Daigaku-kagami

Явление III Учитель на замену Случаются такие дни, которые с самого утра обещают быть лучшими в жизни. Приятный сон, который хоть и не вспомнился по пробуждении, но все равно оставил после себя осадок счастья на стенках пока не заполоненного проблемами разума, сосед, а точнее, отсутствие оного, всю ночь трепавшегося со своей девушкой через видеозвонок, завтрак, приготовленный кем-то из старшеклассников, кажется, на целую роту солдат, приятная компания за чашкой чая… На улице — как говорится, солнышко светит, птички поют — что-то похожее на рай: без иссушающей жары, без дождя или беспросветно серого неба, просто облачка на нежно-голубом, просто легкий ветерок где-то в вышине, просто друг, как всегда с улыбкой ждущий на скамейке неподалеку. В школе, что удивительно, тоже ничего плохого: никто не придирался, не ругал за легкое опоздание, не спрашивал домашнюю работу… А потом зашел администратор Нольде с серьезным кирпичом на лице. В классе все сразу притихли, испугавшись, кто за что, ведь проказы были почти у каждого, а оказаться на ковре у директора Кассия не горел желанием ни один. Экхарт Нольде, окинув первый «А» класс строгим взглядом, как будто пытался понять, кто из них за что сейчас трясется, перевел взгляд на кого-то, дожидавшегося за дверью, и покачал головой, видимо, требуя пока там и остаться. Как решили все, там топтался их учитель, у которого отнимали драгоценные минуты урока. — Садитесь, — Экхарт кивнул ребятам, вытянувшимся по струнке в знак приветствия. — Учитель Нанаши сегодня приболел и не сможет провести урок, — лица сразу же прояснились, многие с трудом сдержали радостные вопли: еще бы, о придирчивости этого педагога ходили легенды, совсем не просто так многие поколения его учеников едва не вешались от сложности домашних и контрольных работ! — Но не спешите прятать учебники, молодые люди, — теперь настал черед улыбаться Экхарту, глядя, как на только что озаренные счастьем лица первокурсников ложатся первые штрихи разочарования. — Наш уважаемый завуч любезно согласился заменить учителя Нанаши на этом уроке. Прошу любить и не жаловаться, Гилберт Байльшмидт! — Нольде взмахом руки попросил Гилберта войти. — Благодарю, администратор Нольде, — оскалился Гил, впиваясь в класс пытливым взглядом. — О, я прямо чувствую, как вы все желаете учиться, — усмехнулся он, чувствуя ненавидящие взгляды лишенных законного часа отдыха учеников. — И нечего так на меня смотреть, как будто великий я рвался отдавать вам свой выходной! Сейчас я запишу на доске номера, которые мы должны решить за урок и домашнее задание, выполнили — показали, получили оценку. Ну, а особо одаренные будут учиться у доски, — он посмотрел в журнал, выискивая самого «преуспевающего» ученика. — Первым пойдет… По сравнению с тем, как строг был учитель Нанаши, Гилберт оказался едва ли не ангелочком. Он не требовал решения в классе неподъемных объемов материала, не валил у доски, не засыпал домашними заданиями, говорил понятно, объяснял доступно и, кажется, знал язык так, будто сам его придумал. Вот что значит идеальный день — даже не самое приятное происшествие обращается, в конце концов, чем-то радужно-светлым. Гилберт же практически весь урок напряженно вглядывался в паренька, который с самым мечтательным выражением лица смотрел в окно, лишь изредка что-то помечая в тетради, изображая тем самым какую-то учебную деятельность. Байльшмидт все никак не мог вспомнить, где же видел это миловидное личико. А уверенность в том, что он его где-то видел, была стопроцентной — Гил даже помнил, что специально запечатлел на подкорке образ — но вот где и почему… Он так и потонул бы в неизвестности, если бы уже ближе к окончанию занятия, когда он планировал отпустить ребят после решения очередного задания, к пареньку не обратился его