Явление IV
Мелодия ветра
— На улице довольно холодно, ты уверен, что хочешь пообедать там? — обеспокоенно поинтересовался Торис, когда Феликс, встреченный им в холле, сообщил, что сегодня желает откушать на природе.
— Тотально, — кивнул тот, переобуваясь. — Идем скорее, — он нахмурился. — Чего ты там возишься?
— Я… — Торис покачал головой, мол, «ничего» и вернулся к своим ботинкам. — Перемена большая, а ты торопишься. Так проголодался?
— Ну… это… типа, да, — Лукашевич слегка замялся, но быстро взял себя в руки. — Пошли уже!
— Идем, идем, — Торис поднялся на ноги и обернулся, чтобы взять сумку, но замер, заметив возле лестницы знакомый силуэт. — Эй, Эдуард! — он замахал руками, привлекая к ним внимание и не замечая, как изменилось выражение лица Феликса. — Эд, — искренняя улыбка озарила лицо Лоринаитиса, когда тот подошел.
— Привет, Торис, Феликс, — Эд вежливо улыбнулся в ответ.
— Прт, — Феликс буркнул сквозь зубы что-то нечленораздельное, отворачиваясь от друзей. — Торис, мы, типа, спешим!
— Ох, точно! — спохватился тот. — Мы идем обедать в парк, может, присоединишься? — дружелюбно предложил он.
— С удовольствием, — кивнул Эдуард. — Если не доставлю неудобств, — он выразительно взглянул на стоящего спиной Феликса.
— Какие неудобства? — отмахнулся Торис и, заметив взгляд Эда, спросил. — Ты ведь не против, Феликс?
— Тотально нет! — саркастично фыркнул Лукашевич. — Наслаждайтесь! — и он, резко сорвавшись с места, скрылся в толпе.
— И что на него нашло? — растерянно пробормотал Лоринаитис, бросая на Эда полный грусти и непонимания взгляд, а тот лишь покачал головой, прикрыв глаза и пожав плечами.
Феликс шел, не замечая ничего вокруг, нахмурившись и мысленно честя медлительность Ториса. Ведь тормози он чуточку меньше, Эдуард бы просто не успел спуститься, его бы никто не заметил и не позвал обедать вместе с ними! Что сложного — не тратить столько времени на никому не нужную аккуратность? Так нет, надо трижды проверить шнурки, смахнуть все пылинки со сменной обуви, разгладить брюки во всех местах и отряхнуть сумку, которую, между прочим, можно было просто вообще не ставить на пол. Но это же его Торис… Именно, что его, его и ничей больше. А то всякие Эдуарды уже глаз положили! Да и не только глаз, судя по тому, сколько времени вместе проводили эти двое… Лукашевич демонстративно фыркнул, пугая курящих в туалете, мимо которого он проходил, старшеклассников. Не то чтобы он был собственником, просто искренне верил, что, несмотря ни на какие препятствия, Торис — его бывший любовник и нынешний друг — всегда будет рядом. Не ценил, использовал, дерзил, требовал слишком много, редко прислушивался к его мнению… ну, ведь Торис и не возражал, смиренно воплощая в жизнь все его самые безумные планы. Лоринаитис как-то и не давал Феликсу повода думать, что стоит вести себя иначе, словно бы его все устраивало. Но если бы все на самом деле было так, он бы не ушел к Эдуарду. Хотя «ушел» — сильно сказано. Пожертвовал временем с Феликсом, чтобы выделить больше времени для Эда — будет вернее. Феликс уже не помнил, когда они в последний раз обедали только вдвоем! Хотя он, конечно, старался избегать любых, даже случайных встреч с Эдом, но слишком уж часто они происходили, несмотря ни на какие его усилия. А уж о прогулках и речи быть не могло: что вы, Торис ведь обещал фон Воку сегодня показать какую-то новую игру!
