Партия для троих

Коридоры огромного звездолёта пугающе пусты и безжизненны. Периодически сбоит свет, корабль ощутимо потряхивает, но это мелочи по сравнению с ощущением полного, безоговорочного тупика, преследующего его те несколько растянувшихся в десяток вечностей минут, в течение которых мозг вновь функционирует в стандартном режиме. Джим стоит, облокотившись о холодную металлическую переборку, и смотрит на свои ноги. Они где-то настолько невообразимо далеко внизу, что он чувствует себя Гулливером, хотя умом понимает — с его физиологией всё в порядке. Ему некомфортно и болезненно одиноко на собственном корабле, к которому он привязался, прикипел душой с того самого момента, когда его пальцы впервые коснулись покрытого микронным слоем карбоновой защиты подлокотника капитанского кресла. Ему впервые настолько не по себе на своей территории, он больше не чувствует себя дома, и этот диссонанс выворачивает наизнанку, рушит последний оплот, остававшийся незыблемым на протяжении всего этого времени, швыряет его в разящую обреченностью бездну безысходности, словно он очередная не имеющая права голоса марионетка. Джим нечеловеческим волевым усилием заставляет себя оторваться от изучения бурого пятна на форменных сапогах и взбирается взглядом по стене напротив. Он словно Сизиф, снова и снова преодолевает дюйм за дюймом, и колоссальное напряжение мышц эхом отдаётся в налитой свинцовой тяжестью голове. Сейчас его по-настоящему волнует только необходимость оторваться от переборки и преодолеть эти бесконечные восемь футов до противоположной стены, чтобы интерком, привычно пискнув, сообщил ему, что всё в порядке, всё на своих местах и идёт своим чередом. Но палец предсказуемо проваливается в пустоту. Мостик молчит, как и медотсек, и только в ответ на вызов нижних палуб из динамика доносятся какие-то невнятные шумы. Капля пота обжигает поры на виске, скатывается вниз по щеке и останавливается в уголке губ. Джим машинально слизывает её, но привычный солоноватый привкус не холодит язык. Просто вода — или он больше не способен чувствовать вкус? Каждый шаг — словно ещё одно напоминание о том, как слаба и зависима от внешних обстоятельств человеческая природа. Каждый вдох обоюдоострым ланцетом режет чувствительные альвеолы, заставляя его сплёвывать бескровно и болезненно. Усилием воли подняв голову, Джим внезапно слышит смех. В мертвенной тишине верхних палуб он звучит не просто неправильно — инфернально и зловеще, несмотря на очевидную искренность и удовольствие. Кирк поворачивается в сторону звуков и, едва переставляя ноги, идёт. Ему жизненно необходимо найти первоисточник, он спешит — насколько это слово в принципе применимо к его состоянию, — но спотыкается о собственные ноги и падает. Смех уже близко, он доносится отовсюду, отталкивается от стен, забирается в уши, размалывая барабанную перепонку, и Джим зажмуривается, зная, что должен, обязан найти того, кто не боится радоваться в этой чёртовой преисподней. В затылок словно ввинчивается трёхмиллиметровый бур. Перед глазами всё плывёт и кружится, но почему-то только по часовой стрелке. Джиму кажется, что он пытается подняться. Он одновременно корчится на полу, парит под потолком, подпирает стены — и смотрит на то, как все его конечности, которыми он отчаянно цепляется за гладкий теплеющий от прикосновений металл остаются неподвижными. Джим поднимается. Сначала ему удаётся встать на четвереньки, и его шатает даже в таком положении. Воздух липкой вязкой жижей заливает лёгкие, но Джим продолжает дышать. Дышать — значит, жить, он хочет жить, значит, надо дышать. Он распрямляет колени, делает несколько невнятных шагов и останавливается. Ирония или умысел? Его собственная каюта, облюбованная неведомым весельчаком. Джима ведёт и качает из стороны в сторону, но он упрямо давит на кнопки интеркома. Код введен однозначно верно, однако панель остаётся неподвижной. — Не надо, Кристофер. Всё кончено. Впусти его. — Незнакомый, но неуловимо похожий на какое-то слишком близкое воспоминание голос выдавливает испарину у него на лбу. Провокация — или неотвратимая закономерность? Аритмичные сокращения в грудной клетке заходят на новый ускоренный виток. — Хуже, чем есть, уже не будет. Тонкая панель больше не препятствует визуальному восприятию. Джим стоит в дверях собственной каюты и отказывается верить глазам. — Чего топчешься на пороге? Не наблюдал раньше за тобой склонности скромничать, малыш, — бесцветно замечает Пайк. Чёрная ладья в его руке