О любви и демонах

      Субботний вечер не предвещает ничего необычного. Сидя на диване в подсобке книжного магазина, Кроули медленно попивает прекрасное французское вино из бокала, наслаждаясь крепкой сладостью, и насмешливо посматривает на Азирафаэля. Тот сидит на подушке на полу в окружении разложенных лицевой стороной вниз игральных карт и хмурится, пытаясь определить, где находятся две из них, выбранные Кроули. Азирафаэль — ужасный фокусник, но ему по какой-то причине нравится играть в фальшивые чудеса, несмотря на то, что он без всяких усилий может сотворить самые настоящие. У Кроули более ловкие руки, но куда меньше энтузиазма заниматься подобной ерундой. Впрочем, нелепое увлечение ангела его искренне забавляет.       Азирафаэль наконец определяется с картами, подымает две с пола и, показывая Кроули, торжественно говорит:       — Эти.       Кроули качает головой:       — Только одна из двух.       Азирафаэль озадачено чешет затылок и как раз-таки правильную карту отправляет назад, к остальным. Кроули смеётся:       — Вторым Коперфильдом тебе явно не стать.       — А я и не претендую, — отзывается Азирафаэль. — Это так, как люди говорят: для души.       Кроули хмыкает, наполняет их бокалы рубиновым вином. Они чокаются. Кроули успевает сделать несколько глотков, а затем задерживает напиток во рту за щекой, заметив на себе слишком сконцентрированный взгляд выразительных светло-карих глаз. Словно на самом деле не выбранные им карты, а он сам — загадка, которую хочет разгадать Азирафаэль. Его подмывает спросить «ну чего тебе?», но в таком случае высок риск глупо поперхнуться. Прежде, чем у Кроули получается протолкнуть благородный напиток тридцатилетней выдержки в горло, его настигает вопрос:       — Как считаешь, демоны способны любить?       И вино благополучно идёт носом. Кроули рефлекторно прижимает ладонь к губам и ошалело смотрит на Азирафаэля.       — Ох, мой дорогой, прости, я не хотел тебя смутить. — Азирафаэль протягивает ему белоснежный носовой платок.       Кроули принимает его и, вытираясь, огрызается:       — Смутить? Ты издеваешься? Я демон, меня невозможно смутить!       — Да, конечно, — и ангел определённо издевается, потому что в его голосе нет ничего и близко напоминающего искреннее согласие. — Так всё же?       — Эм, — только и говорит Кроули.       Интересно, что вообще творится в кудрявой ангельской голове, что он додумался до такого убийственного вопроса. Ответ на который, впрочем, общеизвестен. Однако Азирафаэль всем видом показывает, что желает услышать его именно от Кроули. Тот вздыхает, гладит большим пальцем ножку бокала и говорит:       — Исключено. Демоны сами подвержены страстям и разжигают их в людях. Но любовь… — На этом слове Кроули кривится. — Любовь — это целиком ваш профиль, никак не наш.       — Да, но ведь одно нередко дополняет другое.       — Но это ещё не делает их тождественными.       — Не делает, но грань очень тонкая. Страсть может порождать любовь, и наоборот.       Азирафаэль смотрит мягко, абсолютно невинно — как и всегда,— но почему-то становится очень трудно выдерживать этот взгляд, как и, собственно, разговор. Кроули вздыхает, поправляет солнцезащитные очки на носу и нервно спрашивает:       — Так, ангел, к чему ты ведёшь?       — Я думал об этом: если грань настолько тонкая, если одно легко переходит в другое, то, быть может, существуют ангелы, подверженные страстям? — с блеском в широко распахнутых глазах рассуждает Азирафаэль. — Как и демоны, способные любить?       Кроули замечает, что его рука с бокалом вина мелко дрожит. И это не только тело, но и что-то глубоко внутри него. Слабость, которую он так старался в себе не обнаружить.       — Чушь! — Кроули отставляет бокал на стол с такой силой, что едва не разбивает; зло чеканит слова: — Ангелы, подверженные страстям, падают. Вот что всегда происходит. Они становятся демонами и не могут любить уже никого. Даже себя.       «В особенности — себя», — мысленно добавляет Кроули, но вслух не произносит: Азирафаэль и без того, вполне очевидно, расстроен его ответом. Он хмурит светлые брови, опустошает бокал, а затем отставляет его на стол.       — По-твоему, это то, что происходит всегда? — горько спрашивает Азирафаэль, но из его глаз так и не исчезает блеск, подозрительно похожий на надежду.       — Если и есть исключения, то я о них не знаю, — пожимает плечами Кроули, всё ещё чувствуя себя выбитым из колеи, но не желающий этого показывать.       — А как же Антихрист, Адам? — не унимается Азирафаэль, собирая карты в колоду.       — А что с ним?       — Он — сын Люцифера, это факт, но от кого?       — Хм, подозреваю, что на Небесах тоже не погнушались грязных сплетен о том, что у Сатаны были шашни не с кем-нибудь, а с одним из ангелов? — Брезгливо морщит нос Кроули.        — Распространение этих слухов порицалось, но да, ходили подобные разговоры.       — Да даже если сплетни и правдивы, это ничего не доказывает. Сам знаешь, как обе стороны были одержимы идеей устроить Армагеддон, а затем и последнюю битву, и если ради этого требовалось вступить в союз подобного рода — что ж, они вполне могли. Не в любви там дело, никак не в ней.       — Но ты не можешь знать это наверняка, — горячо возражает Азирафаэль.       — Ладно, спорить не буду, но только потому, что свечку я не держал. — Кроули раздражённо фыркает и отрывает ягоду от грозди винограда на столе. — Но скажи: за каким чёртом мы вообще обсуждаем личную жизнь Сатаны?       Азирафаэль тушуется:       — Да, пожалуй, это неэтично.       Наступает неловкое молчание. Кроули разливает по бокалам вино, про себя надеясь, что опасная тема исчерпана. Ангел так неожиданно и глубоко взялся копать в этом направлении, что может и докопаться до правды, которую Кроули устал скрывать, но и делиться ею никак не готов, ибо какой в этом смысл. Они теперь свободны от Небес и Ада, но он — всё ещё демон, Азирафаэль — всё ещё ангел.       Кроули пьёт вино с отчётливым желанием в нём утопиться. Сладость больше не доставляет удовольствия — дерёт горло. Азирафаэль опустошает свой бокал первым, подымает на Кроули глаза и выпаливает:       — На самом деле я хотел поговорить о нас.       Кроули давится вином уже второй раз за вечер, после — буравит взглядом Азирафаэля, уже начиная подозревать, что тот специально говорит подобные вещи под руку. Ангел, как и всегда, выглядит самым невинным существом на земле.       — Что — о нас?       Азирафаэль долго смотрит на него, кажется, подыскивает слова. Его щёки пылают румянцем и пухлые розовые губы влажно блестят от вина. Кроули невольно фокусирует взгляд на них, облизывается. Он бы пил вино с его губ. Он бы на самом деле проделал с ангелом множество вещей — невинных и совершенно бесстыдных, — если бы мог себе это позволить.       К Азирафаэлю тянет отчаянно с самой первой встречи. Он весь соткан из тепла и света, а Кроули мёрзнет, обречённый на вечный холод, как и все демоны. Даже столпы адского пламени не могут согреть никого из них, а ангел, как оказалось, может. Во всяком случае один, конкретный, не жалеющий благодати ни для кого. Каждый раз его хочется забрать себе, змеёй обвиться вокруг и греться. Греться… Греться… Впечататься, присвоить, не делить ни с кем. Так эгоистично…       Кроули, конечно, тот ещё эгоист. А ещё — ублюдок, по статусу ведь положено, но не в такой же степени, чтобы осквернить единственного, кто, зная всю его суть, всё равно был добр к нему. Поэтому Кроули просто не смеет.       И никогда не посмеет.       — Я тысячелетиями старался держать хоть какие-то границы между нами, — говорит Азирафаэль. — Так верил, что это необходимо… Но что, если нет? Что, если границы вообще существуют только в моей голове и нигде больше?       Кроули теряется. Это всё похоже на сон, прекрасный и пугающий одновременно.       Кроули веками и тысячелетиями жаждал услышать слова о том, что они могли бы стать ближе, но Азирафаэль не должен был их никогда произносить. Он и так уже прогневал Небеса. Если прогневает ещё и Её — лишится света, лишится тепла, лишится себя настоящего. Падение станет для Азирафаэля участью страшнее смерти. Кроули знает это. Он и сам так до конца и не пережил Падение, даже сейчас всё ещё чувствует тоску по Небесам, по звёздам, несмотря на все попытки её в себе заглушить; Азирафаэль — не сможет совсем. Погаснет. И тогда для Кроули весь мир погаснет тоже. Как уже однажды едва не погас.       