Секрет

Ричи вздрагивает, когда в устоявшейся тишине лезвие раскладного ножа со щелчком совершает выпад. Приседая на корточки и опираясь в суховатую землю коленями, он чуть морщится от тянущего чувства в спине и хватается ладонью за старый забор, который начинает с опаской потрескивать, едва заметно прогибаясь в силу своего возраста. Тозиер тяжело вздыхает, как если бы опорой был он сам и только лишь покрепче хватается за толстую доску, елозя коленями по траве, которая после себя обязательно оставит на штанах пятна. Точно так же, как это всегда бывало, когда ему было чуть больше тринадцати. И раньше. И даже позже. Это была бы обычная ограда. Самая непримечательная и бюджетная, поставленная скорее для галочки, чем для чего-то большего. Скучный деревянный забор, который закрывал обрыв от детей, падений и уж тем более от падений детей. Самый обычный забор. Если бы только не очертания воспоминаний, высеченных здесь ножами, лезвиями и заточками ещё очень давно. Выкроенные и отпечатанные эмоции, оставшиеся здесь до новых заборов, которые, возможно, никогда и не появятся вовсе. Ричи машет на прощание уже чуть больше минуты, не перестаёт, даже когда входные двери захлопываются, от чего шумящие автоматы начинают громыхать чуть сильнее. Просто потому, что у того парня, живущего в пяти домах от него и с одним поворотом налево, очень красивый смех. Но играть он, если честно, не умеет. Ричи был вынужден всё время ему поддаваться. — Опять яйца к парням катишь, заднеприводный? — шепчет на ухо Бауэрс и Тозиер думает, что запах дешёвого пива изо рта Генри вполне способен сделать из него астматика похлеще того, каким воображал себя Эдди. Он вздрагивает, отскакивая, и цепляется рукавом рубашки за джойстик на автомате. Четыре пары глаз смотрят на него как никогда пристально и поцокивания Бауэрса, кажется, перебивает весь общий шум. Ричи молчит и сейчас он смотрится за своим большими очками как никогда ранее маленьким. За него отвечает автомат громким восклицанием «Fight!». — Что такое? Язык проглотил, Тозиер? — Бауэрс обнажает в кривой улыбке свои жёлтые зубы, а после тянется вперёд и хлопает слабо подрагивающего Неудачника по щеке, продолжая при этом противно поцмокивать. — Поможем ему его вытащить, а? — довольный своей остротой, Рыгало хлопает в ладоши, а после облизывает сальные губы, периодически шумно выдыхая сквозь нос. Ведь такому шкафу ничего не стоит выпихнуть такого, как Ричи, через чёрный ход. А такому, как Патрик, ничего не стоит сделать так, чтобы этого никто не заметил. Краем глаза Ричи улавливает рабочих, выносящих отремонтированный автомат из кладовой и все его инстинкты самосохранения вопят о том, что шансы есть. Просто теперь он не теряет времени на то, чтобы что-либо придумать. — Нет, Бауэрс, — заявляет Тозиер, поправляя очки на своей переносице и привычный прилив адреналина заставляет его голос чуть подрагивать. — Но твой явно онемел, пока ты сосал член своего папашки! Он подрывается и бежит так быстро, как только может, совсем не глядя. Грохот, топот и ругань за его спиной сливается в одно общее месиво, из которого разобрать можно разве что бас надрывающих спины рабочих, когда он уже стоит одной ногой на пороге. — Ещё раз увижу тебя с твоими ебаными подкатами, сраный педик! — только и успевает вставить Бауэрс прежде чем двери захлопнулись за стройным и, по сравнению с ним, небольшим Ричи. Тот хватает свой велосипед и продолжает бежать, додумавшись заскочить на него на ходу только через пару десятков метров. Несясь, как если бы на пожар или как если бы от него, он время от времени оборачивается. Никого. Бауэрсу уже не догнать. Нож падает и теряется где-то среди травы, а Ричи поначалу и не замечает этого вовсе. Он скользит рукой вдоль старого ветхого дерева, скрипящего от каждого лёгкого прикосновения. Пальцы цепляются за границы трещин, а пыль и грязь вбиваются в поры. Тозиер пропускает имена, буквы и плюсы между ними, которых за двадцать семь лет стало больше ровно на четверть. Хотя, может, даже больше. А после узнаёт свою