***
Утро было самым обычным: предрассветные сумерки, лужи на асфальте, мокрые желтые листья и нахохлившаяся чайка за окном. - Жрать хочет, - со знанием дела сказал Цзянь и, желая урвать еще пару минут пододеяльного тепла и тишины, заерзал, крепче притираясь к боку. - Я сейчас встану, хлеба ей насыплю. - А она потом опять на подоконник нагадит. - Нагадит, - согласился Цзянь и довольно всхрапнул, зарываясь носом в шею, прячась от реальности, в которой нужно было вставать и собираться, и тащиться по мерзкой погоде по делам. - Там дождь опять. Может притворимся, что сегодня воскресенье? - Давай. Только ненадолго. У тебя через час первая пара, а меня Чэн ждет. Цзянь тяжело вздохнул. Чайка, окончательно обнаглев, зло тюкнула клювом по стеклу. И тишина закончилась. Минж в спальню влетел, размахивая хвостом и цокая когтями по полу. Скорость развил такую, что его на повороте занесло. Зашелся утренним хриплым лаем, кинулся к окну, оглядываясь на них и встревоженно подвывая: вставайте, вставайте, глупцы, здесь же чайка. А потом, смутившись от того, что поздороваться забыл, рыкнул коротко и с разбегу на кровать запрыгнул. Утро было пасмурным, но добрым. И весь день должен был быть таким же. Но что-то пошло не так. К моменту когда Цзянь с псом с прогулки вернулись - оба продрогшие, недовольные и от сырости лохматые, - Би успел принять душ и приготовить завтрак. Стоял, помешивая в мелком ковшике какао для Цзяня, морщился от приторного запаха шоколада с ванилью и с удовольствием прислушивался к возне в ванной: там Цзянь после прогулки Минжа отмывал, приговаривая, чтобы не вертелся, не лизался, стоял спокойно и вообще: - Фу! Я сказал, фубля! Они потом вместе на кухню влетели, очень довольные друг другом и голодные после холодной улицы. Минж первым делом к миске направился, Цзянь - к брошенному на кухонном стуле рюкзаку с конспектами. Завозился, упихивая туда нужное и вытаскивая вчерашнее, не нужное, чертыхнулся беззлобно, когда на пол тетрадь вылетела и помятые листы. Сгреб свои богатства, небрежно на стол швырнул, схватил с тарелки поджаренный хлеб и, прямо так, с зажатым в зубах куском, унесся в комнату: - Ши мо блокноф не фидел? Феленый? - На столе письменном, - отозвался Би и, не дожидаясь следующего вопроса, продолжил, - папка с чертежами там же. Отхлебнул кофе, потрепал по голове подвернувшегося под руку Минжа и от нечего делать принялся складывать в аккуратную стопку то, что из Цзяневского рюкзака вывалилось. Наткнулся на глянцевый, явно в типографии отпечатанный лист бумаги и так и завис, держа его в руке, пока Цзянь на кухню не вернулся. - Это что? - Где? А-а, это. Буклетик. Девчонки попросили сфоткаться. Цзянь в довольной улыбке расплылся. Би передернуло: так бывает, когда внутри вдруг ни с того ни с сего взяла да рванула капсула с кипятком. Отложил буклет в сторону, отхлебнул кофе. Досчитал до трех. - И зачем? - Для музыкального клуба. Туда никто вступать не хотел, они решили, что нужно чем-то подогреть интерес. - И как интерес? - раз, два, три. - Подогрелся? - Ага, куча народа записалась. Они эти буклеты в универе на входе раздавали. И еще фото в группе выложили. - То есть, все это видели? - Да. А я теперь типа звезда, - Цзянь небрежным движением зачесал волосы назад, театрально закатив глаза. - Классно получилось, да? Би снова на листовку покосился. Классно, да. Охуеть как. Красный глянцевый стол - где они в своем универе эту пошлятину вообще откопали? Цзянь в черных брюках и белой рубашке с расстегнутыми верхними пуговицами. Лежащий на этом столе животом. На красном, блять, глянцевом столе. С оттопыренной задницей. Резинку боксеров видно. Косую мышцу на животе видно. Поясницу видно. Волосы встрепанные и взгляд такой... томно-блуждающий. Потерянный. Он так смотрит, когда кончает три раза подряд. На него, Би, смотрит. На него, а не в объектив. Не на всех подряд. Би чашку отставил подальше - на всякий случай. Сложил на груди руки. Внутри забурлило как-то совсем настойчиво. - Надо было еще флейту в рот засунуть. За щеку. Ну, знаешь, интерес подогреть. Цзянь, почуяв неладное, но еще не поняв, в чем именно это неладное заключается, неуверенно потоптался на месте, прочистил горло: - Флейту в рот не засовывают. Ее к губам прикладывают, - натолкнулся на прямой взгляд, осекся. Нервно убрал волосы за уши. - Ты чего? - Ничего. Интересно просто, когда ты мне рассказать собирался? Ты же собирался, да? - О чем рассказать? Это просто буклет для музыкального студенческого клуба. - Это, блять, вывеска для борделя! Цзянь от хлопка ладонью по столу на месте подпрыгнул и спросил самое худшее из возможного: - Ты че, дурак? ...