одноклассник, сидящий позади. Невинный, на первый взгляд, обмен ответами — а в светлой голове Гилберта как будто провели влажной тряпочкой, снова возрождая в памяти тот самый зимний день, когда ему пришлось бежать на автобус, чтобы сопровождать учеников в недолгую поездку. Он спешил, не следил за дорогой: вот тогда-то они и столкнулись впервые, причем буквально, а запомнились ребята потому, что один из них не проявил ни капли уважения к великому завучу «Кагами» и грозе всех хулиганов. — А теперь к доске пойдет… — мысленно оскалившись в предчувствии скорой сладкой мести, Гилберт сделал вид, что задумчиво просматривает журнал, а затем, резко его захлопнув, бросил на мигом притихший касс любопытствующий взгляд. — Ты! Вторая парта у окна, whatʼs your name? — Типа… ну… эм… — тот совсем растерялся от неожиданности, но быстро смог взять себя в руки. — Феликс Лукашевич! — Фе-е-еликс, значит, — сладко протянул Гил, грациозно прохаживаясь вдоль учительского стола по направлению к Феликсу. — How are you, Felix? Did you miss me? — Эмм… well… What you… have in your view? — Лукашевич нахмурился и как будто стал еще меньше ростом, чувствуя, что его английский далек от идеального не только по произношению, но и грамматически. — You had to say «what do you mean». How dare you come to my lesson having such bad knowledge! — Байльшмидт уже едва мог сдерживать рвущееся из груди торжество: вот она — сладость мести! — Itʼs excellent! Come to the blackboard. Но ведь этот день не зря обещал быть самым лучшим. Только Феликс, расстроившись и ловя сочувственные взгляды одноклассников, подполз к доске, готовясь выслушивать шуточки учителя Байльшмидта в свой адрес и размышляя над его странными словами, как прозвенел спасительный звонок, мгновенно стерший поникшее выражение с красивого лица и вновь зажегший в зеленых глазах озорной огонек. — Типа, звонок, — он махнул рукой, указывая на дверь, за которой уже начали раздаваться первые шорохи и пока еще тихие разговоры. — Для учителя, — пожал плечами Гил: нет, так просто упускать возможность отыграться за весьма болезненное падение он не собирался! — Все свободны, а вот ты, Феликс, идешь к доске. О том, что день будет не таким уж лучшим в жизни, стоило, пожалуй, задуматься еще тогда, когда так показалось в первый раз. Ну или хотя бы когда класс посетил администратор Нольде со столь радостной новостью. И даже самые безнадежные оптимисты сообразили бы, что не все идеально, когда их вызвали бы к доске. Но Феликс не был бы самим собой, если бы не плевал на все дурные предзнаменования — поэтому даже сейчас он надеялся на типичное «авось пронесет». — Я подожду тебя на нашем месте, — Торис виновато улыбнулся на прощание, последним покидая класс и прикрывая за собой дверь. — Перемена же… может, типа, забудем? Вы все равно тотально английский у меня не ведете, — Лукашевич посмотрел на Гилберта, чуть склонив голову, отчего его глаза стали еще больше и выразительнее, а лицо — гораздо, гораздо милее. Гилберт почувствовал, как щеки обожгло румянцем, и нахмурился: реакция собственного тела на Феликса удивила его не меньше, чем того. Впрочем, оба предпочли пока этого не замечать. — Ха-ха! — самодовольный смех прозвучал слегка наиграно. — Великий я круче всех твоих учителей вместе взятых! Пораскинь мозгами, как ты дальше собираешься у Нанаши учиться? — он бросил снисходительный взгляд с высоты своего Олимпа вниз, на Феликса. — Как-нибудь, — отмахнулся, надув губки, Лукашевич. Гилберт рефлекторно облизнулся, чувствуя, как к щекам все сильнее приливает кровь, и те уже почти горят. Это было как минимум странно, но ничего поделать с собой он не мог, мысленно обвиняя во всем Феликса с его чертовыми девчачьими флюидами полового созревания. — Или вы, типа, хотите что-то предложить, м? — прищурившись и растянувшись в