***
— Леон, ты же знаешь, что можешь поделиться со мной, — она звучит искренне — причем всегда, — а он лишь подавляет ухмылку, постепенно начинающую расползаться на бледной коже с небольшой щетиной. Вы знали об удивительной способности Клэр Редфилд: находить всегда свободную минуту практически в любой момент жизни? У неё будто не существует обязанностей TerraSave, как например: разбора тьмы справок с данными о людях, спасшихся из очередного биотеррора; участие в предстоящих мероприятиях организации, помощь в успешности которых частично доверяют девушке; самых стандартных поездок в невероятно горячие точки угрозы, чтобы спасти и помочь. У неё будто не существует той самой границы, когда надо заняться по-настоящему важным делом, а не находить время на Леона Скотта Кеннеди, который в свое свободное время ищет любой способ, чтобы это же время скоротать или напрочь уничтожить, потому что он не хочет быть вольным. Но откуда-то Клэр Редфилд об этом узнает — или уже знает — и звонит ему, чтобы занять самым глупым, самым непринужденным, самым спокойным разговором, который в какие-то моменты самому Кеннеди напоминает колыбельные, когда-то исполнявшие для маленького него мама с нежностью и теплом в голосе. Что за удивительный дар — приносить одним лишь голосом тепло? И почему он доступен не для всех — до сих пор остается загадкой для новичка-агента. — Ты напоминаешь об этом раз пятнадцать на каждый звонок, — Кеннеди потирает двумя пальцами переносицу, выглядывая из окна и наблюдая за огнями Вашингтона, преобразившегося несколько часов назад в сумерках. — Ещё соври, что тебе это надоедает. — По ту сторону телефона парень улавливает легкий смешок, сопровождаемый под какой-то тяжкий вздох и шелест очередных листов. Да, он соврет, если скажет, что его это раздражает, ведь она — одна единственная, кто беспокоится за его психическое и физическое состояние, даже находясь в чертовых тысячах километрах, в другом городе, в другом штате. — Поэтому я ничего тебе не скажу, — Кеннеди хмыкает и слышит фырканье на свои слова, — и напомню, что кому-то завтра надо относить подписанные бумаги в офис. И если мне не изменяет память, то сейчас у тебя одиннадцать вечера*. — Да, спасибо, мистер Кеннеди, что напомнили мне время, ведь я не могу взглянуть на свои прикроватные часы, — с легкой издевкой отвечает рыжеволосая, легко улыбаясь и надеясь, что когда-нибудь она вновь встретится с ним. — И, видимо, для того, чтобы избавиться от меня поскорее. — Ни за что в жизни, мисс Редфилд. Что за глупость? Может, агент и не такой уж разговорчивый из-за обстоятельств жизни, но от последнего луча света в его жизни он не избавится ни под каким-либо предлогом. Может, агент и не делится многим, и отвечает порой настолько кратко, что собеседнику может показаться это общение односторонним, но он ставит номер девушки на срочный вызов, когда судорожно ночью просыпается в поту и первым делом хватает свой мобильный телефон. Может, агент этого не осознает, но глубоко внутри он желает слышать голос Клэр Редфилд, как приятную колыбель, способную унести его в царство Морфея без каких-либо ночных, но пиздецки реалистичных кошмаров; как напоминание, что она находится рядом, даже если на самом деле вообще в другом континенте; как что-то действительно живое среди этой мертвой кучи переживших эмоций, трупов и множественных ран в качестве подарка. И ему страшно, что в один день этого голоса — такого сладкого (словно мед), задорного во всех (почти) случаях и теплого в самый нужный момент — не станет — просто исчезнет к черту без подсказок поиска, отголосками в подсознании разносясь, как навсегда запечатлившееся воспоминание. Страшно привязаться, чтобы в какой-то момент ощутить резкую боль где-то в сердце, будто словить микроинсульт и понять, что это намного хуже всяких биологических оружий будет. Ведь привязаться — значит получить ещё одну худшую боль, медленно, прямо как яд или вирус, распространявшуюся по всему телу — кровеносным сосудам с вероятными в скором времени трещинами, образующими внутреннее кровотечение. Леон Кеннеди уже получил в двадцать один год первое — и никак не последнее — серьезное кровотечение. Удивительно, что залатать его частично смогла какая-то девятнадцатилетняя студентка колледжа, отправившаяся на поиски брата, но в итоге выжившая в самом что ни на есть