отсвечивает сталью, и Джиму стоит больших усилий убедить себя в том, что это не фазер. Партнёр Пайка по игре смотрит на него, не отрываясь, и в его ярких, таких же, как у Джима, синих глазах — безоговорочное узнавание. Кирк сверлит его взглядом, но молчит. Страх получить подтверждение своим догадкам силён как никогда. — Долгожданная встреча, не правда ли, друг? Правда, поздновато, — горько усмехается Пайк. Ладья застывает на чёрной клетке и практически сливается с ней. Джим видит, что позиция его соигрока практически безнадёжна: следующим ходом падёт ферзь, а ещё через три партия будет окончена, и по какой-то причине это знание заставляет его сердце вновь зайтись в бешеном паническом перестуке. — Ты пугаешь его, Крис, — тихо укоряет Пайка собеседник, и, лишь на секунду оторвав пристальный взгляд от Джима, закономерно выставляет защиту слоном, тем самым подставляя коня. — Ты недооцениваешь мальчика, Джордж, — Пайк отрешённо забирает фигуру и окидывает Джима тяжёлым, затуманенным и каким-то не своим взглядом. Взглядом, в котором нет таких характерных для него теплоты и блеска. Взглядом, в котором нет стремления и авантюризма. В котором надежды нет уже давно. Джим сглатывает и сквозь муть во внезапно потерявших фокус глазах смотрит на того, кого Пайк только что назвал по имени. Тугая вязкая вата в горле, пафосно именуемая воздухом, забивает дыхательные пути, и ему кажется, что сейчас он потеряет сознание от колоссального перенапряжения нервных центров. — Дж… Джордж… — из глотки вырываются рык и сипение, он прижимается к ледяной стене и, судорожно впиваясь остатками рассудка в раскручивающуюся вокруг него действительность, в бессилии оседает на пол. — Ты удивлён? — в глазах Джорджа Кирка искреннее недоумение. Фигур на доске всё меньше. Партия близится к завершению. — Конечно, парень удивлён, дружище. Держу пари, он и понять-то толком ничего не успел, — Пайк резким движением поднимается на ноги, подходит к сжавшемуся на полу в комок Джиму — и только тогда он замечает на серо-голубом мундире адмирала безобразное бурое пятно. Пайк наклоняется к нему, — и Джим с ужасом понимает, что глаза адмирала мертвы. Он переводит взгляд на Джорджа и видит то же самое. Бред? Абсурд? Фантасмагория? Джим инстинктивно отстраняется, ещё сильнее вжимаясь спиной к обжигающую холодом переборку. Пайк с минуту смотрит на него, а потом отводит взгляд и качает головой. — Мне очень жаль, малыш. — Крис, твои сожаления выглядят паршиво, не находишь? — голос Джорджа Кирка искажён чувством. Он поднимается со своего места, подходит вплотную к Джиму, хватает его за руку и рывком ставит на ноги. — У нас уже нет шанса, но он есть у тебя, — пустые глаза смотрят с неожиданной печалью. Джим сглатывает ужас и зажмуривается. — О чём ты? — кровь стучит в висках, и он почти мечтает о безвременье. — Не сдавайся, — тихо говорит Джордж. Предплечье больше не ноет под сковывающим прикосновением, но он не находит в себе сил открыть глаза. — … не верю, вы… вы мертвы. Оба… — понимание захлёстывает удушающей волной, он сжимает руками грозящую взорваться черепную коробку, но продолжает рассматривать золотисто-красные всполохи под зафиксированными судорогой веками. — Это итог любой игры, малыш, — вернувшись к столу, Пайк завершает манёвр и безразлично забирает у Джорджа ферзя. Джим смотрит на тех, кто должен был оберегать его, и знает, что осталось ещё два хода. — Мы мертвы, –тяжёлый взгляд пронзает Кирка. Ферзь дёргается, медленно катится по столу и беззвучно падает на пол. — Но и ты умираешь. — Криокапсулу! Быстро! Его трясёт, и второй раз за всё время, проведённое где-либо в осознанном состоянии, становится по-настоящему страшно. Джим точно помнит, что первый раз уже был, но позиционный эффект в его личном вакууме больше не действует. Лихорадочные потуги привести нейронные связи долговременной памяти в некое подобие системы проваливаются. Он не помнит, когда случился первый раз и с чем он был связан, хоть убей, не помнит, хотя очень пытается. Он судорожно сжимает кулаки, поднимается и бежит — прочь от холодных пустых глаз тех, кто пытается направить его тогда, когда уже слишком поздно. Ему хочется кричать и крушить стены вокруг, но сил нет. Паническая атака движет его рефлексами. Иного объяснения тому, что он способен передвигаться с такой скоростью, Джим не находит. Он не рассчитывает угол, врезается в переборку и падает. — Одна инъекция сейчас, ещё одна — ровно через два часа. И не дай бог, ты за эти два часа скажешь хоть