хитрой улыбке, блеснул глазами Феликс, от пристального взгляда Гилберта становясь значительно более уверенным. Байльшмидт попытался вздохнуть и как-то успокоиться, но, столкнувшись со столь откровенным взглядом, просто сдался. Это было выше его сил, хотя слабаком он не был. Выше его понимания, хотя глупцом он себя, естественно, не считал. Просто выше его. — Ну, если ты хорошенько попросишь… — он оскалился, окинув Феликса говорящим взглядом и выразительно двинув бровями, — я мог бы иногда с тобой заниматься. Феликс сглотнул, чувствуя, как внутри разливается знакомое тепло. Пара взглядов и незаметных движений — и тот, кто минуту назад готов был испортить тебе день, изнемогает от нахлынувшего так неожиданно возбуждения. Сладкое чувство власти над кем-то, полной и неразделимой… Он давненько не испытывал его, смирившись, что на Лоринаитиса такие уловки не действуют, а вот сейчас, вновь возродив, понял, как много потерял. Их разделял какой-то шаг, полметра ничтожного пространства. Не прошло и секунды, когда Феликс и Гилберт уже сцепились в поцелуе, пытаясь доказать друг другу, кто здесь хозяин, кусая губы без капли нежности: концентрированная страсть, животные инстинкты. Задыхаясь от возбуждения, Гил резко развернул Феликса спиной, наклоняя к учительскому столу и бесстыдно хватая везде, куда мог дотянуться. Сам Лукашевич тихо пошло постанывал, чувствуя горячие руки Гилберта на теле, и прогибался в спине, заставляя его кусать губы от нетерпения, пока непослушные руки никак не могли расстегнуть молнию брюк. Известно, что было бы дальше, но в дверь внезапно постучались. Реакция оказалась мгновенной — тихий скрип ознаменовал, что преграду осторожно приоткрыли, а учитель Байльшмидт и Феликс даже дышать перестали, замерев под столом. Видимо, не обнаружив в кабинете никаких признаков жизни, незваный гость поспешил покинуть помещение — об этом сообщили удаляющиеся шаги. Из-под стола раздался тихий смешок, а потом — громкий хохот. — Тотально! — смахнув выступившие от смеха слезы, выбрался из укрытия Феликс и принялся застегивать пуговицы на рубашке. — Куда-то собрался? — Гил, также покинувший пыльное пространство под столом, положил свою руку поверх его рук, препятствуя дальнейшему одеванию. — Урок не закончен. — Рискованно, типа, — прикусив нижнюю губу, разочарованно вздохнул Феликс, отводя глаза. Повторяя много раз виденные в мыльных операх действия, Гилберт приподнял за подбородок лицо Лукашевича, вынуждая его посмотреть на себя, и, плавно наклонившись к нему, осторожно поцеловал, стараясь распробовать, прочувствовать то, что так влекло. Послевкусие мятной жвачки, полное химической свежести, напомнившее почему-то о лихих подростковых годах и бессонных ночах, проведенных с первыми подружками, то ли крем, то ли гигиеничка для мягкости сделали свое дело — касаться губ Феликса хотелось бесконечно, ловя каждое мимолетное ответное движение. Никаких чувств в поцелуе, ничего. Это было чисто физическое удовольствие, кажется, для обеих сторон, и никто из них не требовал большего. — Может, к тебе? — почти шепотом спросил Феликс, возбужденно глядя на Гилберта. — Нет! — решительно тряхнул головой тот, не заметив, каким сразу резким и напуганным стал голос, лишь по реакции Феликса сообразив, что, наверное, звучало это почти как «отвали, козявка». — Мой сосед, он… мы… — Типа, любовники? — понимающе улыбнулся Лукашевич, вновь приблизившись к Гилу. — Типа… — эхом отозвался тот, кисло вздохнув. — А у меня все соседи — тотально натуралы, — фыркнул Феликс, продолжив, наконец, застегиваться. — Стой, подожди! — Байльшмидт вновь перехватил тонкие руки. — Есть одна идея… нужно позвонить, — он нашарил в кармане смартфон и, ткнув на экран, приложил его к уху. — Лизхен, привет, — дождавшись, пока гудки сменятся приятным голосом подруги, Гилберт