корявую «Р». И осторожно выведенную «Э» после небольшого кривоватого плюса. Сердце продолжает сжиматься даже когда проходит время и когда уже давно стоило успокоиться. Ричи пытается отвлечь себя и ему хочется подумать о чём-то приятном, как о смехе того парня, живущего в пяти домах от него и с одним поворотом налево. Вот только его он уже не помнит. И, если честно, больше не хочет и вспоминать. Ричи знает, что пора бы перестать обманывать самого себя, как и перестать крутить педали: измотанные быстрой ездой цепи неприятно скрипят, делая очередной оборот. Дальше велосипед едет по инерции, а обдающий прохладой ветер с каждой секундой становится всё жарче, под стать температуре в середине летнего дня. Ричи останавливается у деревянной ограды и, опустив ногу на землю, замирает. Он вдруг думает о том, что Бауэрс называл его педиком только между ними двумя, в компании разве что своей шайки и незнакомых людей. И никогда при других Неудачниках. Ни при одном из них. Бросая велосипед к кустам, Тозиер начинает подозревать, что, возможно, что-то человеческое всё же осталось в Генри. И мысленно говорит ему спасибо даже за такую мелочь, как эта. Ричи заламывает руки, шагая взад и вперёд, и его по прежнему не отпускает. Он думает обо всём, что первым приходит на ум, и даже придумывает новые шутки, пытаясь переждать свой упадок сил. Но всё, каждая мелочь и любая глупость, сводится только к одному. Одному большому секрету, который не хотелось рассказывать ни одной душе. Даже самому себе. И Тозиеру вдруг становится очень жаль, что от собственных скелетов нельзя уехать, как от Бауэрса. И нельзя отшутиться, как от Эдди. Ричи хочет выговориться. Высказать всё, что он думает, и всё, что его съедает. Рассказать о каждом своём рваном вздохе, когда он слышит очередное нажатие на ингалятор. Думает, что определённо нуждается в нём больше, чем тот, кто его покупает. А может, ему нужен вовсе не ингалятор. А тот, кто его покупает. Ричи бы кричал и ругался, без тени шутки, потому что он больше не может, больше не хочет терпеть и жить так. Жить таким. Если бы он мог выбирать, то не было бы и секретов. А над Эдди он бы шутил просто потому, что тот на это ведётся. И, возможно, он бы правда хотел трахнуть чью-нибудь мамку. Никак не её сына. Но в Дерри таким нет места, даже в проклятом коллекторе. Не было, нет и не будет. И Ричи думает, что если Неудачники узнают, то ему станет теснее, чем в коробке из-под хлопьев. А если узнает Эдди, то места не станет вовсе. Тозиер качает головой и резко оборачивается, как если бы за ним кто-то стоял и точно так же осуждающе сводил брови. Но всё, что здесь есть — это только его велосипед, уже давно не скрипящий цепью, тянущаяся километрами вперёд дорога и забор, который ограждал обрывы от падений, детей и от падений детей. И на котором кто-то однажды решил вырезать пару букв и поставить между ними плюс. А после это поддержали и другие. Ричи смотрит на высечённые пары имён, считает их и сбивается со счёта ещё в начале, даже не запоминает, на какой именно цифре. Его они не интересуют, если быть честным. Ему на них наплевать. Похлопывая себя по карманам, он ищет ножик, а сам при этом высматривает свободное место на когда-то непримечательной ограде в сером и тесном для него Дерри. Он находит его в заднем кармане и в устоявшейся тишине щелчок выпадающего лезвия разрезает воздух. Ричи оборачивается, но вокруг так же тихо, как было пару минут назад. И так же тихо, как будет, когда он уедет. Тяжело вздыхая, Тозиер склоняется и своим корявым почерком бегло набрасывает «Р». В мире же много имён на «Р», думает он. И в Дерри он далеко не единственный Ричард. Кажется, что где-то вдалеке слышится шум скользяших вдоль трассы шин. Бегло оглянувшись, но так ничего и не рассмотрев, Ричи возвращается к тому, что он начал, а после совсем криво высекает плюс. Но очень аккуратно вырезает «Э». Словно эта буква была живой. И словно могла завопить, если бы получилась неосторожной. Ричи смотрит на то, что получилось и ему вдруг начинает казаться, что