слово, клянусь, я вколю её и тебе. — Доктор, надеюсь, вы понимаете, что будет, если ваша теория ошибочна. — Конечно, понимаю, чёртов ты ублюдок, закрой дверь с обратной стороны и не мешай мне работать! … — Могу ли я попросить? — Если после этого ты отвалишь, то безусловно. — Если капитан… Вы понимаете. — Допустим. Дальше что? — Я хочу знать об этом первым. — Проваливай, Спок. … — Проклятье, стой! Остановись. — Доктор? — Запомни, Спок: Джим не из тех, кто так просто сдаётся. А ты… К дьяволу этот самосаботаж, понял? Возьми себя в руки, наконец. Всё. Будет. Хорошо. — Я реально подхожу к оценке фактов и вероятностей, доктор Маккой. — Дьявол, лучше бы я тебя не останавливал. — Доктор, позвольте напомнить, что сыворотка наиболее эффективна в течение первых трёх минут после приготовления. — Я знаю. Выметайся. Джиму сдавливает горло и швыряет в боль. Сначала, раньше всех, утром, приходят Сулу и Чехов. Чтобы не смотреть на Джима, они смотрят друг на друга — и говорят, говорят, говорят… Темы, на первый взгляд, разнообразные, в конечном итоге сводятся к одному. Бессмысленная болтовня очень быстро надоедает Маккою, и он с руганью выгоняет офицеров из палаты, зная, что завтра они обязательно заявятся снова. Потом приходит Кэрол. Обычно она садится на краешек кровати, накрывает руку Джима своей и читает Байрона. Хотя, нет, сегодня притащила Шекспира и с упоением декламирует «Трагедию о Кориолане». Маккой ненавидит Шекспира. Дочитав первую сцену, она сжимает в руках датападд и так отчаянно вглядывается в лицо Джима, как будто надеется взглядом привести его в сознание. Леонарду порой кажется, что мисс Маркус действительно истово верит в чудодейственность своего взгляда. Наконец, грустно кивнув Маккою, она уходит — всегда вовремя. Маккой тяжело вздыхает. Потом — по нарастающей — заглядывает Нийота. Она тоже навещает Джима каждый день — но её приход все равно является для Леонарда полнейшей неожиданностью. Он знает, что для неё это почти подвиг. Он доктор, а не бесчувственный чурбан, и ничего не может поделать с трансформировавшейся в рефлекс привычкой ставить себя на место каждого, кто приходит навещать безнадёжных больных. Но в то же время он знает, что это далеко не единственная причина. О главных он старается не думать. В противном случае велик шанс раньше времени сойти с ума. В первый раз она не смогла даже переступить через порог палаты — сразу убежала, зажимая рот ладонью. Сейчас уже прогресс — она не сбегает сразу, а стоит пару минут возле биокровати, кидая умоляюще-ненавидящие взгляды то на Джима, то на Леонарда, то на физиосенсор. Как будто это может изменить ситуацию. Она такая же, как Джим, — все эмоции на лице. В тёмных глазах столько противоречия, что Леонарду становится искренне жаль её. Когда её губы начинают подрагивать, она быстрым шагом покидает палату. Маккой злится. Скотти врывается в реанимацию чуть ли не с волынкой. Он плюхается на кровать рядом с Джимом и говорит без умолку. Он словно старается заболтать сам себя. Он рассказывает об экипаже, и об Энтерпрайз, и о том, как продвигается ремонт, и про новые, более надёжные, крепления для варп-ядра, и про то, как улучшить работу транспортатора, когда капитан вернётся на корабль и даст на это своё разрешение. И все время с надеждой поглядывает на Джима, надеясь, что именно в этот момент тот откроет глаза, улыбнётся и скажет, что просто решил всех разыграть, а на самом деле с ним всё уже давно в порядке. Чуда не происходит, и инженер уходит, разочарованный и подавленный. Маккой педантично поправляет смятое покрывало и бесится. Последним приходит Спок. Маккой ожидает этого с содроганием. Спок приходит и молча стоит возле кровати, не отрывая взгляда от измождённого, осунувшегося лица своего капитана. Маккой гремит инструментами, бегает вокруг них, через каждые десять секунд гипнотизируя взглядом монитор в изголовье, и от души проклинает сукина сына, но не говорит ни слова. Спок и Джим словно пребывают в личном, едином на двоих, вакууме, но Маккой догадывается, что для одного из них это — ещё и персональный ад. Он помнит всё. Он помнит сбитые в кровь костяшки и изломанные в крошево некогда изящные пальцы. Он помнит потемневшее от горя лицо и животную ненависть, пригвоздившую Хана к отполированному до блеска полу медотсека. И яростную надежду в чёрных безумных глазах помнит тоже. Он не забудет этого даже если захочет. Такое не забывается. Спок стоит, сцепив руки за спиной, и смотрит на Джима. Он молчит, и Маккой тоже молчит, хотя