отошел от Феликса. — Нужна твоя помощь, — Лиз что-то ответила, на что Гил растянулся в хищной ухмылке. — Да-да, спастись от сумасшедшего русского! — он рассмеялся, выслушивая ответ. — Не выделишь комнатку? Мне с мальчиком нужно позаниматься… английским, — она что-то долго говорила, судя по внимательной мине Гилберта — отчитывала, но потом лицо его просияло. — Я уже говорил, что люблю тебя? И не скажу, не бойся! Но ты просто чудо, золотой человек, лучшая девушка на свете!.. А? Да-да, скоро будем. Спасибо, детка, — Байльшмидт поскорее нажал на сброс, дабы не слушать, какой он хам и подлиза. — Видишь? Великий я решает все проблемы! — самодовольно задрав голову, он сам покивал своему неоспоримому величию и вновь снизошел к смертному, ради которого, собственно, все и затевалось. — Пошли, у нас есть комната на ближайший вечер. Феликс искренне улыбнулся, по-своему хитро поблескивая глазами, и первым выскользнул за двери кабинета, показывая большой палец вопросительно уставившимся на него одноклассникам, которые до того что-то не очень активно обсуждали, устроившись на диване и, судя по всему, дожидаясь какого-то своего задержанного на уроке товарища. Следом за ним появился и Гилберт, постепенно остывавший и теперь судорожно соображавший, что делать дальше. Ответ-то был очевиден: послать Феликса куда подальше, но что-то внутри мешало. Какое-то упрямство, сломленная гордость… Ведь фактически тот сам себя предложил, а в сочетании с его внешностью отказ прозвучал бы весьма глупо. И уж что-что, а выглядеть глупо Байльшмидт не любил. — Эй, Феликс, — он догнал его только на выходе, где тот остановился, чтобы переобуться. — Да, учитель Байльшмидт? — Лукашевич поднялся на ноги и взглянул прямо Гилберту в глаза — их руки столкнулись, но никто не попытался одернуть свою. И снова будто электрический разряд прошелся по телу Гилберта, заставляя прикусить язык, замолчать, забыть вообще о том, что он собирался сказать. Взгляд и прикосновение — почему какому-то сопляку этого оказалось достаточно для соблазнения его величества? Начала зарождаться досада, но не такая, какая бывала обычно в моменты унижения. От этой досады, от чувства, что тебя превосходит не просто кто-то там, а мальчишка, который и ударить нормально не сможет, внешностью более привлекательный, чем большинство девчонок, тот, кто по-английски и двух слов связать не может — от этого хотелось так ему вставить, чтобы он и думать забыл о своем доминировании, чтобы он понял, кто сверху, кто лидер, кто самый великий. Раз уж Гил не мог ничего противопоставить его обаянию — почему бы, рассуждал он, не ответить грубой силой? — Ничего, — он тряхнул головой, убирая непослушные белые прядки, и снова придал лицу непринужденный высокомерный вид. — Идем уже. Байльшмидт схватил Феликса за руку, так удачно оказавшуюся совсем рядом с его собственной, и потащил следом за собой к выходу. Он шел большими, широкими шагами, так что Феликс едва поспевал за ним, но возражать не спешил. Сейчас, чувствуя на своем запястье мертвую хватку, он абсолютно отчетливо осознавал, что отвертеться просто так не удастся, что уже не сбежать, что Гилберта переубедить больше возможности не будет. На улице было светло и жарко, ведь время едва подобралось к четырем, но тем не менее солнце, плавно склонившееся к западу, и пронизывающий насквозь ветер создавали странную атмосферу неотвратимости чего-то жуткого. Возможно, Лукашевичу все это просто чудилось: остальные ребята радовались жизни, смеялись и нежились в солнечных ваннах, совершенно не замечая никаких дурных предзнаменований, но для него это определенно что-то значило. Зачем? Зачем он снова сделал это? Зачем снова соблазнил какого-то, по сути, совершенно чужого мужчину? Ведь Торис… Нет, сейчас лучше не думать о Торисе, наивно дожидавшемся его на их месте. Иди