую улыбочку и, протянув бессмысленную коронную фразу, воззрился на учителя Мюллера. — Людвиг, Людвиг, что с тобой? — он шагнул вперед, резко сокращая разделявшее их небольшое расстояние, и снизу вверх с любопытством заглянул ему в глаза. — Может, сделаем перерыв? Я так устал, что не отказался бы от дополнительной порции пасты! Знаешь, мой братик, — губы дрогнули, маска стремительно начала таять, но Варгас, старательно игнорируя разоблачение, продолжал, — готовит самую лучшую пасту на свете! Я бы хотел, — он и не заметил, как в уголках глаз защипало, сообщая о скором окончательном крахе, — чтобы ты как-нибудь попробовал ее. Уверен, тебе бы понравилось. Хотя ты больше любишь картошку, а он, — пелена, застилавшая глаза, дрогнула, обжигая щеку первой робкой каплей, аккуратно скатившейся по щеке и исчезнувшей спустя несколько мгновений, — ненавидит ее. И твои любимые сосиски тоже. И, — по проложенному пути покатилась вторая, а затем третья капли, пока, наконец, из глаз не полился нескончаемый поток горячих слез, — тебя он тоже ненавидит… А я… Я! — задыхаясь, Феличиано и не думал вытирать лицо, проклиная себя только за то, что не сдержался перед Людвигом: он хотел, чтобы тот верил его непринужденной маске и не волновался зазря. — Я люблю его! Так люблю, как никого больше… Сказав это, он замолчал, тихо всхлипывая, зажмурившись и сильно наклонив голову, так что слезы, не выдерживая собственной тяжести, срывались с ресниц прямо на пол, и их удары гулким эхом разносились по залу, неровные и частые, как биение сердца в груди Людвига. Мюллер не знал, что ему делать, не знал, как себя вести. Он успел несколько раз покраснеть и побледнеть, осмотреть весь зал в поисках какого-то намека, испугаться, ужаснуться, разочароваться, почувствовать странную сосущую пустоту в груди, возненавидеть свою невнимательность по отношению чуть ли не к единственному своему другу, пока, наконец, не вспомнил какой-то богом забытый фильм, где один из героев разрыдался перед другим так же, как сейчас это сделал Варгас. Покраснев, Людвиг робко коснулся плеча Феличиано, притягивая его к себе и крепко сжимая в объятиях. Он чувствовал, как его майка постепенно становится влажной от слез. Странная мысль, которая сейчас настойчиво металась по его голове, заставляла волноваться еще больше: «Он может услышать биение моего сердца». Немного успокоившись от ровных невесомых поглаживаний, Феличиано позволил себе повиснуть у Людвига на шее, теперь уже только изредка всхлипывая и шмыгая носом, чем щекотал его шею, заставляя краснеть и ощутимо нервничать. — Прости, — едва слышно выдохнул он на ухо Людвигу, отчего тот вздрогнул, теряя всякую уверенность в правильности своих действий и, что было значительно хуже, — контроль над собой, который он не терял практически никогда. — Все в порядке, — кашлянув, чтобы придать голосу убедительности, ответил Людвиг. — Я рад, что ты… позволил мне узнать о твоих чувствах. Он не видел, но явственно почувствовал, что Феличиано улыбнулся. Улыбнулся искренне и даже почти счастливо. Мюллер, окончательно разочаровавшись в себе, понял, что раньше он никогда не видел настоящей улыбки Феличиано, по крайней мере, такой, как сейчас — теплой, словно солнечный свет после затяжного дождя, сверкающей, будто радуга на закате дня, полностью доверяющей, как чувство, что одолевало Людвига при каждой встрече с Феличиано. Солнце, пригревшееся на его плече, больше всего на свете хотелось защитить от любых посягательств мрачных чувств. Наверное, поэтому он и не отпускал Варгаса, не разжимал объятий, закрыв глаза и наслаждаясь теплом, разливавшимся по телу, словно мед. — Людвиг, пожалуйста, — неожиданно отстранившись, Феличиано смущенно отвел глаза, — помоги мне забыть его. Сердце Людвига, пропустив два