ему очень хочется орать на Спока, тормошить его и хлестать по щекам только для того, чтобы он хоть немного стал похож на самого себя. Но они оба понимают, что это не даст результата. Наконец Спок разворачивается и, так и не проронив ни слова, уходит. Маккой в бешенстве хватает падд и начинает фиксировать показания приборов — как будто он не делал этого пять минут назад. Он с такой силой давит стилом на экран, что тонкий пластик жалобно трещит под его руками. Маккой смотрит на часы и кусает губы. С того момента, когда он собственноручно ввёл Джиму сыворотку, синтезированную на основе крови сверхчеловека, прошло уже ровно двенадцать часов. За это время у Джима поочерёдно отказали обе почки. Маккой знает, что это только начало. Его грудь сдавливает и не отпускает. Синие и красные светодиоды на аппарате искусственного жизнеобеспечения ритмично моргают. Это невероятно действует на нервы. Маккой поворачивается к Джиму спиной, садится за стол и отрешенно смотрит на экран падда, но как будто сквозь него. Он чувствует себя двоечником. В этот раз, садясь за стол, он не успел выучить правила. Он приходит в себя не сразу и от того, что кто-то невесомо гладит его по руке. — Господи, больно… Боль сверлом вкручивается в межреберье. Джим хочет только одного — чтобы всё это поскорее закончилось. Хоть как-нибудь. Близко. Уже так близко… — Т-с-с-с, мне тоже, — тихо говорит она. — Потерпи, милый, потерпи, пожалуйста. Он открывает глаза и тонет в сияющих золотистых глазах. Она явно молода, но лицо… При любой попытке рассмотреть оно ускользает, и в тонких чертах Джиму видятся лишь смутно узнаваемые образы женщин, которых он когда-либо знал. Он смотрит вниз, но зрелище режет глаз. Белое длинное платье ниже талии насквозь пропитано кровью. Из-под подола видны неестественно вывороченные ступни и острый окровавленный обрубок малоберцовой кости. Джим поднимает на неё вопросительный взгляд. Она грустно улыбается, но не плачет. — Видишь, что ты со мной сделал, — ласково говорит она и гладит его по голове. Джим дёргается и в ужасе закрывает глаза. Воздух просачивается сквозь поры, но не насыщает. — Но я понимаю, что это не твоя вина, — продолжает она. — Ты лишь оружие в чужих руках, милый. — Прости, — шепчет он, целуя едва тёплые пальцы. — У меня не было выбора. — Я знаю. Ты всё сделал правильно, — кивает она и накрывает его руку своей. — Обо мне есть, кому позаботиться. Я буду в порядке. И ты постарайся. Ради всех, кого ещё помнишь, хорошо? — Хорошо, — выдавливает Джим, сглатывая непролитые слёзы. Её тело тает, растворяется в отдалённом неровном гуле варп-ядра, и Джим облегчённо выдыхает. Теперь только он решает, какой ход будет следующим. Повторное переливание даёт ожидаемый результат — с той лишь разницей, что теперь первой не выдерживает дыхательная система. К бесчисленному количеству трубок и проводов добавляется ещё два, и лёгочный стимулятор начинает дышать за Джима. В реанимации полно народу, но Маккою хочется выгнать их всех к чертям собачьим. Они все равнодушны, он чувствует это, знает, и мечется в бессильном бешенстве. Джима трясёт в лихорадке. Сыворотка действительно уникальна - нейтрализовать побочные эффекты её применения не способен ни один современный препарат. Маккой не знает, сколько ещё выдержит без сна, но упрямо трёт красные опухшие глаза, всматривается в панель нейроэлектрического супрессора и увеличивает мощность ещё на шесть процентов. Теперь организм Джима находится на полном искусственном обеспечении, и Маккой не представляет, какое чудо должно произойти, чтобы друг жил. — Дыши, Джим, только дыши, — он наклоняется над кроватью и прижимается сухими губами к покрытому испариной лбу. — Живи, малыш, живи. Пол под ногами мягко вибрирует, но это единственное движение в окружающей его гнетущей безмятежности. Джим со смесью ужаса и восторга смотрит прямо перед собой, но не решается сделать шаг вперёд. Ужас от понимания того, что он видит единственную отныне доступную ему реальность, захлёстывает с головой, но и восторг от того, что он снова не одинок, не менее силён. Одиночество — понятие не менее относительное, чем добро или зло, но в толпе шансов забыть о своей истинной природе изгоя — больше, чем необходимо. Беда в том, что для завершения игры всегда нужен хотя бы один партнёр. Нижние палубы полны людей. Он помнит лица, но не помнит ни имён, ни званий. Ожоги нестерпимо зудят и чешутся, напоминая о том времени, когда он пытался переиграть бога. Джим с наслаждением стаскивает