апокалипсисе. И до сих пор латает?... — Тогда рекомендую добавлять какие-то комментарии к своим словам, если не хочешь меня обидеть, Леон, — вытягивает его из сознания девушка по ту сторону мобильного, одновременно вчитываясь в бумаги. Вслух, будто она не разговаривает по телефону, а находится сама с собой, в одинокой квартире где-то вблизи тихоокеанского побережья с потрясающим видом на сам город и океан. — А тебя возможно обидеть, Клэр? — Кеннеди проводит пятерней по растрепанным окончательно волосам, прикрывая окно и возвращаясь в белоснежную кровать с относительно удобным матрасом. Он по сей день считает, что лучше спать даже на камнях, чем на этом что-то. И благодарит, что спасает мягкая подушка. — Мне кажется, или кто-то из нас драматизирует? — Обычно ты этим занимаешься, — голубоглазая тихо хихикает, а Леон наслаждается этим смехом — успокаивающим, мелодичным и слегка усталым, будто ничего страшного никогда не происходило и не произойдет. Жаль, что это лишь пустые надежды и секундные выпадения из реальности. На несколько секунд все затихает по ту сторону телефона, и агент вновь ощущает среди ночной тьмы и небольшого света, пробирающегося через то самое окно: привычное одиночество, смутное представление о предстоящем утре с тренировками и легкий страх, сковывающий все кости, все сухожилия, все движения. На несколько секунд он просто пялится в поблекший потолок, не моргая и задумываясь, что этого разговора в полчаса никак не было. Погодите-ка, полчаса? Что-то вы заговорились, мистер Кеннеди, или снова надо винить Клэр Редфилд, которая наутро даже может опоздать в офис из-за своего недосыпа. Или себя винить? А лучше обоих, ведь вы оба хороши. И через эти несколько секунд Леон слышит не сильно громкую, вполне себе спокойную музыку и расслабленно позволяет себе улыбнуться на мгновение: Клэр Редфилд включила её излюбленное радио, подаренное братом два года назад. И сколько он помнил звонков от неё, почти столько же раз играло это радио на заднем фоне, пока рыжеволосая могла заниматься бумажной работой или обычной готовкой. Он совсем не протестовал против какого-то заднего шума — наоборот, ему нравились предпочтения Клэр, не говоря уже за то, что их вкусы во многом совпадали. После изнурительных тренировок только разговор с ней или обычная музыка без лишних слов помогали ему расслабиться и наконец-то почувствовать это удовольствие от занятий, либо же внезапных миссий, на которых присутствие Кеннеди требовалось обязательным делом. Чаще мисс Редфилд слушала излюбленную группу «Queen»**, порой подпевая и даже забывая, что в такой момент может разговаривать с Леоном. Вскоре такой ритуал стал привычным для обоих; для агента — нужным. Но по вечерам — и даже глубокой ночью — она предпочитала что-то мелодичное, успокаивающее, совсем незамысловатое как их разговор. И он с удовольствием откликался на такое, позволяя себе настоящий отдых. — А ты сможешь работать под музыку, Клэр? — Кеннеди прикрывает глаза и очень глупо её спрашивает, зная, что девушка сможет все, что захочет. — Я думала, что ты меня уже выучил. — Редфилд определенно по ту сторону телефона качает головой от неудачной издевки, начиная о чем-то рассуждать. Вслух. Вновь. И на Леона Кеннеди это действует намного лучше, чем то же самое снотворное, позволяя всем мышцам расслабиться, а мыслям раствориться. Ему нравится, как Редфилд может заниматься своим делом, не забывая про него. Ему нравится, как Редфилд может совмещать все вместе, находя время для него. Ему нравилось, как Редфилд сама отключалась после того, как он практически полностью погружался в сон под этот тихий говор и приятную акустику гитары из радио, улавливая глубоко внутри её единственные слова: «Приятной ночи, Леон». (Без пожеланий лучших снов, потому что это глупо с их жизнями). Ему особенно это нравилось именно в двадцать четыре года.***