Он качает головой:       — Или ты ошибаешься прямо сейчас — и рискуешь потерять всё. Не стоит оно того, Азирафаэль, — твёрдо говорит он — и каждое слово — как новые раны на крыльях поверх старых рубцов. Но по-другому — нельзя.       — Ну, конечно, стоит! — восклицает Азирафаэль, и пересаживается ближе, оказываясь у его ног, упирается коленями в пол и заглядывает в глаза. — Ты того стоишь.       — Ты спятил, ангел.       — А мне кажется, сейчас я вижу всё яснее, чем когда-либо. — Азирафаэль улыбается и мягко кладёт ладони ему на бёдра, гладит пальцами: тепло расходится по всему телу.       Становится так хорошо, что Кроули довольно жмурится. Нестерпимо хочется затащить Азирафаэля к себе на колени, впитать как можно больше тепла. И любви. Нельзя. Нельзя-нельзя-нельзя, но руки просто берут и делают это, как будто его тело зажило отдельной жизнью, что, разумеется, неправда. Правда — не один Азирафаэль сходит с ума прямо сейчас.       — Ты что это, меня искушаешь? — спрашивает Кроули, и то, как близко оказались их лица — ещё один соблазн, как будто их без того было мало.       — Разве я могу? — спрашивает Азирафаэль нежно, с притворным удивлением, и снимает с Кроули очки.       — Знаешь же, что можешь. — Кроули облизывает губы: — Но не стоит этого делать.       — Почему?       — Потому что ты рискуешь пасть.       — Говорил, что демоны совсем не могут любить, а сам беспокоишься за меня.       — Вас, ангелов, патокой не корми — дай увидеть проявления светлых чувств в чём угодно, — едко говорит Кроули. — За себя я беспокоюсь, за себя. Если ты падёшь, что мне с тобой, отчаявшимся дураком, потом делать?       Азирафаэль обвивает его шею руками и уверенно отвечает:       — Любить.       Глупое слово, придуманное глупыми людьми, не должно вызывать трепет внутри Кроули — но вызывает. От этого становится ещё теплее. И страшнее. Кроули сдаётся:       — Ангел, я тебя и так… — Он запинается, хмыкает, не может произнести, но по лицу Азирафаэля видит, что тот всё понимает. Ангел весь светится, так, что затмевает собой всё. Сложно фокусироваться, сложно вообще что-то делать, кроме как смотреть на него, но Кроули выдавливает из себя просьбу: — Но давай без глупостей, а?       Демон, который отговаривает от глупостей… И ещё абсурднее: демон, который испытывает что-то, омерзительно похожее на любовь, дьявол её подери, и к кому — к ангелу. Всё-таки не зря, ой не зря Ад для него теперь наглухо закрыли. Кто ещё смог бы облажаться до такой степени?       — В этом нет ничего глупого, — возражает Азирафаэль, и Кроули внезапно прошибает догадка.       Он вздрагивает всем телом и едва не сбрасывает ангела с колен. Они ведь чувствуют! Ангелы ведь чувствуют любовь! Всегда. У них ведь чёртов радар на чёртову любовь!       — Погоди. Ты з-з-знал! — от возмущения Кроули переходит на шипение.       — Насчёт чего? — взволновано спрашивает Азирафаэль.       — Насчёт меня! Вес-с-сь этот разговор о любви и демонах, з-з-зачем ты вообще его затеял, если знал всё изначально? Решил пос-с-смеяться?       — Что? Ну, конечно же, нет! Я только хотел, чтобы ты открылся мне, — ответил Азирафаэль, выглядя немного виноватым, — и мы наконец поговорили.       — Зачем? — глухо повторяет свой вопрос Кроули.       — Потому что я чувствую то же самое. И не могу больше делать вид, что этого нет. Мы и так потратили так много… Так много времени. И я очень сильно в этом виноват. — Азирафаэль вздыхает, его пальцы скользят по шее Кроули, переходят на линию челюсти, движутся выше и замирают на щеке. — Не отталкивай меня, пожалуйста.       — Как будто я могу, — шепчет Кроули и инстинктивно подаётся вперёд, утыкается лицом в мягкую горячую ладонь. — Но ты уверен? Ты хоть понимаешь, что творишь? Какие могут быть последствия?       — Да, — говорит Азирафаэль без всяких колебаний, кончиками пальцев ласково гладит его скулу и повторяет: — Да. И я… Я не боюсь падения. Любовь — это не грех.       — Но не к демонам же, — горько возражает Кроули. — Мы ведь воплощение грехов, забыл?       — Да, а ещё вы злые-ужасные и не можете никого любить, — с мягкой улыбкой на губах подтрунивает Азирафаэль. — В мире всё намного шире, чем все эти рамки, тебе ли не знать.       Надо же, ангел, ещё, казалось бы, вчера в страхе оглядывавшийся на Небеса при малейшем непослушании, успел очень быстро распробовать свободу на вкус.       