чёрную форменку, бросает её на пол и заинтересованно рассматривает покрасневшую, местами слезшую кожу. Ему это не слишком нравится, но он знает, что так правильно. Он медленно идёт вперёд и встречающиеся на пути люди радостно кивают ему. Он знает число — здесь их ровно сто восемнадцать, и при желании они могут заменить весь экипаж. Металлические пластины под ногами ощутимо пружинят каждый раз, когда ровная поверхность сталкивается с протекторами стандартных чёрных сапог. Сейчас его интересует огромная дыра в обшивке, благодаря которой можно беспрепятственно любоваться на звёзды. Он останавливается в двух шагах от края и зачарованно запрокидывает голову. Космос живёт, он живой, и совершенно другой, когда взгляду не мешает экран, визор или иллюминатор. — Красиво, правда, капитан? Джим оборачивается. Молодая девушка в форменном красном платье приветливо улыбается и доверчиво смотрит на него. Она привлекательна и приятна, единственное, что её портит — не слишком эстетичный окровавленный обрубок вместо правой ноги. Он отворачивается и, помедлив, кивает: — Да, очень красиво, энсин. — В чем же проблема, капитан? — судя по голосу, она уходит. — Возвращайтесь. Джим обещает себе разобраться с точным значением этого слова. Звёзды согласно мерцают. Нийота смотрит на Спока и молчит, хотя ей хочется кричать. Она так устала. Устала бороться — одна — за то, чего нет и никогда не было. Теперь она знает со стопроцентной уверенностью, что никогда и не будет. Лунная дорожка на полу её квартиры — как бы она хотела сказать «их квартиры» — на Арвес-стрит мерцает и постепенно сужается. Она смотрит на часы — пять утра. Он всю ночь простоял у распахнутого окна и так и не проронил ни слова. Нийота чувствует непрошенную влагу на щеке и быстро смахивает её. Так быстро, что даже сама не замечает. У неё никогда не было ни одного достойного повода для слёз, но теперь она бессильна. Она потеряла его. Можно ли потерять то, что никогда не было твоим? — Нийота, нам нужно поговорить. Сердце проваливается в пустоту и на мгновение останавливается. — Да. Я знаю. Спок отворачивается от окна и смотрит на неё. Лунный свет падает на его обнажённые плечи, стекает по рукам и мягко оседает на пол. Он такой красивый. Она жадно впитывает эту картину, зная, что видит его таким в последний раз. — Я проанализировал…. — Спок! Не надо. Она встаёт с кровати и подходит к нему. Он смотрит ей в глаза с толикой растерянности, но потом медленно кивает. — Я всё понимаю, милый. Здесь, — она прижимает ладонь к его груди, — слишком много Джима Кирка. И ни для кого другого места там уже не осталось, — она больше не пытается спрятать слёзы и позволяет им безнаказанно обжигать скулы. — Нийота, ты… — Я женщина, Спок, — она вымученно улыбается сквозь слёзы. — Я всё вижу. Спок смотрит на неё, но в его глазах слишком много, чтобы описать это одним словом. Помедлив, он накрывает её ладонь своей и мягко прикасается губами к губам. — Прости меня, если сможешь. — Тебе не за что просить прощения, — она серьёзна как никогда, и Спок благодарен ей за это. — Иди. Ты нужен ему. Спок медлит всего секунду — а потом быстрым шагом пересекает комнату и начинает одеваться. Нийота вздрагивает, когда входная дверь с тихим шорохом закрывается. Несмотря ни на что, ей легче. Джим улыбается. Ему некого сводить с ума своей улыбкой, но внезапно для самого себя он понимает, что ему это больше не нужно. Джим сидит на развороченной взрывами палубе К и смотрит в космос. Возможно, он всегда мечтал именно об этом: мановением руки приближать к себе миры. Он может прямо сейчас увидеть всё, что пожелает, не сходя с места познать все тайны Вселенной и бесконечно долго побеждать. Ему никогда не было так легко. Никаких лишних мыслей в голове, ни одного ощущения в теле, и только о рёбра периодически ударяется что-то неприятно живое. Оно заходится — и болит. Болит так, словно его сжимают клещами. Он с досадой скребёт пальцами по солнечному сплетению, пытаясь выцарапать наружу то, что мешает ему сосредоточиться на своих планах на предстоящую вечность. Тонкая как пергаментная бумага кожа поддаётся и расходится в стороны. Джим заинтересованно разглядывает хаотично трепыхающийся комок мышц, зажатый тисками белых костей, и с удовлетворением отмечает, как повинуясь одному только взгляду, его биение замедляется, а потом и вовсе замирает. — Отделение интенсивной терапии вызывает доктора Маккоя! Пациент Джеймс Кирк, остановка сердца! Леонард срывается с места и бежит. Сто пятьдесят