Daigaku-kagami

(об)Явление Гений места — Вы у меня надолго запомните, как бардак в школе устраивать! Да вы до конца года будете тут все мне вылизывать! Устроить западню единственному завхозу! Затопить туалет! Украсть ключи! Залезть в подвал! Да кто вас только надоумил? Гай был в бешенстве. Выходка внуков настолько вывела его из себя, что он, не стесняясь в выражениях, едва ли не впервые в жизни лично делал выговор ученикам. Обнаружив драмкружок чуть ли не в полном составе рыскающим по подвалу, он немедленно вызвал их к себе на ковер, проигнорировав встревоженный взгляд Экхарта и захлопнув дверь перед носом у Баша. Сейчас ему не было дела до того, какое наказание завхоз хочет устроить его ученикам. Сейчас Гай думал только о шкатулке, которую сжимал в руках Ловино, о потерянном взгляде Феличиано и проклинал свою доверчивость. — Дедушка… — начал Феличиано, в надежде успокоить его гнев, но сейчас Гая уже никто не мог успокоить. — Молчать, Варгас! Сейчас я твой директор, «дедушкать» будешь дома! Вы украли то, что я запретил вам трогать, — сурово взглянув на внуков, прорычал он. — Вы перевернули школу вверх дном, подговорили своих друзей!.. А вы! — он метнул горящий взгляд на остальных. — Нет бы надоумить этих балбесов! Тоже полезли, разнесли лестницу на крышу… да вы хоть знаете сколько ей лет? Если вы не уважаете меня, уважайте хотя бы свою школу! Ребята выглядели напуганными и пристыженными, они никогда не видели директора в таком гневе, так что Гай, сделав глубокий вдох, попытался взять себя в руки. — Вот что, — он сложил руки перед собой и строго взглянул на мальчишек. — Я не выгоняю вас всех из школы немедленно, только потому что до выпускного осталось всего-ничего, и у меня куча дел. Но вам придется сильно постараться, чтобы я о вас и слова плохого больше не слышал, иначе лично провожу на самолет до дома! Вы все сегодня же заступаете под руководство Баша. Пусть он до конца года распоряжается вашим свободным временем. Гай заметил, как Ёнсу с Альфредом переглянулись с едва заметными улыбками, и прищурился. Наказание явно было не настолько суровым, как они ожидали, тем более что до конца года оставался всего месяц. — Это еще не все, Джонс! — ударив кулаком по столу взревел Гай. — Так же на это время вы все отстраняетесь от клубной деятельности. Никаких больше репетиций, я найду способ это проконтролировать. А ты, Варгас, — взгляд непреклонных глаз столкнулся с мокрыми глазами Феличиано, — забудь о мастерской. — Это несправедливо! — едва не задохнувшись от обиды, выдавил Альфред. — У нас пьеса на выпускной концерт, а Феличиано жить не может без своей мастерской. Вы не можете… — Я директор, Джонс, и я могу! — перебил его Гай. — А теперь вон отсюда, пока я не выгнал вас к чертовой матери, и не забудьте спросить у Цвингли, не нужна ли ему ваша помощь! Вы двое, — суровый взгляд на внуков, — к вам отдельный разговор. Ловино и Феличиано опасливо переглянулись, и Гай едва смог сдержать улыбку. Если что-то у него и получилось сделать хорошо, так это помирить внуков. После поездки в Венецию те снова стали неразлучны, как в детстве, словно бы размолвки между ними никогда и не было, и только сейчас Гай понял, что их сблизил не общий враг, а одно на двоих приключение. Моника и сейчас, спустя столько лет, помогла ему… — Дедушка Гай, прости нас, — он едва не провалился в воспоминания, когда дрожащий голосок Феличиано вернул его в реальность. — Мы не сделали ничего плохого, — Ловино от обиды надулся и прикусил губу. — Это сокровище нашей бабушки, и мы имели право знать. — Ты мне еще тут права покачай, — беззлобно шикнул на него Гай. — Разнесли школу, обидели Баша, залезли в подвал… И я не говорю о том, что вы пробрались в мой кабинет и украли блокнот в Венеции! — Мы хотели найти сокровище, — Гай видел, что Ловино и самому стыдно за содеянное, но старший внук всегда был слишком упрям для того, чтобы открыто признать свою неправоту. — И стоило оно того? — немного язвительно поинтересовался он, кивнув на