это был он. Тот, кто начал высекать имена. Он ласково проводит по контурам второй буквы, совсем забывая о первой и даже о плюсе между ними. И на секунду он представляет, что вместо неё тот, кто под ней подразумевался. С его глупыми визгами, постоянной паникой, впечатлительной душой и такими мягкими-мягкими чертами лица, которых постоянно хотелось коснуться. Положить ладони на щёки. И смахнуть соринку с уголка брови. Но это всего лишь дерево. Ричи прячет ножик и его паранойя шумит в ушах колёсами едва ли не гоночного автомобиля. Подхватывая велосипед с земли, он тут же заскакивает на него, а после, оттолкнувшись, едет обратно в сердце серого Дерри, в свою тесную коробку из-под хлопьев. И вдруг вспоминает, что обещался вытащить сегодня Эдди из дома. Люди бы поняли лучше, чем дерево, если бы Ричи рассказал им. Вот только лучше, чем оно, сохранить секрет не мог никто. Даже друзья. А Тозиеру нужно было просто высказаться. Что он и сделал. Крутя педали, Ричи теперь жил с мыслью, что хоть где-то в этом мире может быть один «Р» вместе с одним «Э». И знает об этом не только он один. Лезвие скользит вдоль старых, уже почти затянувшихся границ и лишь пару раз выходит за них, оставляя свежие порезы на ветхом дереве. Отсечённые куски бесшумно опускаются на траву и с каждым новым Ричи чуть щурит глаза. Дерево тихо поскрипывает, в то время как лезвие цепляется за каждый заусенец и даже самую мелкую щепку: старые зажившие рубцы не хотят обновляться снова. Ричи чуть отодвигается, выпрямив спину. И заново вытесанная на заборе буква выглядит как рана. Он вздыхает и стряхивает пыль с кончика лезвия. Ведь и его раны почти что затянулись. И за двадцать семь лет вне Дерри Тозиер почти что забыл, что у него есть секрет. Пока его память обрастала пылью на этом почти что самом обычном заборе. — Я поверил! Я поверил и убил монстра! — Эдди вопит, радостно и отчаянно, взмахивая руками и улыбаясь так искренне, как не улыбался никогда прежде. И Ричи готов был поклясться, что огоньки в его глазах сияли ярче мёртвых огней, которыми жил этот проклятый клоун. А после ему становится жаль. Жаль за своего смелого мальчика, который поверил в себя только сейчас, в этой дыре, спустя столько потерянных лет жизни. Тозиер мягко поглаживает его плечи и все эти стены совершенно теряют свою суть и значимость. Он просто думает о том, что «Р» никогда бы не дал «Э» такой жизни. Не было бы никаких вечных оправданий и отчётов. И никаких бесконечных лекарств от здоровья, на которые изо дня в день уходили сотни и тысячи долларов. И глупого ингалятора от астмы, которой не существовало. И Ричи бы никогда не позволил своему мальчику считать себя уязвимым. Потому что он им никогда не был. Мягким, предосторожным, влиятельным. Но только не трусом. И если бы Эдди только знал, если бы он только позволил… Ричи дал бы ему всё, чего тот только заслуживал. А там никакой аналитики угроз. И никаких ящиков таблеток. Разве только противозачаточных. Потому что Тозиер тот ещё шутник. Ричи тоже улыбается. Не впервые, но искренне, продолжая поглаживать плечи и смотреть своему самому сокровенному секрету прямо в глаза, спустя двадцать семт лет. И сейчас ему нет дела до общества Дерри, нет Бауэрса с его шайкой, да и само общество уже давно не то. Бояться нечего. И хуже уже не будет. Но он всё равно ничего не скажет. Хотя бы потому, что… Вопли стихают и больше нет плеч, которые сжимают руки, как и нет глаз, в которые можно смотреть ещё не одну юность, зрелость и даже старость. Секрет проткнут насквозь, рассказан всем и ему остаётся совсем недолго. Клоун смеется своим безумным смехом и паучьи лапы скребутся о твёрдую породу пещеры. …потому, что больше не будет смысла. Ричи смеётся и его рука крепчает на маленьком плюсе, который он, увлёкшись, высекает глубже, чем тот был до этого. — Херовый аналитик из тебя, Эдс, — он смахивает стружку с забора и смеётся ещё громче, как если бы это была самая лучшая шутка за всю его жизнь. Его плечи подрагивают в приступе новой волны хохота — более низкого и гортанного, с