Немного супружеской нежности

Ньют забывает дышать. Его жена, сильная и твёрдая в быту, как кремень, нечасто позволявшая себе открытые нежности, теперь с обожанием ласкает его тело, и где бы не прошлись её заботливые руки — от шеи до низа живота — разгорается мучительно-сладкий огонь страсти. Нет, тут есть что-то ещё. Ньют забывает дышать, безотрывно глядя в её блестящие глаза, молящие о большем. Молящие о каждой его частичке. О если б она могла впитать его целиком в свое восхитетельно худое, но такое сильное тело! Милая Тина зарывается твердыми пальцами в его непослушные рыжие волосы, с любовным шёпотом восхищается яркими пятнами веснушек на его блестящем от пота лице и глубокими, синевато-серыми глазами: '' В них стелятся туманы. Ах! Дремучий лес…тёмный, запретный… Но не для меня. Н-н-н-н… Я заблудилась… навсегда. Ах! Ньют…'' Он хрипит, и его бедра начинают двигаться быстрее. Простыня под ними сбивается комьями и давит в разгоряченную кожу. — М-мерлин! — все на что его хватает. Тина мило улыбается, уголки её губ дрожат. — Ты спишь не с ним! — вырывается у неё между стонами. Ньют краснеет пуще прежнего. Никто не может смутить его сильнее, чем она, и он поспешно исправляется: — Ти-ина… Её смех вперемешку со стонами заполняет его изнутри раскаленным теплом. Переполненное чувствами сердце, кажется колотится где-то в горле, насыщенный ритм выбивает длинные, полузадушенные стоны. — Когда я сплю. На твоей груди. Мне не снятся кошмары,  —  Тина раскачивается на нем, ее речь прерывается сбившимся дыханием. Пальцы одной руки сжимают его плечо, другая трогательно ласкает его грудь. — Она такая крепкая, широкая… А-а-а… Когда ты об-обнимаешь меня своими сильными… А-а-а. А. А. А! Тина больше не может говорить. Ньют, поднимается на руках, подминает Тину под себя, пожалуй слишком резко, так что скомканные простыни впиваются ей в поясницу, но она не замечает. Ньют ускоряется так, что становится невозможной нетолько связная речь, но и простейший мыслительный процесс. Искусанные ногти Тины безжалостно продирают бежевый хлопок постельного белья, она возится под мужем, мучимая сладкой жаждой, упрямо вскидывает бедра и скулит. Жар наполняет все ее существо вместе с интенсивными толчками. Её тело впускает Ньюта снова и снова, до блаженного головокружения. Мышцы приятно ноют, особенно, когда он выходит из нее — становится до одури горячо. Тина издает жалобные стоны, судорожно раскачивается в такт общему ритму. Ньют с щемящей душу интонацией зовет ее в ответ: ''моя Тина» — и опускается сверху на трясущихся от напряжения руках, одаривая поцелуями все до чего может дотянуться. Когда Ньют задевает что-то глубоко внутри, идет невыносимо приятная пульсация, она усиливается с каждым движением, переходит в безконтрольную дрожь. Мышцы внизу живота мучительно приятно скручивает, так, что Тина подрывается на пятках и кричит, будто ее терзает дикая боль. Если бы она могла связано мыслить, она бы непременно назвала это любовным круцио. Тина чуть ли не рыдает, её губы беспомощно шевелятся. При этих звуках у Ньюта щемит в груди. Он едва не ложится сверху, накрывает собой извивающееся тело, сбивчиво, с одышкой, шепчет безумные нежности типа: " тшш, моя волшебная саламандра, не надо, пожалуйста». Стирая бегущие крупицы слез с её щёк, он сам едва не плачет и получает в ответ короткое: «э-эм-моции-и», — он порывисто кивает ей, продолжая говорить: — знаешь, твоя кожа бела, как шерсть камуфлори, внутри тебя я… Я, словно в своём чемодане». Тина беззлобно фыркает и всхлипывая посмеивается: » Мы — мы и так в твоём че-че-мо-модане! " Её ноги крепче сжимают его бедра. Ньют дурашливо улыбается, тянется к губам и целует долго, медленно, бережно гладит по волосам, словно она хрупкая статуэтка из дорогого китайского фарфора, он краснеет, как в первый раз, когда смотрит в ее влажные глаза и трет большим пальцем ее распухший сосок. Тина — великое сокровище и, кажется, практически вселюбящая женщина. В её сердце хватило места его многочисленным питомцам. Она понимала его, принуждала себя понимать, даже тогда, когда это было попросту невозможно (Например, смирилась с необходимостью для Ньюта лизать землю при срочном поиске чего-то сверхважного. Правда, она приучила его тщательно мыть рот перед каждой их близостью). Ньют никогда не думал, что рядом с ним будет такой прекрасный, добрый человек. Тина легко могла выбрать кого получше, но она не пыталась. Ей было достаточно одного Ньюта. Тина шумно дышит, но не может не улыбаться, ведь Ньют так и не разучился мило смущаться. Его испещренные шрамами пальцы ложатся на её щеку, и Тина, чувствуя на них мимолетный запах своего тела, стыдливо опускает глаза. Её ладони беспокойно шарятся где-то у него на груди, когда он оттягивает её нижнюю губу и проводит языком по зубам. На вкус, как… — М… Рождественская индейка,  — неподумав ляпает Ньют внезапно вспомнивший, что забыл с утра поесть (Приспешники Гриндевальда подожгли склад. Ньют помогает брату в аврорате. И этим все сказано.), и тут же принимается активно целовать Тину, чтобы та, уже сверлящая его подозрительным взглядом, сейчас же выкинула из головы неловкий момент. Ньют начинает двигать бёдрами и оба Скамандера как-то разом вспоминают зачем они здесь и чем они, собственно, занимаются. Тина, словно бы покорная  воле Ньюта, тихо просит поторопиться, умоляюще вскидывает бедра, прижимается всем телом. Сгорая в нетерпении, она продолжает гладить, обнимать, целовать, с готовностью подстраивается под его ритм. В её глазах тревожность и бесконечная забота. И! О Боже. Тина — великое сокровище, слишком торопится. Кажется она просто хочет его накормить.