шкатулку. — Расскажи нам о ней, дедушка, — попросил Феличиано, виновато пряча глаза. — Теперь-то ты не можешь больше скрывать правду и обманывать нас, — Гай хотел возмутиться, но внук продолжил. — А как же мама? Она знает? Этот разговор уходил совсем не в то русло, в котором он планировал его провести. Но Феличиано смотрел уверенно и прямо, и пусть Гай прекрасно знал, как легко сломить его настрой, взгляд Ловино, до сих пор хранившего молчание, яснее всяких слов говорил, что брата он в обиду не даст. А из двух зол, как говорится… — Не знает, — признался Гай, хотя хотел сказать совсем другое. — Ваша мать предпочла сбежать от меня к Варгасу, так и не дождавшись ответов. Итак, вы хотите знать, кем была ваша бабушка? — Феличиано и Ловино, переглянувшись, кивнули. — Хорошо, — шумно вздохнул Гай. — Когда-то у меня неплохо получалось рассказывать истории, так что не перебивайте и выслушайте меня до конца. Идет? В шестьдесят втором умер мой отец, и старый друг мамы из Осаки предложил ей переехать к нему. Деньги у нее были только на билет в одну сторону, поэтому ей пришлось выйти за него замуж, чтобы ее не депортировали. Тогда она еще не знала, что была беременна, а когда узнала — было уже поздно. Замужем за почти незнакомым мужчиной, без друзей и денег, в чужой стране — сами понимаете, ребенок в такой ситуации далеко не самый желанный подарок от почившего мужа. Когда мне исполнилось четыре, они отдали меня в школу-интернат на окраине города, и с тех пор я видел ее всего два раза. Первый раз она навестила меня через два года, а еще через три приехал он, чтобы рассказать мне о смерти мамы. Вы, конечно, уже знаете, что школа-интернат, в которой я провел все детство, и стала в дальнейшем «Кагами». Тогда она называлась по-другому, но тоже славилась тем, что принимала, в основном, иностранных студентов. Для того времени это был действительно большой шаг вперед, чтобы вы знали. Вместе со мной на постоянной основе там проживали еще несколько ребят моего возраста, среди них был и Экхарт, но с ним мы, в ту пору, только дрались и ссорились. Он не понимал по-японски, я не знал немецкого, и все наши разговоры ограничивались нецензурной бранью. Только спустя пять лет, когда нас усадили за соседние парты в классе, мы с ним невольно подружились. И лишь потом Экхарт познакомил меня со своей сестрой, вашей бабушкой Моникой. Даже не думай перебить меня, Ловино! Я знаю, что ты хочешь сказать, и мне неинтересно мнение малолетнего хулигана. Моника была старше нас на два года, у нее была толстая коса ниже пояса и дурацкая привычка влипать во всевозможные неприятности. С ней мы в ту пору не общались очень уж много, сами понимаете, какие предрассудки у нас, мальчишек, были по поводу девчонок. Но прошли годы, и я заметил, что улыбка у нее совсем не идиотская, а очень даже лучезарная, и смеется она совсем не противно, а заразительно. И глаза у нее были, как настоящие изумруды! А уж когда она распускала свою косу — у всех мальчишек в округе просто дух захватывало. Что и говорить, Моника и так была признанной красавицей, а в свои пятнадцать, наконец, расцвела. С тех пор мы часто встречались во всевозможных компаниях. Дурачились, играли в какие-то глупые детские игры, прятали сокровища, чтобы найти их на следующий день. По ночам пробирались друг к другу в комнаты, чтобы вместе взахлеб читать какую-нибудь книжку или рассказывать друг другу страшилки. Нас было трое: я, Экхарт и Моника — и целый мир лежал у наших ног. Но ведь идиллия не может продолжаться вечно, верно? Мне было пятнадцать, когда я понял, что окончательно и бесповоротно влюбился в нее. Я и раньше испытывал к ней какие-то чувства, но до того момента, когда увидел ее, целующейся с каким-то парнем, не осознавал, насколько они сильные и глубокие. Моника была для меня кем-то много большим, чем просто старшей сестрой лучшего друга. Потом тот парень воспользовался ею и бросил, а я оказался в нужное время в нужном месте. Почти целый год я добивался ее, носил цветы, конфеты, доставал