какой-то примесью лишней эмоции, хотя поначалу и не услышишь. Ричи покачивает головой, а после вдруг болезненно стонет и падает вперёд, хватаясь обеими руками за ограду и утыкаясь лбом в свежие раны на старой древесине, в щели которой десятилетиями забивались пыль и грязь, принесённые ветром. Лоб саднит, а в ладони вгоняются скапки. И Тозиеру становится как никогда одиноко в этом сером городке, где ему всё так же нет места. — Что же ты… не просчитал… — Ричи вжмается в древесину всё сильнее, словно хочет в ней раствориться и стать просто буквой, которая со временем точно так же поблекнет и затянется, оставшись лишь смутным воспоминанием какого-то одинокого человека, который всегда шутит, но которому совсем не смешно. На этот раз забыть не получится. И Ричи это знает. За спиной голоса и неразборчивые вопли Пеннивайза, а он их совершенно не слышит. Руками только лишь крепче прижимает свою куртку к сквозной ране Эдди и они оба знают, что здесь ничем не помочь, даже если бы клоун в этом своём подземелье содержал какую-нибудь новомодную больницу или хотя бы аптеку. Остаются минуты, но всё, что Тозиеру под силу — только теснее прижимать ткань к телу и шептать себе под нос, что всё будет хорошо и как-нибудь выбкараемся. Он говорит о них, но совершенно не имеет в виду Неудачников. И Эдди знает, что «они» — это он и Ричи. Больше никого. Друзья говорят что-то о жалости и о том, как им совершенно не страшно, хотя им страшно так сильно, как никогда не было до этого. Даже когда они были единственными, кому было дело. Единственными, кто что-то сделал. И это ужасало сильнее любого земного и внеземного кошмара. Пеннивайз говорит как ребёнок, который пытается доказать свою несуществующую правоту, лепечет одну и ту же фразу, но только путается в собственном языке и давится своими же соплями. Раз за разом он становится всё неуверенней, как если бы с каждым словом становился всё младше, опускаясь до уровня убитых им же детей, пока тот, кто его слушает, становится всё грознее и больше в параметрах, доростая до уровня сварливого взрослого, которому клоуны кажутся лишь жалкими цирковыми уродцами. Ричи оборачивается и дёргается, ведомый желанием вернуться, ведь такие, как они, идут до последнего. И всегда держатся вместе. Прищурившись, он смотрит на спины друзей, а после снова возвращается к своему делу, прижимая куртку теснее к израненному телу. Его ведь тоже могли вывести из строя, верно? Тогда бы так же справлялись без него. — Эй, Ричи… — устало шевелит губами Эдди и Тозиер вздрагивает, как если бы у него между рёбер проскочила одна из наточенных лап Пеннивайза. — Ты им нужен. Ричи качает головой, отрицая то ли то, что он и вправду нужен им больше, чем Эдди, то ли то, что уже ничего нельзя сделать. То ли то, что ему снова нужно оставить. Как он это сделал раньше. Когда уехал из Дерри. Дрожащая рука, но как и всегда такая же мягкая и нежная, накрывает грубоватую ладонь Тозиера, сминающего куртку складка к складке. Эдди всё ещё улыбается. Всё так же искренне. И так же счастливо. И когда Ричи поднимает на него взгляд, он только лишь согласно кивает, ведь они оба знают, что так будет правильно. Просто один до сих пор не хочет этого принять. Каспбрак вздыхает и, поглаживая пальцами тыльную сторону ладони Тозиера, второй рукой поддевает её снизу. Но когда хватка ослабевает, а Эдди вздрагивает от хлынувшей крови, Ричи бросается к нему обратно, упираясь коленями в твёрдую породу, холодную и болезненно давящую уступами, и придавливает куртку к ране уже обеими руками. — Ты должен, Ричи, — на выдохе говорит Эдди, но его не слушают. Тозиер поджимает губы, как он это делал всегда, когда злился на то, чего не мог исправить. Даже спустя двадцать семь лет он всё тот же Ричи, каким был раньше. Такой же упрямый подросток, с глупыми и обидными шутками, которые всегда действовали на нервы и злили, но без которых, казалось, нельзя. Каспбрак снова тянется к нему. Только в этот раз его пальцы касаются щетинистой скулы Ричи, скользя вдоль коротких колючих волосков, которые