На линии огня.

Говорят мудрецы, что не плачут на людях мужчины. Что не сжимают до громкого хруста и боли чужие большие ладони в своих, в страхе боясь поднимать на толпы прохожих глаза и улыбаясь совсем уж невесело сквозь занавес слез, не молчат истерично молитвы в своих головах. Говорят, что в глазах у мужчин не рассмотришь небес и озер, в очаге у камина их взор никого никогда не согреет. Говорят, что лишь девицам хрупким и нежным дано прорастать в чужое сознание голосами, корнями и веточками, струиться по крови словами недавними и давнишними, стирать рамки меж двух абсолютно разных людей и дышать за двоих неглубокими, частыми вздохами. Говорят потому, что не их от родных и друзей отрывали с кожей и мясом, ведь не им в одиночку приходилось идти на войну, оружия в руках никогда не держав до этого. Ведь не им командир, по костлявым плечам хлопая и в глаза смотря с тонной боли и сожаления, говорил «Эх, малой, не вернуться тебе с войны»… Говорят мудрецы, что мужчинам не страшно. Говорят потому, что никогда не встречался им на пути Чо Сынён. Чо Сынён, что так целеустремленно и ненавязчиво приходит к рядовому Ли Хангёлю в сны. Улыбается мягко, утомленно, чуть грустно и нежно гнет бледные губы привычной дугой. Ерошит свои на вид мягкие, коротко стриженые смольные волосы тонкими длинными пальцами и молчит, напряженно и глухо дыша через рот. Молчит, не отнимая свободной руки от правого бока. Сынён красивый, с тонким задумчивым профилем, раскосыми лисьими глазами и с длинными, обожженными по краям языками костерного пламени ресницами. У него глаза почти черные, темные, словно земля на поле боя. Окропленные кровью и познавшие жизни больше, чем кто-либо из ранее рождавшихся и умиравших. Сынён смотрит сквозь Хангёля чуть грустно, устало и очень, очень болезненно, на его загоревшей в пути коже сажа и грязь, а еще - почти черная кровь, не его - чужая. Кровь Сынёна, она рубинами на его тонком теле, словно отощавшем в лютую зиму деревце. Она тонкими струйками из все пустеющих, уже почти серых глаз, по бледным щекам и губам. Рубашка на нем белая-белая, красным насквозь пропитанная, словно так оно быть и должно. Через его тонкие пальцы, с каждой секундой белеющие, вяло сочится угасающая жизнь. Сынён улыбается нежно и ласково, раскрывая кровоточащие губы, захлебываясь в попытке сказать хоть что-то. И лишь несколько слов вырывается откуда-то изнутри. - Не грусти, теперь у тебя вся наша удача… И падает замертво, так и не поняв, что не нужна ему, Хангёлю, эта чертова удача. Сынён каждую ночь умирает, заставляя неизменно просыпаться в холодном поту с глазами, полными слез и одержимости. Говорят мудрецы, что мужчины не плачут. Говорят потому, что никогда не были на месте Хангёля. ******* У Сынёна голос тихий, звенящий, словно сон чужой нарушить боящийся. Он сжимает ладонь друга в своей и, смотря в землю под ногами глазами своими, что будто у орленка испуганного, губами одними шепчет молитвы времен своих прадедов, умоляя всех тех, что выше небес, о благосклонности к себе никчемному. - Не бойся, чего трясешься, словно баба? - улыбается Хангёль другу в тот самый момент, когда пальцы начинают уже откровенно болеть в чужой сильной хватке. - Не истери, и не такое еще будет. - Идиот. А вдруг кого-то из нас убьют? - огрызается Чо, больно впиваясь в чужую ладонь ногтями, оставляя под ними кровоточащие следы-полумесяцы. -На братских могилах имен не пишут ведь, даже найти не сможем друг друга, понимаешь? - в его голосе отчетливые нотки истерики и отчаяние, очевидное настолько, что Хангёлю и самому от осознания колет и режет где-то под дыхалкой. Он сжимает чужую руку, так больно впивающую в него свои ногти, оставляющую о себе напоминание на несколько недель, а может и больше. Сынён всхлипывает истерично, закрывая рот аккуратной ладонью. - Ну, чего ты? Прорвемся же… Ты мне не веришь, ублюдок? - мельтешит младший, утирая крупные градины слез с чужого лица, Чо поднимает глаза на него, в которых эмоции нечитаемые, заставляющие прижать к себе тело хрупкое и самому уже начать бояться. - Хватит обзываться, мелкий кретин, - ворчит Сынён, когда слезы уже перестают бежать по щекам, и за спиной слышится гудок грузовой машины, что повезет его и еще десяток ребят в Пусан. За десятки километров от дома, от друга лучшего… за десятки километров от жизни. Прощаясь, Сынён обещает писать письма, которые Хангёль будет ждать, словно глотка чистого воздуха в бою. Но спустя долгие месяцы ни одного конверта