пластинки, которые невозможно было достать. Читал стихи под ее окном, ссорился с Экхартом, чтобы только быть с ней рядом. Я-то думал, он ревнует свою сестру, но, как оказалось позже, все было совсем наоборот. Я расскажу о нас с ним позже, ясно? Кажется, я просил не перебивать меня до самого конца. Мы как раз подбираемся к кульминации. Так вот… Мы с Моникой стали встречаться. Я не солгу, если скажу, что это было лучшее время в моей жизни. Я никогда не мог бы подумать, что смогу быть настолько счастлив с женщиной. После того, как мать, фактически, предала меня, у меня были определенные предубеждения на этот счет, но Моника заставила меня поверить, что женщина может сделать меня счастливым. Я доверился ей, поверил ее словам, поверил ее любви. И она сделала. Когда она сказала, что ждет ребенка, я был так счастлив. Так… Вы никогда не поймете, что я испытывал тогда, пока сами не столкнетесь с подобным. Но… вы видите, что эти воспоминания делают со мной? Когда на свет появилась ваша мать, мне было всего шестнадцать, но никто и не подумал осуждать нас. Моника была такой счастливой, что я совсем не обратил внимание на то, как сильно она исхудала и побледнела. Я списывал это на роды и беременность, но все оказалось намного хуже. Ваша бабушка была смертельно больна. Она болела давно, и врачи говорили, что если бы она обратилась к ним раньше, еще можно было бы сделать что-то, но тогда — было слишком поздно. Рождение ребенка отняло у нее последние силы, и Моника медленно угасала в больнице. Ее красивые волосы сбрили, кожа стала тонкой и бледной, как лист бумаги, а сухие губы больше не улыбались той ослепительной улыбкой, в которую я когда-то впервые влюбился. Она умирала у меня на глазах, а я ничего не мог сделать для нее! Ни для нее, ни для нашей дочери. Смотреть, как твой любимый человек уходит навсегда — невыносимо. Я не мог смириться, я был сам не свой. Когда я только узнал, решил, что все это ложь, прибежал в больницу, поднял на уши весь персонал, но против повторных анализов было уже нечего предоставить. Мне пришлось смириться. За полгода до выпуска из интерната я узнал, что мой прадед оставил мне в наследство дом в Венеции. Это было последнее приключение, которое я мог подарить Монике, поэтому мы вчетвером - я, Экхарт, Моника и ваша мама — отправились на карнавал. У нее было самое красивое платье, какое я только смог себе позволить. Ее короткие волосы вновь золотились на солнце, звонкий смех дарил мне надежду, но именно там, в Венеции, я понял, что Моника уходит. Ее уже не было с нами. Когда мы вернулись домой, ей стало хуже. Больница, срочная операция, тяжелый период реабилитации — но все напрасно. Моника хотела провести свои последние дни дома, сказала, что придумала большое приключение для меня, нашей дочки и своего брата. Заставила нас с Экхартом поклясться, что мы не станем искать сокровище, пока не пройдет двадцать лет. Двадцать! Подумать только, тогда мне казалось, что это невыносимо огромная цифра, но, когда настал нужный день, я побоялся взяться за поиски. Я спрятал блокнот подальше и постарался забыть. И не тебе меня судить, маленький паршивец! Оставшиеся дни Моника потратила, расписывая блокнот, в котором до этого заставила меня рисовать, заслушивая до дыр свои любимые песни, составила эскиз к картине, которую я должен был нарисовать. Даже сбежала из постели, чтобы спрятать тубус под лестницей на крышу. У нее, конечно, ничего не вышло в одиночку, но мы с Экхартом помогли ей, пообещав забыть случившееся на следующий же день. Моника… до самой смерти она оставалась самым неугомонным, веселым и жизнерадостным человеком, которого я знал. Когда Моника умерла, у меня не осталось ничего. Ни воли к жизни, ни сил двигаться дальше, ни желания продолжать смотреть вперед. Я мог часами разглядывать ее фотографии, не обращая внимания ни на что вокруг. И именно Экхарт стал тем, кто буквально вытащил меня с того света. Он ухаживал за моей дочерью, так что она даже стала называть его папой, приглядывал