И, чёрт возьми, ему это невероятно идёт — открытость желаниям, своеволие. Это восхищает. Опьяняет Кроули сильнее выпитого вина. Потому что вот оно — то, точнее тот, кого он вожделел не одну тысячу лет — буквально в его руках. Предлагает себя сам. Люди в подобных случаях говорят: «Мечты сбываются». Иногда горько добавляют: «Но не так, как мы хотим». Кроули не знает, могут ли демоны в полной мере мечтать — маловероятно, — но этот момент совершенно точно превосходит любые ожидания, потому что, когда он подаётся вперёд, касается чужих губ своими — чувствует мгновенный отклик. Вот так просто, по-настоящему.       Держать себя в руках — точнее руки при себе — не получается, Кроули уверенно кладёт ладони значительно ниже поясницы Азирафаэля, сжимает его ягодицы, на что получает удивлённый выдох-стон прямо в губы. Ангел не отстраняется, наоборот, льнёт сильнее, отвечает на поцелуи не то чтобы умело, скорее с очень впечатляющим энтузиазмом и самоотдачей. Он быстро учится, не перенимает инициативу, но охотно откликается на любое прикосновение губ и языка, позволяет углублять поцелуй. Азирафаэль весь — очень мягкий и тёплый, и Кроули мимолётно отмечает, как холод окончательно отступает. В этом замешана то ли ангельская благодать, то ли желание, сильное, как никогда.       О похоти Кроули знает всё. Одним щелчком он умеет разжигать её в людях так, что они забывали о верности, о долге и моральных устоях (если, конечно, глубоко внутри они хотели об этом забыть, даже не признаваясь себе). Но сам Кроули никогда не подвергался похоти, даже если развлекался плотскими утехами — разум могло туманить лишь удовольствие, совсем слегка.       Сейчас же рассудок стремительно уплывает под натиском голодного, дикого желания. Чем больше Азирафаэль отдаёт, тем больше Кроули хочется взять. Его всего, без остатка. И уже нет сил ни о чём думать. Он щёлкает пальцами — и диван с грохотом раскладывается сам за секунду. Азирафаэль послушно опускается на него, утаскивая за собой Кроули, не размыкая их губ, учащённо дыша. Его ноги смыкаются вокруг талии демона, горячие ладони заползают под рубашку, гладят бока и спину. Кроули гнётся, наслаждаясь лаской, прижимается пахом к паху. Азирафаэль тоже хочет его безумно: каменный стояк, хриплый вздох-стон, податливое движение бёдер навстречу не дают в этом ошибиться. Этого и следовало ожидать: способность вызывать вожделение — то, что Кроули превосходно умеет по своей природе; но осознание, что под ним сгорает от желания не кто-нибудь, а Азирафаэль, обостряет чувствительность до предела. Как будто есть куда. Будь Кроули человеком, их секс мог позорно закончиться, так толком и не начавшись, но он кое-как справляется с собственным телом, заставляет его притормозить.        Кроули скользит влажными губами по шее, лижет, слегка прикусывает над левой ключицей. Пальцами шарит по пиджаку Азирафаэля, стараясь расстегнуть пуговицы — и разочаровано стонет от осознания, что на ангеле чертовски много одежды. Раньше Кроули не придавал этому значения, но сейчас это смерти подобно, потому что он весь изнывает от нетерпения, от сумасшедшего голода по близости. С ним одним. С чёртовым ангелом, который точно его смерти хочет, потому что ловит руки, борющиеся с противными пуговицами, и хрипло шепчет:       — Подожди. Подожди, порвёшь ведь.       Кроули глухо стонет и в разочаровании роняет ему голову на грудь. Сквозь зубы шепчет почти утвердительное: «Ты издеваешься?»       — Нет. — Азирафаэль издаёт короткий застенчивый смешок. — Хочу помочь.       Кроули мимолётно представляет, как Азирафаэль со свойственной ему педантичностью очень медленно раздевается сам, сосредоточено расстёгивая пуговицу за пуговицей — и это видится забавным, раздражающим и эротичным одновременно. За своей мимолётной фантазией Кроули не сразу понимает, что одежда стекает с него, как вода, и исчезает, будто впитываясь в диван. Тоже самое происходит и с отставшим от моды лет так на сто костюмом Азирафаэля. Кроули не сомневается, что их одежда материализуется аккуратной стопкой где-то в пределах подсобки, но не тратит ни секунды на то, чтобы посмотреть, где именно. Взгляд прочно прикован к полностью обнажённому Азирафаэлю. У того — пламенеющий румянец на щеках, припухшие от поцелуев губы, бледная шея, так и просящая оставить на ней отметки; крупные ореолы сосков, которые необходимо проверить на чувствительность; мягкий округлый живот. Кроули вообще нравится эта мягкость линий в фигуре Азирафаэля и чертах лица: они удачно отражают его суть. Мягкосердечие.       