Он практически нутром ощущает этот фантастический привкус губ, её губ — легкий оттенок персика с корицей и слегка кислого яблока. Совершенно другой, полностью не похожий на тот, что чувствовал когда-то в двадцать один год. Не кислая вишня без намека на сладость. Не приторно-клубничный оттенок. Совершенно другой и неповторимый вкус. Он практически нутром ощущает, как эти шелковистые волосы легко проходят через шершавую кожу меж пальцев, невероятно переливаясь от падающих лучей солнца на них. Насколько они прогреты и пропитаны этим теплом. И ягодным шампунем с экстрактом розы. Роза — как типично, но в то же время волшебно. И как идеально для неё. Но только их языки сплетаются в своеобразном танце, Кеннеди подрывается в поту, открывая глаза и видя лишь лунный свет через окна в просторную, но и захламленную спальню. Ему снова снится — не кошмар, нет — приятный и одновременно пугающий сон. Ему снова будет мерещиться этот привкус, который он никогда не сможет попробовать. Ему снова привидится Клэр Редфилд — такая жизнерадостная и улыбчивая, что время от времени хочется провалиться сквозь землю и понять: не все может быть идеальным. Она не должна быть идеальной. Но почему-то она идеал. И пиздецки сильно заставляет биться и без того израненное сердце, задевая все самые больные точки глубоко внутри. Ведь не зря Леон Кеннеди считает этот сон похуже кошмара просто из-за того, что ни за что не сможет воплотить в реальность. Леону Кеннеди двадцать девять лет, и уже второй год подряд ему хочется получить чего-то столь запрещенного от Клэр Редфилд. Особенно с прошлого года, когда они впервые за семь лет встретились в этом несчастном Харвардвиле, оказавшись в самом эпицентре биотерроризма. Самые обычные встречи не для вас, мистер Кеннеди? Вы же знаете, что всегда могли с ней встретиться — только проявить желание и инициативу, потому что сама мисс Редфилд никогда бы не посмела потревожить вас. Но Леон этого не делал. Как и перестал отвечать часто на звонки человека, с большим трудом называемого подругой: противно из-за снов и желания прикоснуться к розоватым губам; к нежной коже на шее с парой родинок; к мягким — намного больше, чем новый матрас и те старые подушки — волосам рыжего цвета, запечатлевшимся своим дивным ароматом и приевшейся прической; полностью к ней. Без какого-либо возврата. И сейчас он может лишь держать в руке телефон — как раньше, только просыпаясь теперь в поту не от неебически реалистичных кошмаров, — и смотреть на контакт в быстром наборе, что когда-то сразу же отвечал на его ночные звонки и помогал успокоить бушующее сознание. Теперь агент не звонит, ведь… для чего? Она тоже переживает. Не меньше его. И лишь к двадцати шести годам Кеннеди стал задумываться о том, что Редфилд слушает его, но он — никогда её. Она никогда не говорила о себе больше, когда не пыталась поддержать или успокоить. Никогда не звонила для того, чтобы излить свою душу полностью или услышать что-то обнадеживающее для встревоженного сознания и колотящегося сердца. Никогда, кроме одного раза. Тогда, когда действительно убило внутренне глубокой ночью. Именно этот момент Кеннеди запомнился больше всего. Ведь он не мог уснуть той ночью, а услышать хриплый голос подруги, так ещё такие тихие всхлипы — убийственно отрезать все негативные свои мысли, полностью переключаясь на неё. И проклинать что ни на есть на этом свете, если бы он не смог ей ответить в тот момент. Теперь Леон может лишь смотреть на этот номер, проводя рукой по мокрому лбу с парой прилипших прядей, стараясь привести дыхание в порядок и перестать ощущать это жуткое чувство в районе сердца. Теперь Леон старается побороть в себе желание позвонить ей, потому что продержаться три года так — покажется выше всяких похвал. Или настоящим идиотизмом. «Блять, придурок, пора тебе уже отвыкнуть от этой привычки», — Кеннеди слышит свой внутренний голос отчетливо и серьезно, но не слушает. Только фырканье в одинокой и относительно темной комнате сопровождает эти слова, а взгляд улавливает, что сейчас три часа ночи (Ханниган готова собственноручно убить его за очередной недосып). Но ему плевать на это, поэтому Леон ещё несколько минут смотрит на эти одиннадцать цифр, сильно прикусывая нижнюю губу и понимая, что окончательно сойдет с ума, если так дальше будет продолжаться. И, чтобы избежать такого, он специально хранит на прикроватной тумбе пачки снотворных таблеток, выпивая их с такой жадностью, будто какой-то наркоман, желающий получить очередную дозу. «Или продолжать пить эти сраные таблетки». Леон Кеннеди уже как год, четыре месяца, двадцать два часа и десять минут старается отвыкнуть от Клэр Редфилд (и своих чувств).***