Феликс сам не заметил, как оказался перед лестницей, ведущей на крышу. Ему еще в первый день пришлось наизусть вызубрить все правила «Кагами», а потому он прекрасно знал, что, вообще-то, крыша — закрытая территория, и учеников туда не пускают. Но чем черт не шутит? Почему-то он ведь пришел именно сюда. Лукашевич неуверенно встал на первую ступеньку, слушая сквозь приглушенную этажами бесконечную болтовню учеников отчетливый скрип. Деревянная? Это было как минимум странно: в довольно старом каменном здании, где все лестницы — монолитные плиты, одна, ведущая на запрещенную территорию — из дерева. Феликс пожал плечами и продолжил свой путь, вскоре оказавшись перед тяжелой дверью, что, собственно, и мешала нарушать правила. Ни на что особо не надеясь, он легко толкнул ее от себя и залип на несколько секунд, наблюдая, как узкая полоска света постепенно превращается в бесконечное серое небо. Ветер, подхватив опавшие листья с деревьев парка внизу, игриво растрепал светлое каре, утягивая отдельные прядки вдаль, за собой, рисуя на красивом лице восхищенное удивление.
Феликс осторожно шагнул наружу, оглядываясь по сторонам. Крыша была пуста. Но кто-то ведь открыл ее? Или просто забыл закрыть за собой, — так себя успокоив, он подошел к краю, чувствуя, как усилившийся ветер стремится и его, словно лист, подхватить и унести куда-то в неведомую страну опавших листьев, спасти от безнадежного холода, что с каждым днем надвигается все больше и больше, вырвать из цепких объятий зимы. Взгляд сам собой упал на две маленькие фигурки внизу, которые, что-то обсуждая, как ни в чем не бывало обедали на одной из скамеек возле уже не работающего из-за холодов фонтана. Захотелось подойти еще ближе, довериться шуму крови в ушах, освободиться. Освободиться от бесполезной жизни, единственное счастье которой, прежде чем быть украденным, само от него отказалось, от давления свинцового неба, нагнетающего дикую тоску по солнечному дому, по золотым полям с пшеницей, по зеленым лугам, раскинувшимся бесконечным покровом перед сумрачными лесами, полными дикой природой, от воспоминаний, что когда-то все было не так, что не нужно было ни о чем волноваться и беспокоиться: просто есть целыми днями соломку, рассказывать что-нибудь Торису, слушая его нудную болтовню, и не знать, что этому придет конец, наивно верить, будто такая жизнь будет длиться вечно. Отступив от пропасти под ногами, от которой паренька отделяла невысокая ограда, на несколько шагов, Феликс поспешил отогнать столь непривычные мысли. Что за ностальгия на него вообще нашла? Знал, в конце концов, под чем подписывался, когда соглашался на «просто друзья». Он улыбнулся, разгоняя тоску, и глубоко вдохнул, полностью наполняя легкие прохладным ноябрьским воздухом. И на что он все еще надеется? Почему не выкинул Лоринаитиса из головы, как сделал бы с любым другим на его месте? Хватит уже цепляться за прошлое, его не воротишь. Пора бы и отпустить.
Бросив на серые небеса прощальный светлый взгляд, Феликс, запустив ладонь в волосы, поспешил покинуть крышу, скрыться в тепле, тишине и уюте полупустой во время обеда школы. У него были свои способы избавления от тоски, и эти способы сейчас вели его, время от времени корректируя маршрут. Лучше было поспешить, ведь от часа обеденного перерыва осталось немногим больше половины. Феликс сбежал по лестнице, заглянул в учительскую, обнаружив там что-то обсуждавших учителей математики и обществоведения, тут же смолкших, стоило ему нарушить их уединение, затем пошел в столовую, но и там нарвался лишь на недоуменные взгляды других учеников, потом — в общежитие: в холле нашел нужные циферки на объявлении, без труда вычислил этаж, остановился перед блоком-комнатой. А если сосед откроет? Впрочем, он, кажется, был в столовой. В тихом закутке раздался громкий, кажущийся решительным, стук. За дверью, после подозрительного звона и заковыристых выражений на немецком, послышались шаги, а потом — та отворилась.
— Феликс? — сказать, что Гилберт был удивлен, значит, ничего не сказать. — Ты чего здесь?..