в руки младшего не попадает. ******** Рядовому Ли хватает одного только боя, чтобы понять, война - не его удел, а место ему не на поле боя. Его хоть и определяют в санитары, но скальпеля и шприца этот парень сроду не держал в руках, да и оружие под боком с неизменным постоянством о себе напоминает болью, чуть потягивающей, и желанием повернуть время в обратную сторону. Он помогает юным старательным девочкам шить и латать чужие раны, с ужасом осознавая то, что на одном из таких столов может сейчас быть Сынён. Понимая, что на братских могилах не пишут имен и не ставят крестов, что души павших в бою мужчин и совсем еще молодых пацанов не отпевает никто. Хангёль это понимает, и хочет разрыдаться, как старший в тот их последний день. Смерть лучшего друга преследует Хангёля по пятам и снится каждый день без исключения. ******* По прошествии трех месяцев у Гёля среди солдат появляется один единственный друг. Этим самым другом оказывается улыбчивый и дружелюбный парень из диверсионного отряда по имени Ким Ёхан, давно уже смирившийся со своей незавидной судьбой и являющий собой отличнейший пример человека, умеющего откровенно наслаждаться всем тем, что происходит в жизни. Начиная с того, что погода сегодня удивительно солнечная, а заканчивая тем, что от последнего ранения остался забавный шрам в форме сердца. Они курят крепкие самокрутки по ночам и постоянно вспоминают ту жизнь, что осталась за пределами военного времени. Ёхан часто рассказывает истории из жизни его большой семьи, о младшем брате-идиоте, защищая которого он и попал в отряд смертников. О любимой девушке, что так и не ответила на его чувства взаимностью. Казалось, каждое, даже самое незначительное воспоминание из жизни для этого парня было чем-то сродни памяти о родных и любимых людях, что каждое сказанное когда-либо слово оседало на его сердце теплом на бесчисленное количество лет. У Ёхана были смешливые, теплые глаза, словно у соседского мальчишки, который есть в жизни у каждого ребенка, с которым весело играть целыми днями напролет и воровать яблоки из сада какой-нибудь ворчливой бабули, что потом непременно нажалуется их матерям. Он, кажется, именно таким мальчишкой и был всегда, даже сейчас. Ёхан улыбался заразительно и немного безумно, постоянно рисуясь в голове Хангёля апельсиново-рыжим мальчишкой лет шестнадцати отроду. Он мог разговаривать на безграничное количество тем и мечтать о будущем, в то время когда в воспоминаниях Ли был один лишь Сынён, а будущего без него младший не представлял совсем. В такие моменты становилось просто до безумия грустно. ******* Поздней зимой Хангёль с другими солдатами рыл могилу для сотен погибших, лиц которых разглядеть было нельзя. Ёхан тогда ранен был слишком сильно и неделю уже отлеживался в лазарете без трезвых мыслей и малейших движений. Ему тогда было плохо, но Хангёль был на сто процентов уверен - не для него могилу роет, не пришло еще время умирать этому соседскому мальчику. Холод жег кожу и щипал глаза, все без исключения солдаты угрюмо молчали, и лишь лопаты в их руках позвякивали металлом и тихо гремели, словно напоминая, что осталось еще в этих местах жизнь. Осталась ли она там, где сейчас Сынён? Есть ли сейчас этот самый Сынён на земле? Хангёль старается не допускать таких мыслей. ******* Солдаты убегали с поля боя сломя головы, а дезертиров было поручено отстреливать. Убивать хладнокровно, даже не допуская возможности думать о том, что у этих ребят семьи, что у этих ребят, возможно, был повод бежать. Не допускать мыслей о том, что ты и сам хотел бы бежать сломя голову. Бежать от войны, от людей, от себя самого. Бежать туда, где Сынён сейчас, возможно, жив и здоров, ведь в одиночку Хангёль как оторванная с костями и мясом половина от целого, не способная существовать самостоятельно. Слишком давит незнание, неизвестность и заблуждение. Слишком накручивает все самое острое и болезненное внутри черепной коробки на тонкие бледные пальцы с ногтями-колючками. Все слишком. Говорят мудрецы, что не так страшна для мужчины потеря. Говорят только лишь потому, что никто в их сердца не вонзался, не врастал глазами-озерами, в которых дна найти не дано. Говорят потому, что всегда оставались сами собою, не превращаясь с кем-то ближайшим в одно и сливаясь абсолютно разными душами в нечто совершенно отличное от всего того, что бывало в мире когда-либо ранее. Не дружили и не получали взамен ничего столь самозабвенного. Не любили так никого, как Хангёлю