И понеслось. Дословно Би все, что сказал, не запомнил. Чтобы запомнить сказанное, нужно, чтобы оно сначала в башке сформировалось, а уж потом с языка слетело. А в башке на тот момент было пусто. В висках стучало, внутри кипело. Цзянь смотрел на него, приоткрыв рот. Ни разу не перебил, пока Би, не повышая голоса, высказывал свое мнение об увиденном, только обиженно губу прикусил и на вопрос, хватило ли ему ума денег за эти фотки попросить, отрицательно головой помотал. - Ну и зря, - подвел итог Би. - Обычно за фото, на которые дрочат, платят. Чашка с недопитым кофе улетела в раковину. Минж из-под стола тихо рыкнул, но высунуться не решился. Би бросил напоследок злое: - Буду поздно. А ты сегодня спишь на диване, - и пошел к выходу. Притормозил на секунду, когда Цзянь за спиной тихо, потерянно спросил: - Я вообще уйти могу, хочешь? У Цзяня это "хочешь" получилось совсем не ехидно и без намека на вызов. Искренне так получилось, испуганно. И это должно было отрезвить. Это должно было заставить обернуться, взять себя в руки, выдохнуть короткое, уверенное "нет" и уже потом хлопнуть дверью. Но почему-то не отрезвило. И вместо такого правильного ответа получилось то, что получилось: - Да и черт с тобой.***
Би, уже стоя у лифта на подземной парковке еще раз телефон проверяет. Пусто. И в квартире, возможно, тоже. Потому что он ему на самом деле это сказал. Мелкому, недолюбленному мальчишке, который до сих пор иногда, когда думает, что Би не видит, сядет и уставится немигающим взглядом, будто боится, что только моргни - и Би исчезнет. Который после долгого дня все вертится рядом и трогает, трогает, трогает, прикасается ненавязчиво к пальцам, плечу, спине или уж, на худой конец, если люди вокруг - к рукаву куртки. Который иногда просыпается по ночам от кошмаров, кривит, задыхаясь, губы: мне приснилось, ты ушел. Би думал, ему похищение снится: каморка с капающей водой, глаза завязанные и лязгающий замок на двери. А оказалось, вот он самый страшный кошмар: ты ушел, ты меня больше не любишь, и тебя у меня больше нет. И сегодня этот кошмар в реальность обернулся: да и черт с тобой. Би, к сожалению, знает, что он в этой фразе услышал. Все. Все самое страшное, что случиться могло. Потому что дурной и мелкий. Потому что не отмахнется: да и тебе туда же, пойди, побесись в сторонке, успокоишься - придешь. С Цзяня станется в одной фразе, на эмоциях брошенной, самое худшее разглядеть и безоговорочно поверить. И вещи свои в сумку сложить и свалить по-тихому - тоже с него станется. Би его, конечно, назад приволочет. Тем же вечером. Би в отличие от него взрослый и разумный, да. Би, в отличие от него, точно знает, что когда так, как у них, никто никуда не уходит, даже если "черт с тобой". Потому что "черт с тобой" это только сегодня. Ни завтра, ни через неделю и ни через год. На один день только: ничего не значащее, случайно оброненное. И сейчас нужно как-то подняться на свой самый верхний, мансардный, вставить ключ в замок, узнать насколько все плохо, и что-то делать. Со всей этой стремной ситуацией и собственной ревностью, которая неизвестно откуда вообще взялась. Которая неизвестно откуда взялась и которая, несмотря ни на что, до сих пор так и зудит внутри. Жрет нервную систему одним пониманием, что другие увидели то, что увидеть не должны были. Увидели то, что всегда было только его, а теперь вот только раз - и стало не только его. Взгляд этот жадный, голодный, поясницу выгнутую и волосы встрепанные. В коридоре темно и тихо. В квартире вкусно пахнет: мясным чем-то, в духовке запеченым и посыпанным перцем и травами. И первое, что видит Би - Цзяневские кеды у порога, которые в кои-то веки не как попало брошены, а аккуратно на полку для обуви убраны. Все четыре пары. Би выдыхает облегченно и, потрепав по голове тихо скулящего от радости Минжа, на кухню идет, к единственному источнику света. На диване в гостиной - простыня, сверху - ровной стопкой подушка и сложенное в несколько слоев одеяло. Застелил, приготовил послушно на случай, если из кровати его сегодня все-таки выгонят. Би досадливо морщится: нахрен ты ему про диван-то сказал? Сам же без него уснуть не сможешь. С кухни ни звука не доносится, тишина полная и Би, подойдя к двери, сам не зная зачем, ступать начинает совершенно бесшумно. А потом долго стоит в дверном проеме и просто смотрит. Потому что Цзянь там уснул. Положил руки на стол, голову - на руки, согнулся в три погибели и уснул рядом с двумя тарелками со вкусно пахнущим мясом. На нем футболка не по размеру, - его, Би, футболка, - которая когда-то была белой, а потом стала камуфляжно-розовой, потому что Цзянь постирал ее вместе со своей - красной. Волосы встрепанные, едва заметные синяки под глазами и рот приоткрыт. Никакой тебе эстетики и уж точно никакой сексуальности. Наверное, поэтому сердце в груди так ощутимо удар за ударом проебывает, когда Би подходит ближе и садится напротив, подперев рукой подбородок. Кто-то из великих сказал, что смотреть на любимого человека, когда он спит - это как держать в ладонях его сердце. Би не чувствует, что держит в ладонях его сердце. Би чувствует, что ему смешно. Потому что Цзянь во сне хмурится и недовольно всхрапывает. И наконец-то становится легко, впервые за этот злющий, ревнивый день: Би, прежде, чем разбудить, тихо выуживает из кармана мобильный. Включает камеру и ловит в объектив то, чего больше никогда и никто не увидит.