тот не спешил сбривать. Тозиер мгновенно расслабляется и снова смотрит на Эдди, только выглядит теперь совершенно иначе. Обеспокоенный и смущённый. И Каспбраку кажется, что если бы он бывал таким чаще, то их жизнь могла бы сложиться совершенно иначе. — Ты должен, — мягко повторяет он и скользит большим пальцем вдоль щеки. — Я люблю тебя, — шепчет в ответ Ричи, но звучит громче, чем ему хотелось бы и он вздрагивает. Ведь Эдди услышал, даже несмотря на весь шум. И ладонь замирает. — А я трахнул твою мамашу. Эдди начинает смеяться первым, потому что наконец-то ему подвернулся случай, чтобы это сказать. Ричи смотрит на него во все глаза и для общего вида ему не хватает только тех огромных очков из детства. Каспбрак кашляет, морщится от боли, но всё так же смеется и смешным ему кажется всё: это грязное подземелье, с кучей микробов и гнили, этот ошарашенный Ричи с его большими глазами, а ещё тот факт, что остаётся всего несколько вздохов до конца. Тозиер сводит брови к переносице, выдавливает тихий смешок, а после опускает голову и начинается смеяться так же. Не потому, что ему смешно. Просто это лучше, чем плакать. Если бы Эдди только знал, как много Ричи скрывал за этой дурацкой озабоченной фразой. И если бы только знал, как много «люблю» он говорил ему ею. Ещё двадцать семь лет назад. День ото дня. А Эдди знал. И это был его секрет, о котором он не расскажет. Не успеет рассказать. Всё, что у него осталось — две буквы и плюс между ними на старой ветхой ограде, а ещё разрушенный дом на Нейболт. Ричи бьётся головой о доски. Он даже не забрал с собой тела. Оставил его там, как сломанную игрушку, с которой больше не поиграть и, в общем-то, нет дела, где её бросить. Его ведь даже никто и не вспомнит. А он жизнь отдал за тысячи других. — Ричи… — Что? — Дорогой, он умер. Тозиер вздыхает и выпрямляется, который раз за последние пол часа. Одной рукой он всё так же держится за ограду, потому что рядом нет никого, за кого можно было бы. Только она, всё так же прекрасно хранящая секреты и память. Только она, которая готова принять ещё. Вместе с болью. Лезвие скользить плавно вдоль осторожных очертаний буквы «Э», а время вдруг начинает бежать быстрее, от чего кажется, что прошёл час, а может, даже больше. На деле не больше пары минут. Сейчас Ричи закончит и уедет. И больше никогда сюда не вернётся снова. Впереди ещё приличная доля жизни, но он более, чем уверен, что ему осталось от силы лет пять: десятки Тозиер оставил там. Под остатками старой лачуги на Нейболт. Прямо рядом с человеком, у которого не будет могилы. Даже креста, на который он больше, чем заслужил. Ричи пробегается пальцами вдоль заново вырезанных букв и на фоне старой древесины они в самом деле выглядят раной, свежей и уязвимой любой заразе. Он встаёт, стряхивает с ножика пыль и скапки, а после бросает его в обрыв, слушая шорох листьев, травы и палочек, которые тот потревожил своим падением. Поправляет очки на переносице, когда шум затихает. Всё, что когда-либо случалось в Дерри, навсегда остаётся в Дерри. Ричи понимает это, когда захлопывает двери машины и заводит мотор. И это только подтверждается, когда название городка пересекает красная линия на дорожном знаке. Становится легче. Тозиер думает о жизни, в которую возвращается и, похлопывая пальцами по рулю, напоминает себе о том, что пара-тройка недель и десяток бутылок бурбона вернут его в привычный сценарий его истории. Такой же, какой она была до этого. И такой же, какой она будет после. На последнем своём шоу Ричи однажды попросит никого и никогда не держать свой секрет в себе черезмерно долго. Это будет единственным, чего за него не написали в сценарии. Единственным, что он добавит от себя. А завтра к старому забору в Дерри придёт новая парочка, чтобы высечь на нём свои имена. И они совершенно не обратят внимание на свежие «Р», «Э» и корявый маленький плюс между ними. Потому что это большой секрет, существующий только для этого «Р» и существовавший для этого «Э». И они никогда о нём не расскажут. Ричи не расскажет.