к себе, сегодня я не приду. Потому что все из-за него. Не надо было просить остаться друзьями, зная, какую боль это причинит Феликсу, не надо было пытаться, если не был уверен в своих чувствах, не надо было обещать всегда оставаться рядом, если знал, что это невыполнимо. И сейчас, общаясь как ни в чем не бывало, не надо было делать вид, что ему не наплевать. Потому что это ранит. И хочется снова чувствовать себя хоть немного, хоть капельку, хотя бы пару минут — нужным. Лукашевич улыбнулся, устремляя взгляд в небо. Все хорошо. Так будет лучше для них обоих. Так он сможет продержаться еще немного, а потом… Потом он всегда сможет найти себе кого-нибудь еще. За своими размышлениями Феликс не замечал взглядов, которые украдкой бросал на него Гилберт. Странных изучающих взглядов, а вовсе не раздевающих и полных невыносимого желания. Гил не был глупцом, он многое понимал, а когда Феликс зачем-то уставился на небо — принял окончательное решение. Если ему настолько нужно от чего-то отвлечься, что он переборол свой страх и решился на подобное, не использовать его в своих целях будет глупостью. После того, что он натерпелся за все время жизни с Иваном, чувство, что кто-то в тебе искренне нуждается, что кто-то действительно тебя хочет, дарило если не райское наслаждение, то умиротворение точно. Феликсу нужно было быть чьим-то, а Гилберту — обладать кем-то. Они оба просто хотели вновь хоть ненадолго ощутить себя «как раньше». Они оба понимали, что дальше этого ничего не зайдет. Но короткая передышка в бесконечной борьбе — это то, что необходимо было им обоим. — Вы вовремя, я как раз собиралась уходить, — Элизабет встретила их мягкой улыбкой прямо на пороге. Как назло, она была обворожительно прекрасна в этот вечер: легкое пестрое платье из невесомой ткани чуть ниже колена, выгодно подчеркивающее тонкую талию и пышную грудь, поверх — жакет из плотной ткани, на ногах — почти обычные туфли. В волосах заколка-цветок, макияж — вечерний, слегка размытый. Все, чтобы создать вокруг себя романтичный флер таинственности. Очевидно было, куда она уходила, и Гилберту от этого почему-то было даже не обидно, а… странно. — Спасибо, выручила, — он искривил губы в неизменном оскале, а руками подтолкнул вперед Феликса, который почему-то спрятался за его спиной. — Это мой ученик, Феликс. Феликс, это моя хорошая подруга Элизабет. — Ну… типа… приятно познакомиться, — промямлил тот, теребя край своей рубашки и старательно отводя глаза. — И мне приятно, — кивнула Лиз, потрепав его по голове и наклонившись к уху Гилберта, чтобы прошептать неслышно: — Хоть бы для вида учебники взяли… Байльшмидт встрепенулся, краснея, и оглянулся на Элизабет, но дверь за ней уже стремительно закрывалась, оставляя на память лишь слабый аромат духов и отголосок ее смеха. Гил вздохнул, прислонив руку ко лбу в известном жесте: нет, ну это ж надо!.. Феликс тем временем, не стесняясь, разулся и прошел вглубь квартиры, изучая комнаты. — Ого! Тотально крутая тетка! — он аж присвистнул, остановившись в дверях одного из помещений, которое Гил признал кухней. Сложив два и два, он поспешил туда, чтобы посмотреть, какой сюрприз подготовила Лизхен. На столе стояла бутылка вина с прилагающейся стеклотарой и запиской. На бумаге были написаны два слова: «для храбрости» и подмигивающий смайлик. Сглотнув, Гилберт криво усмехнулся и искренне понадеялся, что она не наставила дома камер. — Лизхен просто великолепна, — кивнул он. — Мм… вы, типа, любовники? — разливая вино по бокалам, невинно поинтересовался Феликс. — Нет, мы просто! Ну. Как сказать, мы… — Гилберт растерялся от такого вопроса — да, они раньше спали вместе, и Лиз ему действительно нравилась, но назвать их любовниками он мог бы с большой натяжкой. — Ага, — саркастично протянул Лукашевич, прищурившись и глядя на Гила