Кроули чувствует в себе желание сказать что-то приятное, что-нибудь о том, насколько Азирафаэль красив (он, в общем-то, всегда красив, но сейчас особенно), но всё его демоническое существо восстаёт против сентиментальной чуши и, открыв рот, он в конечном итоге выдаёт:        — Радует, что ангельские трюки получаются у тебя куда лучше этих, человеческих.       — Не благодари. — Азирафаэль счастливо улыбается, даже в этом явно усмотрев комплимент, и жадно целует его в губы, льнёт всем телом.       Ощущение кожа к коже захватывают. Этого так много. Этого так мало. Хочется стать ещё ближе, стереть последние границы, слиться в одно целое. Кроули чувствует, что дрожит: вожделения так много, что оно вибрирует внутри. Кажется, ещё немного — и он взорвётся. Демон, убитый собственной похотью — в Аду оценили бы иронию. Может быть. Но посмеялись бы точно.       Кроули бережно оглаживает линию бедра Азирафаэля, затем рывком забрасывает ногу себе на спину.       — Кроули, — шепчет ангел умоляюще.       Но тот не спешит. Обводит языком сосок по кругу, обхватывает губами, слегка посасывает. Дрожащий всхлип и пальцы, вцепившиеся в плечо, подтверждают: о да, он очень чувствителен. Кроули не обделяет вниманием и второй сосок. Азирафаэль выгибается и умоляет:       — Кроули, пожалуйста… Не будь так жесток.       — Жесток? — Он усмехается, подняв глаза на Азирафаэля. — Не похоже, чтобы тебе не нравилось.       — Я хочу тебя, — шепчет ангел томно, с придыханием, и в его глазах с расширенными зрачками Кроули видит отражение своих желаний.       Этому невозможно противиться. Кроули целует его губы мягко, нежно, переплетает их пальцы и вжимает в грубоватую обивку дивана. Приподнимается на вытянутой руке и медленно входит, глядя, как лицо Азирафаэля искажает удовольствие, точно так же захлёбывается в своём. Ангел готовый, влажный внутри*. Кроули глухо стонет, смежая веки, ещё крепче сцепляет их пальцы, наращивает ритм нетерпеливо. Слышит рваные выдохи, стоны — свои и Азирафаэля — и поскрипывание старого — чудовищного — дивана. Желание съязвить по этому поводу даже не успевает сформироваться, рассыпается. Слишком много эмоций и ощущений, мысли плавятся. Кроули чувствует жар и трепет, и вдруг понимает: Азирафаэль сливается с ним не только физически. Тот тянется к нему всей своей сущностью — и так нельзя, они ведь ангел и демон, несовместимы, возможно, даже смертельно — но Кроули позволяет, открывается для этого контакта.       Яркий всполох под сомкнутыми веками похож на взрыв сверхновой — и он успевает подумать, что если и умрёт, то счастливым — а затем чувствует эмоции, свои и чужие, одни на двоих. И любовь к себе и свою. Взаимную. Безграничную. И всё обретает смысл, как никогда.

***

      Кроули снится, что он показывает Азирафаэлю крупное созвездие на ночном небе.       — Смотри, это я их сотворил, — хвастается он.       Ангел нежно улыбается, и звёзды светят особенно ярко специально для него.       Кроули просыпается оттого, что ему дьявольски жарко. С момента Падения это чувство успело позабыться, но обнажённый ангел, прижавшийся к его боку и сопящий в шею, греет как маленькое Солнце. От этого осознания становится очень уютно, при том что диван, на котором они лежат, Кроули по-прежнему ненавидит: до чего же неудобное старьё! Перо щекочет щёку и кончик носа, Кроули пытается его сдуть, не открывая глаз. Безуспешно. Он вдруг понимает, что накрыт ангельским крылом — и потому жара так много.       Страшная мысль прошибает его до холодного пота, и он широко распахивает глаза, порхает взглядом по ангельскому крылу, что его укрыло. Облегчённо выдыхает, когда осознаёт: оно всё такое же белоснежное. Всё в порядке. С его ангелом, с ними обоими, кажется. Кроули не нужно выпускать свои крылья, чтобы знать — они такие же угольно-чёрные как вчера, но впервые это не имеет для него никакого значения.       Он ласково гладит белоснежные перья и засыпает вновь.