В данный момент он настолько сильно не уверен в своих действиях, что проще будет выпить очередную бутылку виски, спрятанную в пустеющем холодильнике, чем позвонить человеку, с которым контакта не отслеживалось уже как семь лет. Стоит же порой испытывать судьбу, не так ли? Леон думает об этом тоже, наливая себе в стакан алкоголь со льдом, садясь за небольшой стол из темной древесины — такой частично потрепанный, но не хуже самого агента — и все же решаясь набрать этот «злосчастный» номер, который изредка мог ему присниться во снах. А голос… голос передать ту уйму бушующих эмоций, но теперь без просыпаний в поту. Теперь без сердечных страданий, доставляющих так много неприятностей. На самом деле, он даже не думает, что ему ответят на этот звонок, ведь у мисс Редфилд определенно есть дела… ну, или уже достаточно поздно для каких-то вне плановых звонков? И как же он проебывается. «Алло?» Одно лишь слово заставляет его встрепенуться и почувствовать жар глубоко внутри — или это немного выпитый ранее виски? Или голос, как цветочный мед, вновь пробуждает те затихшие чувства семь лет назад, что могли присниться, но не вызвать каких-то последственных осадков наутро. А ещё Леон боится, что Клэр Редфилд все же удалила его номер. «Леон?...» Или все же нет. — Клэр… привет, — резко вся уверенность исчезает, а Кеннеди начинает себя ощущать пятнадцатилетним парнем, пытающимся впервые позвать девушку на свидание. Это могло бы показаться забавным ещё двенадцать лет назад, но теперь никто из них не смеется — даже не пытается улыбнуться, чтобы не навредить ещё хуже тому, что теперь имеется у обоих. «Как в старые добрые времена? Звонишь мне ночью, чтобы излиться душой.» Без издевок, без лишних эмоций — их будто нет в этом сладком голосе — произносит Редфилд, и Кеннеди подавляет в себе желание горько усмехнуться, отпивая виски и качая головой. Ему так сейчас не хватает того излюбленного радио, которое ночью всегда на одной радиостанции грело и расслабляло своей акустической музыкой состояние. Ему так не хватает того частого шелеста бумаги, из-за которого Редфилд жертвовала своим нормальным сном, не включая разговор с Леоном. Ему так в душе не хватает тех годов. — Или попробовать сейчас извиниться? — предполагает Кеннеди, даже не задумываясь ранее. Ради чего он звонит? По какой причине? С какой, мать его, целью? Чертово спонтанное желание, но, действительно, почему бы не попробовать извиниться за эти семь лет, как когда-то в Харвардвиле? Клэр Редфилд ему постоянно прощала. И он надеется, что и сейчас простит. «Спустя семь лет? Больше семи тебя, видимо, не хватает, Леон? Мог ещё дальше тянуть резину.» Но, вероятно, агент впервые ошибается насчет неё, полностью принимая все сказанные слова. Ведь это он был инициатором их прекращения разговоров. Ведь это он прекращал отвечать на звонки подруги, даже не трудясь после отправить какую-то жалкую смс-ку, чтобы объясниться. Ведь это он — тот, кто построил самые разные преграды, наконец-то создав ту, через которую Клэр не смогла пробраться. И с которой почти переломала себе все кости, лишилась частично нервов и ощутила внутреннее кровотечение из самого сердца. И обычного слова «прости» в данной ситуации будет недостаточно. — Я знаю, что поступил как настоящий придурок, — Кеннеди слегка стучит кончиками пальцев по деревянной поверхности и слышит тихий смешок, — и мне нет оправданий… но раз в жизни… я могу рассчитывать на твое прощение? Хотя бы узнать, как у тебя дела. И Леон готов поклясться, что услышал судорожный выдох, сопровождаемый секундной тишиной. Как они говорят, затишье перед бурей. Самой настоящей бурей. «Ты, вероятно, решил поиздеваться надо мной. Господи, Кеннеди, как же я пиздецки устала, ты не поверишь. Именно сейчас, особенно после твоих слов «как у тебя дела». Хочешь знать? Отлично, лучше не бывает, когда семь лет назад тебя оставляют без каких-то слов на прощание. Просто прекращая — обрывая все связи.» Он слышит, как её нежный и теплый когда-то голос начинает постепенно ломаться, что даже страшно представить внешний вид Редфилд. Что ей пришлось перенести после этого резкого обрыва. И, скорее всего, ощутить себя использованной игрушкой, которую выкинули из-за негожего вида или просто потому, что наигрались вдоволь. — Блять, Клэ-эр… И только Леон тянет её имя, как женщина действительно срывается с цепи, не пытаясь даже остановиться на одну несчастную — для обоих — секунду. «Нет, Леон, нет! Не пытайся даже сказать, как тебе жаль и что ты