сквозь вино. — Мы не любовники, — твердо отрезал тот, хмурясь. — Почему? — своим вопросом Феликс заставил Гилберта поперхнуться, изумленно выпучив на него глаза — разве он не собирался его соблазнять и растлевать? — И козе понятно, что она тебе тотально нравится, так чего тормозишь? Гилберт не ответил. Он не собирался все выкладывать ребенку, которого едва знал, пусть тот и оказался неожиданно весьма неглупым и проницательным в вопросах чувств. Зачем ему знать, что Гил действительно любит слегка двинутого учителя естествознания внушительных размеров, что Лиз на самом деле жена Родериха Эдельштайна и сегодня ушла с ним на свидание, чтобы позволить им чинить беспредел в ее спальне, что они просто не могут быть вместе как нормальные пары не из-за обстоятельств, а потому что характеры такие? Он отпил немного вина, чувствуя, как кисловатый вкус заполняет рот, терпкий запах дорогого алкоголя проникает в нос, и напиток нежно обжигает горло, согревая нутро. Вино было довольно неплохим и, кажется, даже не отравленным, хотя он и ожидал от Эдельштайн чего-нибудь подобного: все-таки сочувствием к нему, Гилберту, она обременена не была и могла хоть сковородкой по лицу его встретить. — Пошли, нечего время терять, — прихватив с собой бутылку, Байльшмидт направился в спальню, а Лукашевич, не придумав ничего лучше, молча пошел следом. — Раздевайся, — прикрыв дверь в спальню, приказал Гилберт. — Прямо так? — робея, поинтересовался Феликс, все-таки расстегивая пуговицы на рубашке и стягивая ее вниз. — Типа, без прелюдий? — А тебе нежности нужны? — раздеваясь следом, вопросом на вопрос ответил Гил, невольно задумавшись, что ему, вероятно, действительно были нужны именно «нежности», а последующий секс был своего рода платой. — Подойди. Он старался не смотреть на полуобнаженного Феликса, боялся, что вновь заглянув в его глаза, соблазнившись стройным телом или раззадорившись дерзкой ухмылкой, потеряет контроль над собой, не сможет показать себя в лучшем свете, получить максимум выгоды из ситуации. Но когда Лукашевич приблизился, не смотреть на него оказалось невозможным. Чуть покрасневшие щеки, робкая улыбка на влажно поблескивающих губах, глаза, огромные, бездонные и зеленые-зеленые, в которые хотелось смотреть бесконечно, в которые хотелось провалиться, в которых хотелось раствориться. Они гипнотизировали, лишали рассудка, притягивали. Стиснув Феликса в объятиях, Гил поцеловал его, внимательно глядя в эти зеленые озера — как они, темнея, подергиваются тонкой пленкой то ли возбуждения, то ли благодарности, а потом, медленно прикрываясь длинными белесыми ресничками, постепенно закрываются. Он почувствовал, как Феликс слабыми руками обхватил его, впиваясь в спину короткими ногтями, как, унимая дрожь, прижался своей плоской грудью к его, как чей-то язык беспардонно принялся хозяйничать у него во рту, не спрашивая разрешения и, хуже того, не получая никакого сопротивления, что, конечно, сразу же было исправлено. Приподняв Феликса так, чтобы их лица оказались на одном уровне, Байльшмидт резко развернулся, впечатывая его спиной в стену и вынуждая обхватить ногами свои бедра. Так исполнять свою часть негласной «сделки» ему было гораздо удобнее: свободный доступ к уже обнаженной верхней части тела Феликса, вес которого почти не ощущался — только тепло прикосновений. Гилберт осторожно оторвался от губ, с жадностью вцепившихся в поцелуй, изучающе спускаясь на шею, целуя под ушком, потом ниже и чувствуя, как хрупкое тело в его руках изгибается навстречу ласкам. Вкус кожи под языком опьянял совершенством юности со всеми ее гормонами-феромонами, хотелось впиться сильнее, высосать ее до конца. Когда губы коснулись судорожно пульсирующей жилки на коже, Гилберт с трудом удержался от искушения ее прокусить и насладиться теплой солью крови. Нет. Этим