Итог

— Давай подытожим, — говорит Бьёрн, садясь напротив. Сгружаясь, сказал бы Ивар. Потому что для того, чтобы сесть нормально, нужны силы. А у них, говоря начистоту и без выебонов, их нет. Ивар вообще чувствует себя так, будто по нему проехался какой-нибудь немецкий леопард. Не так далеко от истины, учитывая момент, что не так давно Бьёрн на арене разнёс всех участников их местного парада сумасшедших. И самому Ивару прилетело так крепко, что он, вроде как до того сдохший на глазах напарника, предпочёл бы сдохнуть снова, чем иметь дело с повреждёнными рёбрами. Что не мешает ему курить, конечно же. Правда, вдыхает он такое дерьмо и не уверен, что через несколько секунд не выблюет лёгкие прямо на узорчатую плитку. Очаровательное решение дизайна, накиньте баллов тому мертвецу, что владел этой рухлядью! — Давай, — Ивар откидывается на спинку кресла, выдыхает дым сплошным облаком. Шмыгает подтекающим кровью носом. Сука, как же его раздолбало-то, а. Хотя, сам Бьёрн напротив едва ли может похвастаться целой шкурой. Из целого в нём — утащенная куртка сраного победителя. Из более приятного для самолюбия Ивара — скреплённый криво-косо канцелярским, мать его, степлером разодранный правый бок. Не шибко порадуешься, когда знаешь, что потом самому придётся это всё приводить в порядок. Не то чтобы Ивар не совсем смирился. Но ему проще думать о всяких мелочах, вроде их ран, паршивых сигарет, до сих пор липких пятен на столе, к которым то и дело липнут мухи и дохнут там же, чем о том, что не так далеко до сих пор горит и обваливается штаб мирового зла. Потому что злость вскипает в нём, изъедает не кислотой, а щёлочью, что точно растворит, сожрёт, оставив угольно-чёрное пятно ожога. Даже руины не дают ему покоя. Бьёрн складывает руки на столе, не заботясь о том, что рукавами куртки стирает и грязь, и пыль, и всю ту чуму, что выжила на этих поверхностях. — Мы только что уничтожили сердце, ха-ха, огромной корпорации, что контролировала весь мир, пусть и не в одиночку, вдобавок наткнулись на столько экспериментального дерьма, что я теперь никогда не смогу смотреть кино в жанре научной фантастики, — он говорит медленно, но Ивару кажется, что на одном дыхании, — и ко всему прочему, вишенкой на этом сранейшем торте, я узнаю, что мой напарник бывший наркот. Даже не знаю, как у тебя поинтересоваться. Бьёрн картинно задумывается. Ивар решает, что они общаются уж чересчур близко, раз собственные черты в напарнике его выёбывают как наждачкой по стеклу. — Например, какого хуя, Ивар? Ивар снова затягивается. Косится на покрытый ржавчиной автомат с кофе. Никогда так не хотелось какого-нибудь пидорского латте. — По дурости подсел, — начинает, прокашливается. Наверняка смешно кривит нос от боли. — На Красный. Считай, сам всё угробил. Себя, нервы матери... Он запинается, стряхивает пепел. То ли себе на джинсы, то ли на пол. Не смотрит. — Она не выдержала. Моя вина, что она загремела в больницу, попала к этим уродам. Нужны были деньги на лечение. А у меня их не было. Сам понимаешь, я всё просирал на Красный и прочую дурь. А потом нарисовался этот мудила в шляпе и затащил меня в эту ебанину. Светлые брови Бьёрна сходятся на переносице. Ивар никогда не видел его таким напряжённым. А за всё время того пиздеца, что они пережили (или нет?), это стоит многого. Это ощущается очень неуютно. — Как ты смог слезть? — Бьёрн шарит по нему глазами, словно бы ищет подтверждение на теле завязавшего придурка-напарника. Смех лопается пузырьками в горле, щиплет в носу, всеми порезами на лице, ранами, ушибами под одеждой. Ивар вытягивает больную ногу из-под стола и хлопает по колену. Боль взрывается шипящей карамелью. Ух, совсем мозги набекрень, раз потянуло на такие сравнения. Или он просто жрать хочет. — Когда я решил завязать и у меня началась ломка, — Ивар сам чувствует, как былое безумие проскальзывает в его голос и загорается блеском в глазах, — я долго думал, что же сделать, чтобы напоминать себе о том, что эта дрянь сожрала всё в моей жизни. Понимание в глазах Бьёрна вызывает горькое удовлетворение. — Ты прострелил себе ногу, — произносит он. Ивар кивает, достаёт новую сигарету. Он точно будет блевать. — И каждый раз, когда меня ломало, я вспоминал об этой боли. Впрочем, — салютуя сигаретой, — она всегда со мной. Так и живу. Бьёрн выхватывает у него эту мини-смерть для лёгких, сминает в пальцах. — Иногда я думаю, что просто феерично слажал, раз мне в напарники спасения ебанного мира достался ты, — очень флегматично заявляет он, отряхивая табак с ладоней. — Но с другой стороны, я понимаю, что без твоей отбитости сдох бы гораздо раньше. Губы тянет улыбкой. Подумать только, откуда эта внезапная надежда? Тушите свет, бросайте гранату. — Поэтому прекращай тут дымить этим дерьмом. Ивар щурит глаза. — Волнуешься за мою жизнь? Бьёрн вдруг тянется и с каменным выражением лица отвешивает ему ощутимый щелбан. Кажется, внутри черепной коробки происходит землетрясение. У местных демонических шавок в его мозгах уж точно случился апокалипсис. — Размечтался. От тебя будет вонять этой хренотой, а мне с тобой в одной машине ехать. 　 Ивар захлопывает рот. Становится традицией, что, смотря друг другу в глаза, ржать, как умалишённые гиены, они начинают вместе.