удара, забилось, словно сумасшедшее, он едва не задохнулся, во все глаза глядя на заплаканное лицо Феличиано. В его коньячных глазах до сих пор блестели слезы, но Варгас был серьезен. Позволив Людвигу увидеть себя настоящего, слабого и отчаявшегося, он понял, что совсем не боится его, не стесняется. Наоборот, он хотел, чтобы Людвиг прижал его к себе крепче, чтобы сказал что-то понимающе-успокаивающее, чтобы не отпускал от себя. Ему нравилось смущать «бесчувственного робота», нравилось осознавать, что единственным, кого Людвиг принял, как своего друга, был именно он. И почему-то хотелось сказать ему эти слова, чтобы удержать рядом, чтобы не пропасть, — это была его соломинка, хотя назвать учителя Мюллера подобным словом ни у кого бы язык не повернулся. Он увидел его руку, протянутую сквозь толщу океана слез, в его груди затеплилась надежда и тело, что собиралось сдаться, с новой силой рвануло наверх. Феличиано все так же любил Ловино и все так же считал Людвига своим другом, но в тот момент, когда он ощутил на своем плече его робкую руку, что-то неуловимо изменилось. Кокон треснул. — Я… Ч-что я могу сделать для тебя? — посмотрев куда-то в сторону, взволнованно поинтересовался Людвиг, незаметно вытирая влажные ладони. Феличиано снова улыбнулся, обнимая его, и незаметно покачал головой. И почему он чувствовал себя сейчас куда более взрослым?***
Домой он вернулся поздно, засидевшись у Мюллера, угощавшего его своими фирменными сосисками по особому немецкому рецепту. Глядя сейчас на происходящее немного другими глазами, он только-только начал осознавать, как хорошо и весело ему было рядом с этим человеком. Он не думал ни о чем, что нагоняло бы депрессию, вел себя по-детски и впервые за долгое время наслаждался жизнью. — Ве-е, я дома! — по-прежнему находясь в прекрасном настроении, пропел он, заглядывая в комнату. Свет не горел, и хотя вещи были разбросаны, как случалось, только если брат был в комнате, самого Ловино в помещении не наблюдалось. Хорошее настроение как ветром сдуло от мысли, что Ловино сейчас может резвиться со своим дражайшим Тони, нисколько не беспокоясь о Феличиано. Вздохнув, он хлопнул по кнопке выключателя, освещая комнату, в которой царил еще больший хаос, чем обычно, когда неожиданно в тишине раздался судорожный всхлип. — Ве? — Феличиано огляделся, еще раз проверяя комнату на наличие в ней посторонних, но та была пуста. — Братик? — робко предположил он, когда услышал новый всхлип. На этот раз он смог определить источник звука однозначно. Вооружившись на всякий случай тяжелым учебником, он сделал шаг навстречу судьбе и решительно распахнул дверцу шкафа. Увиденное стерло с его лица до смешного героическое выражение, повергая в глубокий шок. В углу, сжавшись в тугой комок и робко поглядывая на брата лихорадочно блестящими глазами, сидел Ловино. Его тело била крупная дрожь, но когда глаза его, привыкшие к свету, различили Феличиано, он попытался ухмыльнуться и уверенно вылез из шкафа на трясущихся ногах. Добравшись до своей кровати, он медленно опустился на нее, не сводя глаз с младшего. Как только Ловино, вздохнув, собрался что-то сказать, Феличиано резко его перебил. — Ложись, — он сел рядом, заботливо проводя рукой по спине брата, а затем медленно перебираясь на грудь и расстегивая его рубашку. — Тебе нужно успокоиться. Ловино сглотнул, нервно утирая влажные дорожки на щеках, и кивнул, помогая брату себя раздеть и позволяя уложить в постель. Феличиано сел на пол рядом с кроватью, собираясь бдеть, пока Ловино не провалится в сон. Нервно стиснув теплую родную руку, тот в скором времени забылся беспокойным сном, и Феличиано, позволив себе прикоснуться к желанным губам, отошел от спящего, задаваясь одним-единственным логичным вопросом: какого дьявола тут произошло?