он займется потом, а пока главное — доставить Феликсу максимум удовольствия, что, судя по тому, как тот откликался на каждый поцелуй, было делом отнюдь не обременительным. Гил гладил податливое тело, массировал и трогал чувствительные места, срывая с губ Феликса сладкие стоны. Гилберт оставил в покое измученную шею, давая Феликсу краткие мгновения передышки, а затем, насладившись развратной картинкой прямо перед собой, осторожно провел языком по ключице. Спустился ниже, замерев в сантиметре от соска, обошел его стороной и вернулся к пересохшим от сбившегося дыхания губам. Языком он без особых усилий проник в рот, и Феликс охотно ответил. Так же легко он разорвал поцелуй, а когда Гил, наконец, погладил, провел большим пальцем по соску и сжал, издал протяжный стон. Удивляясь и в некоторой степени даже восхищаясь чувствительностью Феликса, Гилберт сжал между пальцами второй сосок, получая незамедлительный ответ на этот простой жест: Лукашевич, ерзая, шумно дыша, постанывая и извиваясь, ничуть не скрывал предельного возбуждения, да и сам Гилберт, чего греха таить, был на взводе. — По… пожалуйста, — Байльшмидт едва собрал по кусочкам разум, чтобы понять, что его о чем-то просит этот будоражащий, стоит только представить, как он стонет его имя, голос. — М? — он нехотя оторвался от нежной груди Феликса, опускавшейся и поднимавшейся в такт частому возбужденному дыханию, и заглянул в его до краев наполненные желанием глаза, рассчитывая, что его начнут умолять о немедленном сексе. — Н-не надо… нежности… — Феликс, собравшись с силами, резко притянул к себе Гилберта, грубо прикусывая его губу, доставляя болезненное удовольствие. Гил ожидал услышать что-то типа «не останавливайся», «еще», «возьми меня», даже, в конце концов, «отвали, старый извращенец», но никак не просьбу, противоречащую всем изначальным желаниям Феликса. Но раз уж он так настаивает… дважды Гила просить не нужно: он мгновенно претворил все свои слегка садистские желания в жизнь, не задаваясь лишними вопросами. Феликс застонал еще громче, чувствуя, как из ранки на шее начинает сочиться теплая кровь, которую Гилберт тут же слизывал. Да, так было намного лучше… хотя бы потому что не напоминало о том, что давно стоило забыть. Гилберт, вновь вернувшись к его груди, с силой сжал один сосок, совершенно нежно и невесомо лаская языком второй, создавая своеобразный контраст, от которого Феликс задрожал, кусая губы, и замер в руках Байльшмидта, стремясь оказаться с ним как можно ближе. Гил, понимая, что произойдет дальше, зубами оттянул сосок, теребя его язычком, и вжал Феликса голой влажной спиной в холодную стену, буквально заново рождаясь, когда судороги оргазма сотрясли тело Феликса, вцепившегося в его спину. Пока Лукашевич восстанавливал дыхание, не разжимая объятий, Гил перенес место действия в кровать, непринужденным жестом скидывая с себя легкую ношу, которая, впрочем, не испытывая по этому поводу никаких душевных мук, растянулась звездочкой, занимая почти всю предоставленную площадь. Гилберт лишь хмыкнул, освобождая себе место, чтобы присесть и налить немного вина в бокал. — А ты не так уж плох, — вкрадчивый голос раздался над самым ухом, а теплые руки с длинными пальцами многообещающе прижали Гилберта к теплой груди Феликса, ловко избавляя его от ремня и расстегивая ширинку. Феликс осторожно погладил проступающий сквозь ткань трусов член Гила, и тот послушно дернулся к нему в руку. Лукашевич легко соскользнул с кровати, снова сверкая этой своей похотливой улыбочкой, и помог Гилберту окончательно освободиться от всего лишнего. Тому показалось, что лицо Феликса было крайне самодовольным — слишком самодовольным, чтобы быть искренним. Хотелось стереть с невинной красоты что-то настолько порочное, как эта улыбка, немного пьяная — одного бокала ему вполне