метров до реанимации — это пятнадцать секунд. Слишком долго. Непростительно. Маккой укладывается в восемь — это безусловный рекорд Федерации по бегу на короткие дистанции. Дезинфекция — ещё четыре. Белая больничная рубашка Джима с треском рвётся под его руками. — Дефибриллятор! Молоденькая ассистентка хватает колбу с водой и выливает на Джима, кажется, целый галлон. У него есть причины спешить. Первая за минувшие двое суток чашка кофе остывает на краю стола. На периферии сознания раздражающе маячат чьи-то голоса. Джим вяло вслушивается в них, но ему слишком хорошо. Никакое постороннее движение больше не мешает телу наслаждаться покоем. Он так устал… Он прислоняется спиной к переборке и улыбается, легко и свободно. Ему больше не требуются разные глупости вроде кислорода, и это очевидное преимущество. Его странное существование не зависит от внешних обстоятельств, и постоянные колебания грудной клетки теперь кажутся крайне бессмысленным занятием. Зачем тратить столько сил на то, что всё равно когда-нибудь прекратится? Раньше ли, позже — какая, по большому счёту, разница? Проклятый мотор в груди не сдаётся и снова дёргается. Джим вздыхает, накрывает его рукой, вынуждая окончательно остановиться. Он не хочет, чтобы ему хоть что-то мешало. — Время? 4500 вольт. Электроды на бледной коже. Разряд. Тело Джима подбрасывает над биокроватью. Физиосенсор мёртв. — Тридцать секунд с момента начала реанимационных мероприятий! 5000 вольт. Разряд. Пот заливает глаза, и Леонард вытирает его рукавом, отпихивая медсестру в сторону. Катастрофически не хватает Чепэл. — Пульс? — Отсутствует, физиосенсор фиксирует желудочковую асистолию. — Два миллилитра норэпинефрина внутривенно, быстро! 6000 вольт. Разряд. Маккою кажется, что электроды оставляют на исхудавшем теле ожоги, и он проклинает себя за то, что уродует Джима. Ярко-зелёная прямая линия на мониторе. Паника. — Доктор, я не могу найти ни одну нормальную вену! — Эндотрахеально пять милилитров, шевелись, мать твою! Гипо. Разряд. 7000 вольт. Безрезультатно. Маккой с руганью отбрасывает дефибриллятор. Электроды проезжаются по мокрому полу и искрят. Кожа Джима под его руками влажная и прохладная. Грудная клетка поддаётся и прогибается, когда он четырьмя резкими толчками надавливает на неё, а потом срывает с его лица кислородную маску и с силой вдыхает в губы. Четыре, три, два, один. Вдох. Ему кажется, что он чувствует, как тело Джима стремительно холодеет. Отработанный, чёткий таймер где-то в горле безразлично ведёт обратный отсчёт. Девяносто секунд. Ещё через сто пятьдесят начнёт отмирать кора головного мозга. «Нет, чёрт побери, я не для того тебя накачивал этой дрянью! Живи, чёртов засранец, живи, пожалуйста, живи!» — Уверен ли ты в том, что действительно хочешь именно этого? Джим смотрит на нее, но не узнаёт. Немолодая, стройная. Тёмные волосы, тёмные же глаза и бесконечная печаль в сдержанной улыбке. Его давно никто не навещал, и сейчас интерес настолько силён, что он забывает о необходимости контролировать своенравную мышцу — она так и норовит заколотиться вновь. — Я не знаю, - честно отвечает он. — У меня такое ощущение, что на меня это не похоже. — Не похоже, — охотно соглашается она. — Ты любишь жизнь, Джим. Ты очень любишь жизнь. — Мы знакомы? — он пристально изучает её, и в тонких чертах бледного лица вдруг проскальзывает что-то знакомое. Он делает шаг ей навстречу. Она смотрит ему в глаза и качает головой. — Нет. Но ты очень дорог моему сыну. — Разойтись! Маккой не узнает этого голоса и сомневается, что он принадлежит гуманоиду. Леонард успевает в ярости подумать о том, кто осмелился командовать на его территории прежде, чем нечеловеческая сила отбрасывает его к противоположной стене, и руки вулканца вдавливают Джима в биокровать. «Дыши». — Остановись, ублюдок, ты же ему все рёбра переломаешь! — в бешенстве орёт Маккой. Он поднимается с пола, он ощутимо приложился затылком о металлическую перегородку, но игнорируя боль, подлетает к Споку и пытается остановить его. Потом их взгляды пересекаются, — и Леонард отшатывается, ослеплённый увиденным. Теперь он понимает, почему не узнал его по голосу. Боль. В провалах чёрных глаз — страх. Вина. И отчаянная надежда. Маккой понимает, что не хочет больше видеть такое никогда. Одного раза ему вполне хватило. Один. Два. Три. Четыре. Вдох. Воздух живительной волной прокатывается по дыхательным путям. Зеро. Джим смотрит на искорёженный пол, и его руки дрожат. Изломанный металл красив странной, пугающей