за мной, не давая мне довести себя до того состояния, когда назад уже не возвращаются. В то время я наговорил ему столько гадостей, что, кажется, не смогу извиниться за них, даже если всю жизнь буду повторять одно только «прости». Я не мог понять, почему он совсем не тоскует по своей родной сестре, даже слезинки не проронил за все время, что ее с нами не было. Но вы ведь понимаете, правда? Конечно, он скучал по ней и, конечно, рыдал по ночам. Только такой ослепленный своим собственным горем болван, как я, мог не заметить его опухших покрасневших глаз и до крови искусанных губ. Но каждый раз, когда я его видел, его спина была прямой, а глаза смотрели с твердой уверенностью, что все будет хорошо. Ради меня он каждое утро вставал с постели и шел готовить завтрак, ради меня не сдавался и не поддавался эмоциям, он сделал для меня столько всего, а вместо благодарности я, как последний осел, называл его ее именем и… делал много ужасных вещей. Потом Экхарт женился на какой-то милой леди и уехал с ней в Берлин, а я, лишившись всего и всех, вместе с дочкой перебрался в Венецию. На этом все могло бы и закончиться, если бы через несколько лет мне не позвонил директор той самой школы-интерната. У него не было детей, он был уже слишком стар, а я… он считал, что я заслужил немного счастья. Я не знал, что он пригласил и Экхарта тоже, а если бы знал — ни за что не поехал. Мы встретились, только когда нужно было подписать бумаги, из нескладного долговязого подростка он превратился в высокого статного мужчину, его волосы заметно отросли с подростковых лет, но он не стриг их, и я, конечно, сразу понял, что это в память о сестре. Мы не сразу нашли общий язык, и я прекрасно понимаю его упрямство, но совместная работа над реконструкцией школы сблизила нас. Так что когда «Кагами» в том виде, каким знаете его вы, был закончен, Экхарт уже не держал на меня зла, а я перестал видеть в нем лишь тень Моники. Должен ли я говорить, что за всеми своими проблемами совсем забыл про родную дочь? В Венеции остался ее возлюбленный, ваш дорогой папа, и она, не выдержав разлуки и моего постоянного отсутствия, сбежала к нему. Как итог — мою любимую школу, место, которое я всю жизнь считал своим домом, чуть не разнесли по кирпичам мои же дорогие внуки. Неужели вы до сих пор считаете, что «Кагами» — это просто школа? Неужели для вас «Кагами» — все еще пансион для богатеньких мальчиков, в который вам посчастливилось попасть? Разве вы не чувствуете к этому месту того, что чувствую я? Не видите за стенами тех событий, которые происходили и будут происходить внутри них? По этим коридорам я носился малолетним сорванцом, и вы — делали то же самое, и сотни детей после вас будут делать это. В этих кабинетах я засыпал под монотонные голоса учителей, и вы, и те, кто придут после вас — тоже. Моника так любила весной устраивать на крыше пикники, хотя это было строжайше запрещено! А как мы целовались с ней в вишневом саду? И как она, бледная и слабая, стояла возле окна той самой комнаты, где сейчас живем мы с Экхартом, смотрела на школу, и слезы катились у нее из глаз, потому что ваша бабушка видела. Здесь каждый поворот хранит сотни драгоценных воспоминаний, и разрушать их я не позволю никому. Вы меня очень разочаровали, мальчики. Идите к себе. Дождавшись, пока Ловино успокоит Феличиано, который никак не мог остановить рыдания, Гай тяжело опустился за стол. Он не знал, сколько просидел так, уткнувшись лицом в ладони, но за это время Экхарт зашел два раза и на второй принес чай с коньяком. Гай был благодарен ему за то, что тот не задавал вопросов. Сейчас он не был готов обсуждать произошедшее и вновь переживать все, что с ним тогда произошло. Это была длинная черная полоса, и Гай верил, что с появлением «Кагами» в его жизни она закончилась. Он отпил немного чая, поморщившись от терпкого привкуса алкоголя — Экхарт явно переоценил его душевные терзания, и перевел взгляд на шкатулку, которую его внуки нашли в подвале. Гай достал конверт, и