хватило, — как этот блеск в глазах, похотливый, какой бывает не у всех даже самых горячих шлюх. Все-таки перед ним был обычный мальчишка, шестнадцатилетний подросток! — Услуга за услугу, — невинно обронил Феликс, томно прикрывая глаза. — Типа, твоя очередь… чего ты хочешь? Байльшмидт не успел даже толком вздохнуть, снова попадая под чары Феликса — тот, по его мнению, тратил силы не за тем и не для того, но и сдержаться Гилберт не мог. Он ответил такой же пошлой животной улыбочкой и наклонил бокал, все еще наполненный темно-красной жидкостью, незамедлительно принявшей в свои объятия его пах. — До капли, — выдохнул он, прикрывая глаза и чувствуя, как мягкие губы ложатся на приподнявшийся в ожидании неземного удовольствия член. Гил не знал и не хотел знать, где Феликс научился так сосать, но уже спустя несколько минут всем, что связывало Байльшмидта и реальный мир, был лукавый взгляд потемневших зеленых глаз. Спустя еще пару движений ловким язычком, Феликс причмокнул губами, касаясь головки, готовый принять все в себя, но Гилберт грубо дернул его за волосы, снимая с члена, и парой резких движений рукой закончил начатое, излившись Феликсу на лицо и грудь. Тот облизнулся, убирая ближайшие ко рту капли и рукой вытирая лицо. Теперь им, по сценарию, предстояло передохнуть и хорошенько потрахаться, чтобы закрепить эффект и больше не вспоминать друг о друге. Но по лицу Гилберта, уже прояснившемуся после испытанного физического и эстетического оргазма, читалось совершенно иное. — На сегодня хватит, — отрезал он ледяным тоном, смерив Феликса странным взглядом, в котором не было ни ожидаемого презрения, ни противопоказанной сегодня нежности. — Одевайся и уходи. Если вернемся вместе, могут пойти слухи. — Окай, учитель Байльшмидт, — Феликс пожал плечами — на них до сих пор горели следы недавнего безумия — и накинул на себя рубашку. Гилу нужно было навести хотя бы относительный порядок в комнате: убрать следы вина с белья и пола, проветрить помещение, отнести бутылку с бокалами — не забыть вымыть их — обратно на кухню… А потом можно будет подумать и о том, что заставило его сказать именно эти слова, а не те, какие желали сорваться с языка. Он хотел распрощаться навсегда… Но «на сегодня» значило, что они могут повторить этот опыт в будущем. И он, и Феликс понимали это, так же как и то, что это будущее не заставит себя долго ждать.

***

— Где ты был? — со скамейки, озаренной розовыми лучами заходящего солнца, навстречу Феликсу поднялся темный силуэт. Лукашевич не видел отдельных черт, но прекрасно знал, кто это. — Ты… типа что, ждал меня здесь весь день? — пытаясь отмахнуться от мыслей о значимости такого далеко не просто дружеского жеста, пораженно вдохнул он. — Где. Ты. Был? — в голосе звенела сталь, и она была лучшим ответом на все вопросы, которыми еще мог отвлечь Ториса от основной темы Феликс. — Ну… я, типа… — Торису врать было намного сложнее, чем Гилберту, легко купившемуся на похотливые взгляды и многозначительные улыбки. — По д-делам ходил, ага, — он подошел, устало и измученно улыбаясь, а затем, поддавшись дурацкому порыву из прошлого, обвил руками шею Ториса, крепче прижимаясь к его груди и глотая невесть откуда взявшиеся слезы. Лучший в жизни день? Ха! Давно пора принять к сведению одну простую мысль, закрепленную в «Законах Мерфи»: «Все, что хорошо начинается, кончается плохо». Хотелось извиниться и все-все ему рассказать, а потом снова извиниться, и долго еще стоять на коленях и повторять, как заведенный, одно лишь «прости», но Феликс молчал, чувствуя, как Торис такими родными и знакомыми руками невесомо гладит его по спине и плечам, недавно покрываемым жадными поцелуями, гладит, даря мгновенное успокоение, которое Феликс так жаждал получить от Гилберта. И Феликс только всхлипывал, не в силах уже остановиться.