красотой. Он наклоняется, касается подушечками пальцев шероховатой обугленной поверхности… И отдёргивает руку. Трещины на чудом уцелевшей стеклянной ширме напротив вдруг темнеют. Джим поднимается, подходит ближе и шокированно замирает. Силуэт размыт, но он точно знает, кого видит по ту сторону стекла, и судорожно вжимает ладонь в холодную поверхность. Прикоснуться… Он уже делал это — слишком давно, чтобы помнить все ощущения, и сейчас жадно всматривается в неизвестность, неосознанно пытаясь стать ближе. Он прижимается к стеклу всем корпусом, и тот, с обратной стороны, повторяет его движение. — Вот видишь, — печально улыбается она. — Ты по-прежнему любишь. Джим бросает на неё полный изумлённого понимания взгляд. — Ты и так задержался. Возвращайся? «Дыши!». Спок смотрит в бледное, искажённое борьбой за жизнь лицо и хочет только одного — поменяться с Джимом местами. «Ты нужен нам, дыши!» Он невероятно силён физически, он знает, что его действия причиняют боль, он впервые в жизни так боится, но продолжает сталкиваться ладонями с сопротивляющейся грудной клеткой. «Ты нужен… мне. Дыши. Пожалуйста!». Руки Спока врезаются в тело Джима, и Маккою кажется, что сейчас он услышит хруст ломаемых костей. Он снова вдыхает воздух в сухие, обезвоженные губы, и физиосенсор взрывается сигналом восстановленного ритма сердечной деятельности. Спок по инерции надавливает ещё дважды, — а потом отступает на шаг, убирая за спину руки, запечатлевшие память о том, что убивает мучительно и навсегда. Маккой сыпет трёхэтажными ругательствами, прощупывает сонную артерию и не смотрит на вулканца. — Как он? — наконец хрипло спрашивает Спок. — Состояние стабильно тяжёлое, — бросает Маккой, осторожно впрыскивая в шею Джима гипо. — Теперь я не берусь делать вообще никаких прогнозов. Его организм сопротивляется крови Хана, для него это очередная инородная субстанция. И я могу его понять. — Каковы шансы, доктор? — помедлив, спрашивает Спок. Леонард наконец поднимает на него тяжёлый уставший взгляд. — А разве не ты у нас спец по шансам, процентам и прочему дерьму? — раздражённо цедит он, словно наказывая самого себя за мнимую профессиональную несостоятельность. Спок поджимает губы, но сдерживается. — Если бы на его месте был любой другой, я бы сказал, что никаких, –- Спок заметно дёргается и опускает глаза. Маккой смягчается. — Но это Джим. С ним ни в чём нельзя быть уверенным. — Я понял, — говорит Спок и выходит из палаты. Маккой обречённо вздыхает. Напряжение отпускает, но теперь снова невыносимо хочется спать. Он не может. Не имеет права. Он знает, что может не проснуться вовремя, если сон всё-таки возьмёт верх. Его предел близок. Двери палаты открываются. — Прошу прощения. Спок быстрым шагом подходит к кровати и аккуратно смыкает пальцы вокруг запястья Джима. Маккой смотрит на него почти ненавидяще. Спок кивает какой-то своей мысли и, отпустив безвольно висящую кисть, говорит: — Доктор, вы не спали сорок шесть часов. Ваша эффективность снизилась на тридцать шесть процентов, а скорость реакции — на пятнадцать. — Спок, ты что, блядь, серьёзно? — Маккой сверкает глазами и подходит к нему вплотную. Циничное заявление Спока не вызывает ничего, кроме справедливого гнева. — Это Джим, ублюдок! Это мой выбор, это моя работа, и я буду её делать, даже если придётся здесь сдохнуть! — Я сомневаюсь, что в этом случае вы сможете оказать капитану квалифицированную помощь, — Спок сверлит его взглядом, но не отступает. — Слушай, ты… — Вам необходим сон, Леонард, - внезапно говорит он, ввергнув Маккоя в состояние полнейшего ступора. Он ошарашенно смотрит на Спока и не может понять, что его потрясло больше — обращение по имени или неприкрытая забота в голосе эмоционально сдержанного вулканца. — Я останусь здесь. Это наиболее приемлемый вариант из всех возможных. Маккой открывает рот, собираясь что-то возразить, но резкий спазм в висках заставляет его скривиться и забыть о своих замечаниях. Выдохнув, он кивает и направляется к выходу. — Доктор Маккой? Леонард поворачивается и ждёт. Спок по-прежнему стоит возле кровати Джима, заложив руки за спину, прямой как палка и такой же несгибаемый. — Спасибо, — наконец говорит он, и колкость, придавленная этой искренней благодарностью, застревает у Маккоя в горле. — Скорее уж, тебе спасибо. Остроухий, — выдавливает он в ответ и, развернувшись на каблуках, почти бегом устремляется к своему кабинету. Добравшись до кровати, он падает поверх покрывал прямо в одежде и ботинках и мгновенно