надпись на нем заставила его выдавить мученическую улыбку, но вскрывать не стал, отложив на стол. На фотографиях Моника была такой, какой он ее запомнил: жизнерадостной, с извечной улыбкой на лице и очень красивой. Он понятия не имел, что она нашла в таком невзрачном мальчишке, как он, и взгляд на собственные фотографии тех лет заставил его поморщиться. Кому-кому, а ему возраст был к лицу. Экхарта на снимках тоже было много, и его короткая мальчишеская прическа напомнила Гаю, как часто он просил его отрастить волосы, когда переживал смерть Моники. Решившись, он встал из-за стола и приоткрыл дверь. — Что-нибудь нужно? — едва оторвавшись от бумаг спросил Экхарт. — Нет, — замявшись, Гай хотел было уже закрыть дверь, но передумал. — Просто хотел сказать тебе «спасибо». Экхарт бросил беглый взгляд на фотографию в руках Гая, и прищурился, понимая причину его странного поведения. — Я отрастил волосы не потому, что хотел заменить тебе сестру, — поправив очки, вздохнул он. — Это память. — Я знаю, — Гай тепло улыбнулся. — Хочешь прочитать ее письмо? Кажется, мы откладывали это слишком уж долго. — Оно предназначено не только для нас с тобой, — возразил Экхарт. — Когда-нибудь я расскажу ей, — пообещал Гай. — Но сейчас я не готов. Она всю жизнь считала, что у нее второй папа вместо мамы. Представляешь, как сильно она меня возненавидела, когда узнала, что это не так? «Привет! Ну, каково это — получить привет с того света? Наверное, люди в моем положении не должны так шутить, но я не смогла удержаться. Простите! Обычно люди в письмах спрашивают о том, как сейчас живет адресат, но что мне толку спрашивать, если я вряд ли прочитаю ответ? Я хочу, чтобы вы вспомнили все то, о чем мы когда-то вместе мечтали. Экхарт, помнишь ли ты, как клялся мне всеми земными благами, что обязательно станешь ученым и будешь делать роботов на фабрике будущего? Ты так сильно любишь эти дурацкие шоу, я никак не могу перестать смеяться, когда вспоминаю! Раньше ты еще пытался рисовать их, но у тебя никогда не получалось так же хорошо, как у Гая, поэтому ты все забросил. Мне кажется, у тебя просто другой стиль, не хуже и не лучше — только и всего. Возьми карандаш и нарисуй своего глупого робота, сейчас же! А то твоя злобная сестрица найдет путь обратно на землю и будет стенать над твоей кроватью (шучу! все время забываю, что в моем положении глупо смеяться над смертью). А ты, Гай? Ты рисовал такие чудесные картины, что я глаз не могла оторвать! Если бы не они, я бы никогда даже не посмотрела в твою сторону. Для меня ты всегда оставался бы надоедливой занозой в заднице, как и мой младший братец-прилипала. Но в твоих картинах виден тот огромный внутренний мир, который ты скрываешь за невзрачным фасадом, и я была бы очень рада узнать, что ты нашел способ поделиться этим с другими. И, конечно, моя маленькая доченька. То есть ты, конечно, сейчас уже совсем взрослая, наверняка встречаешься с каким-нибудь красавчиком и считаешь, что твой папаша с ума сошел, если решил, что тебе будет интересна охота за сокровищами. Только не говори ему о том, что я с самого начала это и планировала! Мне очень жаль, что меня не было рядом с тобой все эти годы. Я бы хотела услышать, как ты впервые назовешь меня мамой, поиграть с тобой в куклы, выбрать вместе с тобой наряд в школу, заплетать тебе косички, сплетничать о мальчишках и подбирать косметику. Я бы так хотела быть сейчас рядом и обнять тебя, моя дорогая, повзрослевшая девочка! Но я не могу. Вместо меня с тобой Экхарт, и я уверена, что он стал лучшей мамой, чем я когда-либо могла мечтать. Не обижай их с папой, ладно? Они твоя семья. Я не знаю, стоит ли мне писать еще что-то в этом письме. Не хочу, чтобы вы попусту лили слезы, но, боюсь, вы, маленькие плаксы, уже и так наматываете сопли на кулак. Мне не страшно уходить. У меня были вы, мои друзья, наша школа и старик-директор. Я любила и была любима. В моей жизни было все, что я хотела бы, чтобы в ней было. Я ни о чем не жалею. Не прощаюсь, Моника».