довелось любить. Да, именно любить. И осознание этого чувства далось ему труднее всего на свете, пришло оно в голову после многочисленных рассказов Ёхана о доме, о семье, и о той девушке, что отвергла его так безжалостно. Сейчас, правда, друг был уже безнадежно влюблен в совершенно другую девчушку, в санитарку, что ночами и днями с ним лазарете сидела рядышком, развлекая глазами своими задорными и улыбкой от уха до уха. Влюблен нежно и взаимно. Хангёль не уверен, что тоже сможет полюбить другого человека так же быстро. Да и сможет ли вообще? Ведь старший, совершенно точно и определенно, тоже любит его всем своим сердцем. Они ведь с Сынёном- одна душа в двух разных телах. Одна… удача? На этой мысли к горлу подкатывает ком, соленый и до тошноты горький. ******* Когда сходит снег, полк Хангёля находит в десяти километрах от лагеря заваленный булыжниками пресных колодец, воду из которого пить было под стать жесточайшей пытке. Ведь стоило людям самую малость сдвинуть камни, морозный свежий воздух тут же был наполнен отвратительным, сладковато-тягучим и тошнотворным запахом разлагающейся мертвечины, смешанной с металлом крови. Ранее живительная влага была окрашена в бледно-красный, она стекала с рук солдат живых и мертвых тел погибших, связанных между собой по двое колючей проволокой и грубыми веревками. Все до единого падшие были солдатами Южнокорейской армии, а на грудных карманах их формы было четко выведено доводящее Хангёля до истерики «Пусан». Больше всего на свете он боится найти среди мертвых родное сердцу лицо. К счастью, не находит. ******* В середине второй недели апреля вражеское войско пошло с наступлением на Сеул всеми своими немалыми силами. Таких ребят, как Хангёль, рослых, здоровых, и относительно крепких, отправили прямиком под пули, на передовую. Таких, как Ёхан, раны которых все еще порядком мешали жить и ныли долгими ночами, заживая и срастаясь под слоями бинтов и гипса, - копать противотанковые рвы и оттаскивать раненых в сторону от линии прямого огня, в наивной надежде на то, что под ногами у обезумевших от страха солдат они смогут выжить самостоятельно. Войско врага было сильным и казалось Хангёлю бесстрашным даже при том условии, что все люди их армии и страны были лишь затравленными тоталитарным режимом несчастными жертвами, не наученными самостоятельно мыслить и выбирать свой путь. Все вражеские глаза горели одинаковым умалишенным блеском и одержимостью. Все, кроме одних единственных, растерявшихся и напуганных, почти обессиленных глаз, которые Хангёль смог бы узнать среди миллионов. У этого солдата не было никакого оружия и он оставался жив среди всего этого фестиваля кровопролития только лишь благодаря благосклонности Всевышних. Это совершенно точно был Чо Сынён. Его белое, бумажное лицо искажал неподдельный испуг, а на вражеской форме растекались большие пятна рубинов, постепенно забирающие возможность держаться прямо, заставляя парня увядать и падать, словно мертвые цветы. В десяти метрах от Хангёля стремительной молнией несся почти уже здоровый Ёхан, чудом заметивший в мутных глазах друга нечто большее, чем страх. Поймав взгляд Кима своим, рядовой одними губами прошептал до максимального точно «Этот наш, я знаю его». Друг, криво улыбнувшись, кивнул. В живот Хангёля попадает сбивающая его с ног пуля. ******* Очнувшись, парень чувствует первым делом страх, а только лишь после него - боль. Эта самая боль вытягивает из него в отместку все силы и тщетно пытается выкорчевать мысли из головы. Она лишает Хангёля возможности подняться импульсами электричества, пронзающими тело парня насквозь. - Тише будь, солдат, - спокойно и до жуткого тихо произносит Ёханов голос откуда-то сзади, и пусть Ли не видит лица друга сейчас, он готов поклясться - тот сейчас улыбается уголками губ почти нежно. - Жив твой Чо Сынён, пусть и не совсем здоров, но все же жив. Что, в принципе, тоже неплохо… Он ведь раны из боя не такие уж и тяжелые уволок, вчера еще проснулся. Арым над ним уже полдня колдует, разговорить пытается. - Он не хочет рассказывать вам о том, как к врагу в плен попал? - перебивает Хангёль, а внутри у него бьют фанфары и ликует каждая клеточка. - Тише будь, кретин. Ты бы сам хотел вспоминать концлагерные пытки? Он боли испытал столько, сколько жизней на десять положено, причем не самых счастливых и удачливых... - в голосе у Ёхана раздражение и сочувствие, и подрагивает он неуверенно и огорченно. - Когда я смогу с ним увидится? - тихо, еле