сожалеешь! Ведь я этого не пойму, потому что это не я, кто семь лет назад оставил за собой «абонент недоступен»! Это не я, кто разорвал все, что имелось у нас! Это, черт возьми, ты! И как же ты меня убил… похуже любого ублюдка…» Как же ему хочется надрать себе задницу и приложиться лицом к кирпичной стене за все доставленные страдания человеку, который даже не достоин их. Как же его сердце болезненно сжимается — почти до микроинсульта доходя, — желая примчаться к ней первым рейсом, чтобы получить смачных ударов. Или просто обнять эту хрупкую душу с тысячью оставленными шрамами. Ведь он этого не сделал, когда её нашли в океане после исчезновения нескольких членов организации TerraSave***. Ведь, даже зная состояние Клэр, он не оказался рядом и не поддержал, как когда-то делала сама Редфилд. Ничего. И как же ты не достоит прощения от неё. — Клэр… — неуверенно, очень неуверенно произносит мужчина, отпивая виски и потирая переносицу пальцами, — я действительно не достоин твоих извинений. Даже звонить было самой наитупейшей ошибкой после стольких лет… но мне вправду искренне жаль, что так все вышло. Жаль, что я доставил тебе ещё больше боли. Жаль, что стал самым настоящим эгоистом, который перестал думать о других. Жаль, что ты вообще связалась и имела дело со мной, да даже сейчас ты могла бросить трубку, а не слушать это недостойное тебя нытье! Но ты это делаешь, — Леон на мгновение прерывается, зажмуриваясь, — и я, честное слово, не пойму, почему ты до сих пор продолжаешь быть идеальной. И как сильно это повлияло когда-то на меня… Я сожалею во всем, что когда-либо натворил, рыжая****, особенно перед тобой. И Кеннеди безумно надеется, что сейчас слышал не её всхлип, иначе в жизни больше не простит себя за слезы. Он терпеливо ждет — кажется, что минуту — несколько секунд продолжения её душераздирающей речи, что смогла вскрыть старые — заделанные ею же — раны и сделать новые — намного глубже и больнее, отнимая способность нормально функционировать. «Каждый выбрал свой собственный путь, Леон… ты выбрал свой, и я винить тебя в этом никак не могу, не говоря уже за то, что если это помогло тебе нормализовать свою жизнь, то пусть так оно и будет.» Но он слышит слабый, чересчур слабый голос, будто не способный больше приносить ту жизнерадостность. Ту самую веру. Ту силу, что была присуща, как казалось, всю жизнь с Клэр Редфилд. Она сдалась перед ним. «И я простила тебя ещё семь лет назад…» А лучше бы никогда этого не делала. Ни при каких условиях. Леон ощущает обжигающую пару слез, которая сумела выступить из зажмуренных крепко глаз, и быстро смахивает их, боясь, что кто-то это сможет увидеть. Она сможет увидеть. Ведь он не имеет права даже на слезы, осознавая, насколько проебался. И когда тишина затягивается, Клэр решает её окончательно разрезать, как и чувства обоих. «Я думаю, что на этом разговор окончен. Нам обоим нужно отдохнуть… и прощай, Леон.» В следующую же секунду Кеннеди слышит протяжные гудки, сопровождаемые пустотой по ту сторону телефона; чувствует, как все вновь сковывается внутри и как тяжело становится дышать; понимает, что натворил того, что вряд ли когда-нибудь можно будет исправить. И будет ли дан такой шанс? Леон Кеннеди никогда не ошибался насчет Клэр Редфилд. Леон Кеннеди никогда не узнает, что эта ночь выдалась для Клэр Редфилд особенно тяжкой из-за очередного мероприятия TerraSave, возвращаясь домой глубокой ночью с тонной бумаг, нуждающихся в подписи женщины. Леон Кеннеди никогда не узнает, что то излюбленное радио играет у Клэр Редфилд почти каждую ночь, когда она все же появляется дома. Леон Кеннеди никогда не узнает, что сейчас Клэр Редфилд сидит у двери, даже не успев снять куртку из-за звонка (которого она не ожидала никак и лишь предполагала, что это очередной коллега мог позвонить; или Мойра, которая любит ночные беседы, и из-за которых не высыпается и получает), и захлебывается слезами, что намеривались ещё излиться только от одного имени, высветившегося на экране телефона. Клэр Редфилд сдалась перед Леоном Кеннеди, а Леон Кеннеди сломался из-за Клэр Редфилд. А когда Леон Кеннеди попробует ей позвонить через несколько минут, чтобы попытаться хоть что-то уладить или построить вновь — как с чистого листа, — то получит самое неожиданно ожидаемое. — Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети.