Глубоко на поверхности

Пламя лампидального* фонаря отбрасывает на каменистые стены дрожащие по абрису блики. Стоит провести по кончику огонька пальцами, огладить подушечками крошечный кусочек тепла, как по всей пещере начинают плясать теневые силуэты. Поворачиваю ладонь и провожу костяшками по пламени снизу вверх, наблюдая, как огонь облизывает свежие татуировки на пальцах. Мягкая, покалывающая боль. Прикрываю глаза и растворяюсь в звуках этой чудной ночи: в тихом биении дождя о камни снаружи, в далеком шуме прибоя, в свистящем щебете местной наскальной живности… Спокойно так — ничего лишнего. Вроде и скалы сплошные, вроде и остров-то весь — за полчаса из конца в конец, а все равно хорошо. Даже вон, птицы живут какие-то: в темени ни черта их не разглядишь, конечно, но по очертаниям и повадкам похожи на кетцалькоатлей. Только, кажется, меньше, а так — что-то такое же длинноклювое, с вытянутой шеей. Ну и водятся не на равнинах Хэмбрийской пустоши, а здесь, на Богами забытом каменистом островке посреди Красного океана… Хотя, может, в этом измерении у них другой ареал обитания? Вдыхаю полной грудью сырой ночной воздух и прямо-таки чувствую, как солено-пресная влага оседает в носоглотке. Приятное чувство. Будто ты самолично дождь и море, единое целое со стихией. И в груди уже и не сердце бьется, а расхлестываются о грудную клетку пенистые волны. Стоит сломать ребра — по пальцам заструится жидкая соль. Дыханием качаешь в легких вековых рыб, как в тесной колыбели, а в животе не пресловутые бабочки порхают, но поют песни глубоководные киты — где-то там, из бездонного нутра, из самого чрева океанских впадин. В висках уже не кровь стучит, и звуки вокруг смазываются — в ушных раковинах шум, как в раковинах прибрежных. Прислушаешься — услышишь отступающий отлив, что обнажает отшлифованные песком скалистые мели, некогда бывшие скелетом. То тише, то громче. Сосуды — что ветвистые деревья кораллов, меж которыми завихряются багряные и алые течения. Под кожей зудит невыносимо — море царапается изнутри острыми акульими зубами, выкручивает водоворотами суставы. Лицо на самом деле — изнанка; вывернешь — освободишь подводный мир… Потяжелевшие веки разлепляю неохотно, и теплый бриз внутреннего океана невольно вырывается наружу длинным выдохом. В глазах мутно, вытираю — мокрые. Соленые… Надо бы уже спать ложиться, но сон не идет. И делать при этом нечего, кроме как слушать приглушенные трескучие разговоры неизвестных птиц со звездами. Хотелось бы знать, о чем они беседуют. Может, даже обо мне? Обсуждают незваного пришельца, гадают о цели внезапного визита в их мирную пустынную обитель? Сказать бы им, что, мол, не волнуйтесь, я уйду на рассвете, не потревожу вас — но они ведь наверняка не поймут. Хотя кто знает, вдруг разумные и человеческую речь понимают — тогда бы мы могли поговорить. А у меня правда есть очень-очень многое, что рассказать им. К примеру, о промасленном обрывке страницы корабельного журнала, что вопреки своему малому весу оттягивает мне карман неподъемной ношей. Нащупываю его пальцами и, вытащив осторожно, расправляю на коленях — всего ничего действие, но чувство, будто руки по локти запачкались в крови. В той, что невидимо для глаза пропитала насквозь и бумагу, и выведенные на ней трясущейся рукой строки. Буквы неровные, скачущие, слова местами расплылись от водяных брызг, но этот почерк я узнаю несмотря ни на что — даже если все чернила расплывутся невнятной кляксой. Может, потому, что этот текст уже выжжен клеймом в моей памяти? Просто я помню, как выводились эти строки, как рождалось адресованное на тот момент еще неизвестному роковое послание. И ведь, дойди оно до адресата чуть раньше, все наверняка сложилось бы иначе… Одиннадцать имен, за вычетом моего собственного — далеко не истинные, не те, коими нас нарекли родные, правительство или возникшие на жизненном пути случайные встречные. Но прозвища, которыми нас обозвали эти проклятые строки. Перечитываю в который раз и чувствую, как со спины меня обнимают призраки. Стальные пальцы, когтистые лапы, женственные ручки, мозолистые ладони. Они тоже в крови — и не только фигурально. Столь родные прикосновения, за которые все на свете отдать не жалко, лишь бы ощутить их вживую. Чтобы вновь увидеть их: мое утешение, мою семью. Мою проклятую команду… Будучи не среди живых и не среди мертвых, как давно я скитаюсь по бесчисленным мирам в ее поисках? Не представляю… Благо, в привычку вошло вести дневник — очередной, — записывая все переходы, разницу во временах, пересчет годов и прочую скучную, но столь важную информацию. Жизненно необходимую для меня и всех нас. Мы ведь обещали ему. Мы поклялись. Перед ликами Великих Богов поклялись. Дали нерушимое слово, что найдем его, чего бы нам это ни стоило. И моя миссия — кого чертовы кровавые буквы нарекли Пилигримом — помочь им в этом… Рука сама собой тянется к лицу, где навеки запечатлено клеймо моей клятвы. Трогаю кривые рваные шрамы, оставленные мне, кажется, еще в прошлой жизни. Хах, а ведь так оно и было, по сути-то. Пилигрим… Ироничное вышло прозвище, учитывая и мое второе имя Вандер, и веру, и странствие меж измерениями… И созвучие со словом «мим» тоже, не иначе — как насмешка над уродством в виде отвратной, навсегда приклеенной к лицу улыбки. Забавно же, что улыбка настоящая с тех пор больше так и не тронула мои губы. Едва ковырнешь язву воспоминаний, как море внутри начинает штормить — точь-в-точь как в тот день. Сжимаю в кулаке исписанный клочок соломенной бумаги и со вздохом прикрываю глаза, погружаясь в водоворот картинок. Океан внутри ревет ветром, бьется о грудину, рвется наружу по каплям из глаз и из пор кожи. Перед взором снова как наяву чудовищная буря минувшего годы назад события. Молнии в небе. Дрожащая под ногами земля. Порывы ветра, не позволяющие даже вдохнуть нормально. И тьма кругом — густая, живая, движущаяся, душащая… Это сейчас я понимаю все, что было. Но тогда для меня все выглядело будто не с нами, будто со стороны. Как какой-нибудь сон или галлюцинация, не знаю… У меня не было ни сил, ни желания даже молиться — отверженные небесами отродья, дальше которых от Богов могут быть только сами обитатели адовой бездны, как могли мы осмелиться просить о каком-то там покровительстве и помощи? Такая дерзость… Потому с моих губ лишь и успевало слетать жалкое блеянье вроде «не может быть», «только не мы», «только не с нами», «нет»… Нет-нет-нет… Но сейчас я понимаю, что да, так оно и было, так и должно было бы быть — но я исправлю это. Мы — свалка человеческих отбросов. Мы были рождены уже на погребальном костре. Умерли еще до того, как начали жить. Только вот сможем ли мы воскреснуть из пепла, зависит от нас самих. И от меня — несомненно. Пожалуй, мы были плохими людьми. Очень плохими, как по мне. Но, чтоб меня аюсталы живьем сожрали — никто не посмеет сомневаться в нашей верности и данном нами слове! Мне хотелось бы верить, что это делает нас чуточку лучше… Ибо я по-прежнему отказываюсь принимать, что мы — они — действительно заслужили все это. Наверное, это просто оправдания, слабость и трусость, постыдное желание избежать якобы заслуженной за все наши грехи кары, но… Но… Я ведь помню, как выхаркивал кровавые сгустки Бабочка, трясущимися руками придерживая вываливающиеся кишки из дыры в животе. Тогда мне казалось, что он умирал очень долго. Слишком долго. А у меня все не было сил отвести взгляд от его длинных окровавленных пальцев, что не раз вытаскивали нас всех с того света. И что еще чашку всегда держали сверху за края, куполом… Даже когда док повернул в мою сторону голову и пробулькал «дай… в кармане… не могу сам», мои мысли по-прежнему были о его длинных паучьих пальцах. Он рухнул прежде, чем до меня дошел смысл его слов… В кармане он держал сигареты со спичками — всегда. И курил таким же удивительным изысканно-небрежным образом, как и делал все остальное. Как-то очень просто, скупо на эмоции и движения, но гармонично правильно и оттого невероятно красиво. Под наклоном придерживал папиросу приподнятым указательным пальцем почти на третьей фаланге. Лениво перекатывал сигарету между пальцев расслабленной кисти, легко и машинально, потом выверенным движением зажимал зубами и продолжал катать уже по губам. И часто голову запрокидывал, когда дым выдыхал. Мне всегда нравилось наблюдать, как он курит — было в этом жесте в его исполнении нечто сродни искусству. Это уже была не тлеющая бумага с начинкой из травы, нет — табак был сущностью дока, он им пах и дышал. И сам был, что едкий дым — легкий, но тяжелый. Густой, терпкий, отравляющий, но расслабляющий и успокаивающий… И он попросил меня прикурить. Или же позволить пожить еще немного, дать возможность успеть перевоплотиться, оставшись дымным духом?.. Вдруг в тот раз там, в кармане, лежало что-то другое? Что-то, что могло спасти ему жизнь, или просто что-то памятное, важное? Что-то гораздо большее, чем просто табак? Чем просто… его душа? Второе «я»? Это и по сей день не дает мне покоя… Навязчивая мысль, что мной была не выполнена очень важная просьба. Еще помню, как плакал Цикада. Впервые на моей памяти. Тогда это повергло меня в ужас: его лицо, красивое и тонкое, исказилось до неузнаваемости, превратилось в уродливую маску. Он не всхлипывал аккуратно, не просто тихо плакал — он отвратительно рыдал, размазывая ладонями слезы и сопли по раскрасневшемуся лицу; захлебывался слюной и орал, срываясь на дерганый вой; так, что закладывало уши… Думаю, это зрелище подкосило тогда не только меня. Это… существо было оплотом нашего уюта и спокойствия. Неунывающий никогда, всегда спокойный, ласковый и отзывчивый. Видеть, когда в подобное отчаяние впал он, было… больно. Будто тебя взяли и швырнули оземь, разбив вдребезги, как фарфоровую вазу. Почему-то тогда мне вдруг стало безумно стыдно за порой вспыхивавшую к нему неприязнь. Когда он тянулся косички всем подряд заплетать, или жрал что ни попадя… А я ведь до сих пор даже его манеру речи эту бесполую использую — вошло в привычку после того случая с Вейном. Почему-то раньше мне казалось, что у нас и вовсе не может быть ничего общего. А оно вон как… Только сейчас осознаю, насколько на самом деле мне был дорог наш баталер. Осуждаю таких, но в итоге тоже не ценю того, что имею, пока не лишусь этого. Неблагодарная эгоистичная сволочь — за что и несу наказание… Внутри продолжают шумно разбиваться пенные валы, с шипением облизывая кости. Море не прощает ошибок. Плата за ошибку одна — смерть. Но я верю, в отчаянии верю, что смогу совершить невозможное и эту ошибку исправить — потому что очень хочу, чтобы Цикада заплел мне косички сейчас. Рассказывая между делом какую-нибудь очередную жуткую легенду и при этом кротко и умиротворенно улыбаясь — как умеет только он. И грыз бы эти его любимые орехи в карамели, гулко хрумкая над самым моим ухом… И черт, честно, я ни за что на свете не огрызнусь на него за все это, как раньше… Я так и не знаю, что с ним стало. Он просто в один момент резко смолк. Последний раз он мне запомнился свернувшимся калачиком возле того, что теперь из себя представлял Тень — желудок сводит спазмами даже от мимолетной мысли о нем. Несчастный… Но даже отвернувшись от тошнотворного зрелища, мне было не скрыться от доносящегося из искривленного рта звука: высокого, истерического, булькающего смеха, почти лишенного дыхания и напоминающего сухое карканье. И это… настолько отличалось от обычного смеха Тени — звонкого, вульгарно-громкого и дерзкого, — что было сложно поверить в реальность происходящего. Но мне приходилось слушать это каркающее подобие не смеха, но лая, аккомпанируя ему рвотными потугами. И при этом позорно, гнусно, низко радуясь глубоко в душе, что не нахожусь на месте нашего боцмана. У меня не было возможности увидеть, как это произошло с ним. Как и увидеть лично судьбу многих из команды — было много темноты, много беготни, мало времени. Но почему-то именно в случае с Тенью я не жалею об этом. Думаю, потому что просто не смогу это вынести — даже если вернусь назад туда и увижу, даже если краем глаза. Хоть сейчас. Но нет — я не могу себя заставить вернуться туда. Только не туда… Тень боялся больше, чем кто-либо из нас, всегда. Не смерти, нет — ее он наоборот искал и жаждал. Его страшило нечто гораздо более жуткое; нечто, что мне так и не дано было понять. И в итоге это «нечто» его все равно настигло, как он ни старался от этого убежать. Не вечные муки, не чудовищная боль, не холод, не одиночество, но… Помнится, однажды он сам так и не смог объяснить нам, чего именно столь сильно боится. Возможно, если кто и понял его тогда, так только капитан. Ну, оно и понятно… И кто-то из нас в тот раз спросил Тень, что в его понимании смерть. А он прищурился по привычке, ухмыльнулся как-то грустно, самым краем губ, и ответил: покой. Вечный, мирный, спокойный сон. Сквозь время и пространство, сквозь космос и звезды. Вечность — это, наверное, очень долго? Мне сложно представить это. По логике, все люди хотят жить вечно — потому что всегда хотят прожить еще завтрашний день, снова и снова. И оно вроде и движется вперед, и день за днем, а нет вот этого ощущения бесконечности. Может, мне просто еще предстоит свыкнуться с этим? Просто пока еще нет полного осознания? Я очень боюсь смерти, я не хочу умирать. И потому не могу понять столь сильного желания умереть Тени — того, кто, казалось, был и вовсе самым беззаботным из нас и воистину умел брать от жизни все. И я завидую ему в этом. И боюсь его, по-прежнему. Правда, вот теперь путаюсь. Боюсь ли я на самом деле его самого или же повторить его судьбу? Вдруг я тоже однажды начну жаждать смерти? С той лишь разницей, что в моих мечтах колыбелью станет море, а не звездное небо. Что внутри — то и снаружи. А что, если во время своих скитаний, в одном из бесчисленных миров я все же встречу тот далекий край, которого так желал достичь Тень, дрейфуя в своем вечном покое по эфирно-звездым рекам? Я не представляю, каким этот край должен быть, не лелею надежду его отыскать. Но ведь вселенная такая неописуемо огромная — ничего невозможного нет. Все, о чем ты можешь подумать; все, что можешь вообразить — оно реально и существует в одной из бесконечных реальностей. Значит, где-то есть и более подходящее место для Тени? Для всех нас?.. Но почему-то меня не покидает уверенность, что даже если и так, оно все равно находится где-то очень-очень далеко, и это был бы немыслимо длинный путь, даже знай я верное направление. И какие бы сны мне снились, спи я так долго?.. Невольно фыркаю от этой мысли и сильнее комкаю в кулаке бумажку. Известно, какие: мне снились бы бескрайний океан и корабль под синими в белый горошек парусами — прихоть нашего сумасшедшего капитана, глубоко поразившая в начале знакомства каждого из нас. Как и сам капитан. И сразу буря внутри начинает стихать, стоит потеснить воспоминания о дне нашей гибели. И уже нет завывающего ветра, нет криков боли и стенаний, нет грохота и визга. Это все — в прошлом. В каком-то другом, не нашем. А в нашем — в моем — есть легкий бриз и тихие удары волн о борта лучшего в мире корабля из ониксовой древесины. Есть приглушенное постукивание из трюмов, в мастерской Фрина, и его же шутливая ругань с Шеду. Есть музыка дортороструна* Нити и поскрипывание снастей… А еще есть стрекочащие напевания нашего Ориона, сопровождающие тянущиеся с камбуза вкусные запахи. Всегда он за работой поет эти свои странные народные песни, искренне полагая, что его никто не слышит. А стоит его застать врасплох, окликнуть в этот момент — смущается и стыдливо мнется. Даже спустя столько лет стесняется перед всеми нами, такой забавный… И только Источник для него осталась самым дорогим человеком, не считая капитана, без сомнения. Ей он рассказывает все, за советом и помощью в первую очередь бежит к ней — к нашему старпому. Она ему и лучшая подруга, и мать, и наставница — хотя, как и для каждого из нас в разной степени. И она каждый раз недовольно ворчит, когда кто-то из нас сильно шумит или еще как мешает ей обучать нашего инакомыслящего кока-полураптора. И это тоже неотъемлемая часть нашей жизни, это тоже есть — ее ворчание на всех нас. За пошлые шутки Тени, за сквернословие и богохульство Фрина, за дурное влияние всех нас понемногу на непорочного и невинного Нить и за потакающую этому, как и всем нашим безобразиям, Ликориса… И, особенно усердно, за капитана, которого я никогда даже в мыслях не назову данным предсказанием именем — оно его недостойно. За его… да за все, наверное. И это тоже есть — смех капитана, скрипучий и хриплый, будто стекло застряло между ржавыми шестеренками, но столь родной, что я уже не вижу без него свою жизнь. В этом смехе всё и все мы, в нем — весь наш мир и весь океан. И капитан каждому из нас не капитан даже как таковой, но брат и отец, лучший друг и спаситель. Тот, кто нам и Бог, и Хозяин, без которого мы — пустое ничто. И это все-все-все — и корабль, и беззаботная суета, и судовая бытовуха, и пиратские приключения — все это есть, потому что есть он. Потому что капитан — тоже море. Дождь снаружи перестал. Разворачиваюсь к выходу из пещеры и наблюдаю, как из-за тучи медленно выползает полумесяц, ведя за собой хороводы созвездий. Я исправлю наши ошибки. Я выполню данное капитану обещание и найду каждого из команды. Я просмотрю все версии нашей истории, пройду все параллельные миры и вытащу наши души, что в них заточили. Я соберу всех вместе, и тогда мы отправимся за капитаном. Ведь он ждет нас там. Мучается, страдает, отдувается за всех и ждет. Ради того, чтобы мы могли выполнить другую общую клятву и вернуть Кадавра. Ради того, чтобы у нас появился шанс выжить хотя бы так — в виде полуреальных фантомов… Чтобы у меня была возможность всех привести в нужное место и время. Помочь, направить и подсказать. Ведь кто, если не я?.. Наверное, я все же хороший человек. Бросаю последний взгляд на бумажку и без сожалений подношу ее к огню, наблюдая, как пламя жадно пожирает нашу запечатленную в буквах судьбу. Мне это больше не нужно. А другие не должны видеть это — никто, никогда. Эту тайну я сохраню у себя. Пусть и не смогу уже унести в могилу, но похороню на задворках памяти. И это — тоже мое бремя. Ибо страшно не забыть — страшно помнить… До рассвета еще долго. Могу позволить себе и понастальгировать, и покиснуть — редкая блажь. А потом, едва солнце взойдет, я затушу фонарь, закреплю его карабином на ремне и выйду наружу. Накину на голову капюшон поношенной мантии-артефакта с плеча моего покровителя, сверю показания навигационных приборов на наруче, попрощаюсь с кетцалькоатлями, вспорю латунными ножницами полотно реальности и открою следующую дверь. Ведь в этом времени и месте мне больше нечего ловить. Босые ступни мне омывают мягкие волны, и я ступаю по лазурной глади, слушая шепот из глубины эпох и раздвигая руками звездные покровы космической бездны вокруг. Еще один переход. Один день. Один год. Одна вечность. Одна секунда?.. Ну, а пока я могу и поспать немного. Мерная качка внутри убаюкивает, запах озона успокаивает, теплеет перемешанная с морем кровь. И снится мне наша бригантина, и звездное небо, и команда. И спина изуродованного, седого не по годам, безумного капитана, который сидит передо мной на перилах квартердека.