сдерживая истерику, рвущуюся из глотки, спрашивает Хангёль, пальцами сжимая простыню. - Пару дней еще подожди, там все очень плохо... - честно отвечает Ким, совершенно точно опуская глаза в пол. Говорят мудрецы, что мужчинам незнакома боль за других. Говорят потому, что не бывали они на грани потери любимых. ******* Когда Хангёль впервые видит Сынёна в лазарете, он с трудом узнает его. Новый, изменившийся Чо словно соткан из тонких ниточек чистейшей, неподдельной Боли. Каждое его неуверенное, робкое движение разрывает тоненькие стежки швов на открытых ранах души и не совсем ее. Каждый шаг - словно босыми ступнями по колотому стеклу и раскаленным углям. Его тонкая, почти белая кожа просвечивалась на солнце и становилась отдаленно похожей на бумагу тех писем, что он не отсылал. Сынён напоминал живого человека лишь отдаленно, лишь тогда, когда розовато-оранжевый закат отбрасывал на его исхудавшее лицо свой последний свет. Тогда и глаза, неживые, матовые, наполнялись почти естественным блеском. На тонких запястьях, руках, ногах и всем теле Сынёна, напоминавшем собой больше обтянутые кожей кости средневекового прокаженного бедняка, расцветали один за одним аметистовые цветы синяков, алые рубины кровоподтеков и бледно-розовые шрамы, чье число не знало границ. Хангёлю боязно было касаться его, ставшего хрупким, словно домик, построенный ребенком из спичек. Сынён мало говорил и слишком много плакал, прячась от чужих глаз лицом в острых ключицах Хангёлевых, или в комнате выходившей его санитарки, что всегда была готова вытолкать оттуда брыкающегося и ворчливого, словно старикашка, Ёхана и запустить бывшего пленника. У этой девушки, Арым, был характер сильнее, чем у большинства мужчин. Она, кажется, была из тех людей, какие рождаются раз в столетие, если миру повезет. Она всегда была добра ко всем и радовалась просьбам о помощи почти по-детски, освещая самую непритязательную ситуацию и ужасную проблему светлыми мыслями и задорной улыбкой. Смотря на них с Ёханом, Хангёль был откровенно рад за друга. ******* - Они никогда не трогали моего лица, когда били… - шепчет однажды Сынён, вплетаясь своими ледяными ногами в ноги Хангёля, вот уже десятый раз пробираясь ночью в чужую койку. -Говорили, что красивый слишком, что в будущем еще могу понадобиться... - в его голосе вялая насмешка над вражескими людьми и сарказм. -Как же хорошо, что вы с Ёхан-и меня спасли. Сынён засыпает быстро, тихо посапывая на плече товарища и поскуливая сквозь сон беспокойно. Его длинные волосы и ресницы щекочут чужую обнаженную кожу, заставляя все, что есть внутри Хангёля, нежно трепетать и чувствовать себя откровенно счастливым и живым. Особенно в те нередкие моменты, когда тонкие руки Чо вокруг его шеи кольцом обвиваются, а хрупкое, чуть теплое тело жмется все ближе, восстанавливая то самое целое, так жестоко разорванное надвое на долгий год. Говорят мудрецы, что не мужчинам дано трепетать всей душой от любви поглощающей больше, чем можно и нельзя. Говорят потому, что не Хангёль они. Потому, что они не Сынён, что тайком от родного не спит уже вовсе, а теплом упивается от тела ближнего, наслаждается гладкостью чужой кожи под пальцами тонкими. Выдают его только лишь слишком редкие вдохи и выдохи, словно он их таить от кого-то пытался. Хангёль обнимает его невесомо своими руками большими и теплыми и тычется губами своими в чужие, полностью восполняя одно, забирая на себя память и боль ужасающую. Забирая почти все плохое в себя и оставляя на чужих губах весь трепет и нежность, всю честность свою и волнение, мучительное ожидание и всю нерешительность в одном всего поцелуе, рассказывая все те долгие месяцы, в которых война с соседним народом и самими собой. Отдавая самого себя и получая взамен равноценное. ******* Утро встречает юношей прохладным июньским ветром, ощущением любви и счастливыми лицами Ёхана и Арым, спешащими рассказать друзьям о том, что война наконец-то окончена, можно ликовать. Домой они возвращаются вместе, числясь в народе героями и обретя любовь и новых друзей. Говорят мудрецы, что не мужчинам дано испытывать счастье и от него же, родимого, плакать навзрыд, за ладони чужие цепляясь худыми пальцами. Говорят, что не могут мужчины любить так самозабвенно и искренне, как могут это делать девчата юные. Говорят потому, что не проходили они через то, что Сынён на себе испытал. Потому, что не жили они так, как Хангёль. Потому, что не были они с кем-то «одним» никогда, и не будут.