— Учитель Байльшмидт, — долгий говорящий взгляд из-под пушистых ресниц, очаровательный румянец на щеках и язычок, ловко скользнувший по пересохшим губам.
— Что? — мозг спешно засобирался в отпуск, и Гилберт чуть покраснел, глядя на прекрасное хрупкое создание, беззастенчиво соблазняющее его одним своим существованием.
Феликс ответил уже немного затуманенным взглядом и легкой полуулыбкой, неуловимо приблизился к Гилу, приподнимаясь на носочки, чтобы уменьшить разницу в росте, и сладко поцеловал мягкие бледно-розовые губы. Ловко раздвинув их язычком, Феликс проник в рот Гилберта, лаская его изнутри и одновременно начиная слегка поглаживать его пах. Гил застонал в поцелуй, через силу отталкивая Феликса от себя. Он тяжело дышал, его губы покраснели, но в глазах плескалась решимость.
— Не стоит, — Байльшмидт покачал головой, проводя по губам тыльной стороной ладони.
— Чего? — Феликс слегка опешил, недовольно, как кот, согнанный с пригретого места, глядя на Гилберта.
— Уходи, — восстанавливая дыхание, устало попросил тот. — Ты вообще не вовремя.
— Я тотально вовремя, — Лукашевич вновь приблизился к Гилу, заставляя его отводить глаза и кусать губы. — Это, типа, поможет тебе расслабиться. Эндорфины, все такое… — он уже оттеснил Гилберта в коридор, одним голосом чаруя, снося с трудом выстроенные внутренние барьеры. — Ты же, типа, хочешь этого так же, как и я, — их взгляды встретились — и тут же ближе, еще ближе, чтобы столкнуться телами, обжигая прикосновениями, чтобы раствориться в грубоватых ласках, сминающих сопротивление поцелуях.
— Стой, — когда рубашка полетела на пол, Гилберт все-таки нашел в себе силы остановиться, но вот горячие влажные губы, покрывающие шею жадными поцелуями, как-то не настраивали на болтовню. — Черт, мелкий! — пришлось силой отстранить Феликса от себя, получив новую порцию недовольства. — Дверь, — смягчившись, прошептал Гил: все-таки, даже сердитый, Феликс был невероятно привлекателен.
Тот, недолго думая, кивнул, отстранился и, заперев их на ключ, прислонился спиной к деревянной поверхности, вызывающе глядя на Байльшмидта завораживающими ярко-зелеными глазами. Гил приблизился к нему походкой хищника, буквально пожирая глазами, и резко схватил, приподнимая за талию, грубо притягивая к себе бедра и вжимая в несчастную дверь спиной. Феликс запрокинул голову, открывая шею для поцелуев, и Гилберт не преминул воспользоваться этим: жадно впился в нежную кожу, не стесняясь оставлять свои отметки, ярко-красные следы, которые в скором времени станут синяками. Судорожно, жадно, горячо, он подобрался к ушку, прикусил мочку, провел язычком по раковине, вызвав табун мурашек по телу, заставив рваный стон сорваться с вкусных губ Феликса. Хотелось слышать их внутри, а потому — снова к губам, прикусить, зализать, проникнуть внутрь, лаская небо, сплетая свой язык с чужим, шальным, возбуждающим, и вместе с тем — руками по телу, покрепче стиснуть задницу Феликса, поддерживая одной рукой, провести другой по бугорку на его штанах, щипнуть сосок, приласкав затем подушечкой большого пальца. Лукашевич дрожал и стонал в руках Гилберта, требуя всем своим видом большего. Руками он, не стесняясь, касался тела Гила, оглаживал широкую спину со шрамами, осторожно лаская кончиками пальцев особенно чувствительную кожу, мял ягодицы, игриво залезал за ремень брюк, прикасаясь к разгоряченной плоти. Он отвечал на поцелуи, стонал прямо в рот и так выгибался, что хотелось взять его немедленно, прямо здесь и сейчас. И Байльшмидт, опустив Феликса на пол и развернув спиной к себе, поспешил воплотить желания в жизнь.
Чертов Феликс был прав: ему срочно нужна была разрядка. Он так и не смог помириться с Ваней — тот обижался, а Гил не видел своей вины, чтобы извиняться, так что они, конечно, жили вместе, перекидывались парой фраз в неделю, но в отношениях была такая напряженность, что любое электрическое поле позавидует. А Родерих намеренно избегал его и проводил все свободное время с Элизабет, чтобы предупредить любую возможность контакта с ней, будто не доверял своей супруге. Ко всему прочему, кроме этих троих, у него оставался только учитель физкультуры Людвиг Мюллер, с которым иногда можно было пропустить по пивку — но тот, кажется, нашел себе подружку или что-то вроде того, потому что все время был занят, ухаживал за собой, а в его блоке запахло нормальной едой. Гилберт остался совершенно один. Давление все возрастало, ведь каждый день он сталкивался с теми, перед кем в чем-то — не совсем понятно в чем — провинился, так что он готов был уже сорваться, наделать глупостей вроде истерики Ване с последующим сбором вещей и высокомерным уходом, громко хлопнув дверью. Но тут появился Феликс с этой его хитроумной улыбочкой и возбужденным блеском в глазах. Феликс, которому самому по необъяснимой причине тоже нужна была эта интимная встреча. Расслабиться, забыть, найти ответы… сейчас они снова были нужны друг другу.
Стоны наполнили прихожую, а затем и весь блок. Гилберт резко толкался в податливое тело Феликса и знать не хотел, когда тот успел так растянуть свою задницу. Ему было чертовски хорошо, он без зазрения совести кусал Феликса за плечи и шею, а тот еще больше прогибался и толкался навстречу, почти умоляя не останавливаться. В его глазах, когда он потянулся за поцелуем, можно было раствориться, там плескалась такая смесь боли и желания, что это невыносимо заводило, возбуждало, распаляло. Румянец, приоткрытые в стоне губки… Байльшмидт зарычал, ускоряясь, и Феликс ответил ему протяжным звонким стоном. Быстрые толчки, неконтролируемые вскрики, многострадальная дверь, хлипко трепещущая под напором животной страсти, редкие поцелуи, всхлипы и невнятные просьбы «еще» и «глубже». Почувствовав скорый финал, Гил замедлился, делая толчки еще сильнее и как можно полнее. Лукашевич отзывался на каждый дрожью во всем теле и хриплым вскриком, едва держался на ногах. Когда Гил вышел из него, Феликс понял все без слов, оборачиваясь и падая на колени, — и скоро семя забрызгало его лицо терпкими каплями.
***
— Кофе, сигареты? — заглянув к Феликсу в ванную комнату, предложил Гилберт, с удовольствием отмечая, что на бледной коже отчетливо видны следы недавнего безумия. — На уроки ты все равно уже опоздал.
— Чай, — сполоснув лицо ледяной водой, пробормотал Феликс, оглядывая помещение в поисках полотенца.
Гил кинул ему свое, снятое с шеи, и вернулся на кухню, разливать по чашкам горячий напиток. Лукашевич вытерся и взглянул на свое мокрое после душа отражение. Волосы потемнели на несколько тонов от воды и, конечно, уже не облепляли голову, как под прямыми струями, но все равно торчали не самым приятным образом. На шее и плечах осталось несколько засосов с кровоподтеками, губы краснющие, а глаза со все еще не сошедшей пленкой возбуждения — шальные, игриво-зеленые. Зато это реальные доказательства того, что у него действительно кто-то есть. Неважно, что случилось на самом деле, важно, что показалось остальным. Как старый фокус с птицей в клетке: на самом деле есть лишь два отдельных рисунка, никто не неволил бедное пернатое.
— Ну, и что же у нас стряслось? — Байльшмидт стоял, опершись о кухонный столик, и потягивал холодное пиво. — Великий я выслушаю тебя, так и быть.
— Тебе, типа, тотально поговорить не с кем? — прямо выдал Феликс, заставив Гилберта подавиться напитком.
— Ха! Я настолько велик, что мне не нужны разговоры! — храбрясь, неуверенно выдал тот.
— Типа, угадал, — хихикнул Феликс. — Ну, так что же у нас стряслось? — передразнил он.
— Иди ты! — отмахнулся Гилберт, переводя взгляд с соблазнительно устроившегося за столом Феликса на окно. — Я… с другом поссорился, — решив пока опустить часть про Ваню, как что-то слишком личное, поделился он.
— С другом? — чуть скептически хмыкнул Феликс. — Из-за чего?
— Да, с другом, — нахмурился Гил, едва заметно краснея: нет, подростком он, конечно, засматривался на Родериха, но сейчас? — Я подкатывал к его жене. Но ты сам видел — она красотка, как можно отдать такую девушку этому очкастому зануде?
— Видел? Это, типа, Элизабет, что ли? — Феликс направил взгляд вправо вверх, вспоминая. — Она замужем?
— Вот и у меня такая же реакция была, — кивнул Гил, — особенно на то, кто является ее муженьком, — он бросил на Лукашевича мимолетный взгляд и, смутившись, поспешил отвести его. — Родерих, можешь себе представить?
— И за что ему такое тотальное счастье?.. — Феликс задумчиво покрутил прядку волос на пальце. — И он твой друг, с которым ты поссорился? Эта пафосная задница?
— Вдвойне хреново, — Гилберт страдальчески закатил глаза.
— Ну, так и быть, кое-кто великий согласен тебе помочь, — ухмыльнувшись, Феликс прикрыл глаза, наслаждаясь моментами своего величия.
***
За десять минут до окончания уроков Феликс покинул пристанище Гилберта с довольной улыбочкой на лице. Он чувствовал себя как минимум Джимом Мориарти с его гениальными преступлениями, как максимум — одним из авторов сценария «Санта-Барбары». Убедить Гилберта в действенности метода, конечно, было трудновато, но он мастерски справился с этим препятствием приемом «хуже уже точно не будет» и вот теперь, напоенный чаем, накормленный холостяцкими бутербродами и крайне довольный собой, возвращался в школу, в один из немногих кабинетов, куда старался, по возможности, не заходить. Настроение с тех пор, как он покинул крышу, заметно поднялось: все-таки секс-терапия приносила свои плоды, да и предвкушение завтрашних событий тоже давало о себе знать. Энергия просила выхода и — получала!
Кабинет музыки встретил Феликса тишиной и статичным покоем: немые инструменты, стеллажи с пластинками, кассетами и дисками, какие-то книги, тетради, очень много разбросанных в беспорядке нот — новых, где на белых страницах поблескивала краска, и старых, с пожелтевшими и истрепавшимися от времени листами, — даже пыль, казалось, застыла в воздухе, боясь разрушить хрустальное безмолвие. Гилберт подсказал, что учитель Эдельштайн всегда заходит сюда перед уходом, музицируя в свое удовольствие. Элизабет в это время еще на работе, и у него есть чуть больше получаса, чтобы заниматься любимым делом, не беспокоясь о том, что ее могут совратить. У них было всего полчаса до того, как пунктуальный и педантичный Родерих покинул бы «Кагами», невзирая на обстоятельства.
Феликс присел на стул перед роялем спиной к инструменту. В детстве его попытались обучить музыке, но все закончилось, не успев начаться: терпения ему для кропотливой работы над собой и ежедневных многочасовых упражнений не хватило. Сейчас он даже немного жалел, что так быстро сдался: было бы неплохо поразить учителя Эдельштайна своими навыками, чтобы он точно сразу сдался. Появилась даже мысль попытаться поиграть по нотам — их он еще помнил, но воплотить задуманное ему, благо, помешали. Дверь так же бесшумно приоткрылась, пропуская Родериха внутрь, под довольный взгляд хитрых глаз. Он выглядел утомленным, но вдохновленным, словно бы одна мысль о том, что скоро он приступит к игре на любимом инструменте, его успокаивала. Неожиданного гостя Эдельштайн не замечал, но ровно до тех пор, пока не скинул на спинку стула неудобный пиджак.
— Здравствуйте, учитель Эдельштайн, — изобразив легкое смущение, поздоровался Феликс, вскакивая со стульчика. — Эм, ну, вы это… типа… Я, в общем, типа, ну… Ну, послушать хочу, вот. Тотально, ага.
— Оу, — Родерих польщено и весьма удивленно замер, глядя на Лукашевича сквозь стекла очков. — Что ж, думаю, ты можешь остаться, — наконец, решил он. — Только не шуми, ради всего святого.
— Спасибо, учитель Эдельштайн, — просиял Феликс, придвигая стул к роялю и внимательно наблюдая за тем, как Родерих готовится к игре.
Открыв инструмент, тот замер, положив руки на колени, с закрытыми глазами настраиваясь на игру. Затем, легко взмахнув руками, как будто робко положил их на клавиши. Еще раз приподнял, склоняясь над инструментом, и, вдохнув, начал играть. Пальцы запорхали по клавишам, сначала аккуратно, нежно, просящее, извлекая из инструмента чарующие звуки, затем резче, сильнее, наращивая громкость. Стих, словно переводя дух, — и снова осторожные прикосновения, мягко извлекающие из рояля душу. Музыка казалась странно знакомой, будто бы Феликс часто слышал ее раньше, не ушами — сердцем. Она проникала в самую глубь, заставляя кровь замирать в венах, играя струнами души, выдавливая все самое сокровенное. Родерих играл без нот — они не были ему нужны, музыка и так лилась из его сердца хорошо знакомым лирическим потоком. Что-то прекрасное, отдающее легкой грустью и смирением. Как беспокойный полет бабочки — легкий, местами резкий, стремящийся ввысь, но порхающий невесомо над цветами, плавно перелетающий с одного на другой. Феликс не замечал времени, растворяясь в мелодии. Она несла его все дальше от бренного мира, туда, откуда он так старательно убегал, она призывала открыть свои чувства, раскрыться и довериться полностью, как ветер на крыше. Только ветер просил умереть, а музыка — музыка исцеляла, одним своим мелодичным перезвоном, тонкими переливами нот с иногда вплетающимися в них резкими аккордами.
Когда Родерих закончил, в кабинете повисла звенящая тишина. Она хранила в себе память недавно сыгранной мелодии и сама сопереживала двоим людям, что не могли сказать ни слова. Они оба погрузились в себя, только один прислушивался к внутренним ощущениям, переживая сыгранное, а другой копался в себе, за столь непривычным занятием даже забыв о цели своего визита.
— Это Гайдн, — наконец, решил разрушить очарование молчания Эдельштайн.
— А? — Феликс отвлекся от мыслей, непонимающе глядя на Родериха.
— Франц Йозеф Гайдн, известный австрийский композитор, — повторил тот. — У него потрясающие сонаты. Ми минор одна из моих любимых… и самых известных.
— А-а-а, — протянул Феликс, задумчиво накручивая прядку светлых волос на палец. — У-учитель Эдельштайн! — запинаясь, он резко поднялся со своего места, теперь взирая на Родериха сверху вниз. — Это было просто потрясающе! — лгать не пришлось, Феликсу действительно понравилась игра. — Я еще никогда не испытывал ничего подобного от музыки, — голос стал тише, интимнее, а в глубине глаз мелькнули затаенные чувства. — Вы… Вы просто невероятны, — он посмотрел прямо вглубь Родериха, как будто вылавливая внутри самое потаенное, играя на этом.
— С-спасибо, — отводя взгляд, пробормотал Эдельштайн, краснея против воли и чувствуя странную тягу к Феликсу.
Лукашевич приблизился к нему, склоняясь и ловя губами судорожный вздох. Не в силах противиться притяжению Феликса, Родерих неуверенно приоткрыл губы, подаваясь навстречу. Углубляя робкий поцелуй, Феликс оперся на рояль, издавший неловкий всхлип от такой небрежности.
— Родерих, слушай, я тут подумал… — дверь приоткрылась, пропуская внутрь Гилберта. — Родерих? — он замер в проходе, широко раскрытыми глазами наблюдая за тем, как Эдельштайн, вздрогнув, разорвал поцелуй с Феликсом и обернулся, недоверчиво воззрившись на него. — И Феликс?..
— Это не то, что ты подумал, — поспешно встрепенулся Родерих, поднимаясь со стула.
— Да? — Гилберт, усмехнувшись, скептически приподнял бровь. — А что это? Он же совсем ребенок! — «ребенок» на это заявление растянулся в ироничной улыбочке и, бросив на Байльшмидта говорящий взгляд, поспешил скрыться за дверью.
— Куда?.. — учитель Эдельштайн дернулся было следом за Феликсом, но столкнулся с требовательным взглядом Гилберта. — Ты что-то хотел? — он твердо взглянул в глаза Гилу, быстро справляясь с удивлением.
Байльшмидт хмыкнул уважительно, отдавая дань его выдержке.
— Я хотел извиниться, — пробурчал он себе под нос. — Но, видимо, зашел не вовремя… — Гил уже развернулся, чтобы уйти, когда почувствовал, как что-то удерживает его за локоть.
— Могу я попросить тебя не распространяться о случившемся? — старательно отводя взгляд, попросил Родерих. — Это правда была случайность, Феликс… он сам подошел. Я не знаю, что на меня нашло и…
— Не оправдывайся, — отмахнулся Гилберт. — Великий я все понимаю. Мы же столько лет… дружили. Знаешь!
— И это были лучшие годы в моей жизни, — перебил его Эдельштайн.
— Что? — пришла пора Гилу удивляться и краснеть. — Так ты? Ну… Скучал по мне?
— Не то чтобы очень, — нахмурился Родерих. — Но мы можем снова общаться, если ты пообещаешь больше не соблазнять мою жену.
— А ты — не заглядываться на первоклассников, — рассмеялся Гил, хлопнув друга по плечу.
Извиняться оказалось гораздо проще, чем он думал. Никто и не собирался его упрекать, еще раз указывать на неправоту или унижать. То ли Феликс был прав, и неловкие ситуации помогают без лишних слов забыть все обиды, то ли давнюю дружбу не так-то легко разрушить — но они снова смеялись вместе. Так что, как бы то ни было, Феликса стоило поблагодарить. Хотя бы за то, что убедил не бояться, подтолкнул навстречу и предложил выход.
***
— Простудился? — с утра Торис, как всегда, ждал Феликса, любящего поспать подольше, на выходе из общежития.
— А? — тот недоуменно посмотрел на Лоринаитиса, сонно хлопая глазами. — Оу, ты, типа, об этом!.. — он наконец сообразил, что привлекло внимание Ториса — кремовый шарфик, небрежно наброшенный на шею. — Эм… Ну, да. Простудился, тотально! Кхе-кхе, — для убедительности Феликс даже покашлял.
Торис смерил его недоверчивым взглядом, неожиданно оказавшись непозволительно близко, и потянул за петлю шарфа, оголяя шею. Губы дрогнули, когда он заметил фиолетовые следы на чувствительной коже, но Торис быстро вернул самообладание. Мягко поправив шарф, он отступил от Феликса, избегая на него смотреть.
— Мог бы не притворяться, — прошептал он. — Это нормально, что ты нашел себе кого-то. Столько времени прошло.
— Ну, а как у тебя, типа, продвигается с Эдуардом? — начиная движение в сторону школы, поинтересовался Феликс, перебивая отчего-то тихий голос, после которого захотелось рассказать всю правду и который вовсе не принес долгожданного удовлетворения — только сосущее чувство отчаяния и ощущение пустоты внизу живота.
— Хах, так ты поэтому постоянно убегаешь? — рассмеялся Торис. — Мы просто друзья, Феликс. Просто друзья.
В голосе звенела обида. Лукашевич бросил на Ториса быстрый взгляд, ловя выражение смиренной грусти и отчаянную улыбку на милом лице. Сглотнув, Феликс поспешил отвернуться.
Сердце болезненно сжалось. Кажется, он снова все испортил.