засыпает. Ему ничего не снится. На сегодня достаточно. — А потом он пожелал им долгой жизни и процветания и ушёл, представляешь? — она тепло улыбается своим воспоминаниям, и Джим тоже не может сдержать улыбки. — Верховному Совету Вулкана! — Это самый изящный способ послать кого-то нахрен, надо взять на вооружение, — шутит Джим, и Аманда смеётся. Её смех, словно звон воскресного колокола, разливается по всему кораблю, и лёгкие вибрации пола становятся более ощутимыми. — Вы достойно воспитали сына, — добавляет он, не глядя ей в глаза. Аманда испытующе смотрит на него, касается рукой плеча и говорит: — Мне очень жаль, что нам не удалось познакомиться раньше. — Мне тоже, — глухо отвечает он. — Но лучше поздно, чем никогда, верно? — Главное, чтобы не было слишком поздно, — тихо уточняет она. — Им будет очень трудно без тебя, Джим. — Я знаю, — кивает он. Звёзды в провалах иллюминаторов призывно мерцают, но этот гипноз на него больше не действуют. Теперь он понимает, что упускает главное: неважно как, каким образом, важно — ради чего. Ради кого. — Но не всё зависит от меня. — До тех пор, пока судьба даёт тебе хотя бы один шанс, всё зависит от тебя, — твёрдо говорит Аманда и с силой сжимает его руку в своей. — Знаешь, Джим, если бы у меня была такая возможность, как у тебя, я бы её не упустила. — Третье переливание, Спок. Третье! Понимаешь ты, гоблин зеленокровый, что это значит? — Когда? — Завтра в полдень. И помоги нам Господь. — Доктор, нелогично надеяться на так называемый высший разум, учитывая, что его существование объективно не подтверждено. — Спок, для нас было бы гораздо лучше, если бы он существовал. Кроме как на чудо, нам надеяться не на что. — Доктор, я настоятельно рекомендую вам прекратить пить и взять себя в руки. Маккой устало смотрит на нависающего над ним вулканца и отставляет бокал с виски в сторону. В мягкой полутьме примыкающей к реанимации палаты — после позавчерашнего инцидента он не решается отходить от Джима далеко — только они вдвоём, и, странное дело, но впервые за всё время, прошедшее со дня их знакомства, Леонарда не напрягает присутствие Спока. — А знаешь, что? — гремучая смесь крепкого алкоголя и хронического недосыпа даёт свои плоды — его вставляет после первого же глотка. — Пошли-ка за мной. Он бесцеремонно хватает Спока под локоть и тащит за собой по пустым ввиду поздней ночи коридорам госпиталя. — Позвольте спросить, куда вы меня ведёте? — Спок явно не ожидал такого поворота событий, но не сопротивляется. — Сейчас увидишь, - усмехается Маккой. Они выходят из здания, и прохладный осенний воздух приятно остужает разгорячённое лицо Леонарда. Он больше не удерживает Спока и не оглядывается, но знает, что тот идёт следом за ним. Наконец они останавливаются около маленькой часовни, построенной несколько лет назад по просьбам пациентов и их родственников прямо во дворе госпиталя. Маккой смотрит на Спока, и Спок смотрит на него, но ни один из них не знает, что в таких случаях надо делать. Маккой ни разу в жизни не был в церкви, он доктор, он привык верить в прогресс и торжество науки. Но сейчас он готов ставить свечки, бить в бубны или скакать голым вокруг ритуального костра, если это даст хоть малейшую надежду на то, что его друг будет жить. Спок стоит и молча разглядывает его. Он понимает, что человек перед ним — всё тот же доктор Маккой, ворчливый, пьющий и вечно недовольный жизнью глава медслужбы Энтерпрайз. И в то же время кто-то другой. У них по-прежнему мало общего, но в данный момент это общее перевешивает все разногласия, и Спок готов просто безоговорочно соглашаться с каждым сказанным Маккоем словом. Если это хоть немного уравняет шансы на победу. — Зря мы сюда пришли, — Маккой скрипит зубами и порывается уйти, но Спок молча берёт его за запястье и тянет за собой. — Не стоит останавливаться на полпути, — комментирует он, берёт с низкого столика плоскую свечку и вопросительно смотрит на Маккоя. Тот, пытаясь отрешиться от кажущейся нереальности происходящего, выбирает свечку себе. В напольном подсвечнике уже горит несколько, Маккой поджигает от одной из них свою, и фитиль потрескивает, радуясь огню. Он ставит её в подсвечник и наблюдает за Споком, который с присущей ему педантичностью повторяет все его движения. Потоптавшись пару минут, отчаянно не находя себе места, Маккой резко разворачивается и выходит. Спок следует за ним, и остаток пути проходит в молчании. Маккой очень жалеет о том, что в госпитале всё оснащено автоматикой. Ему бы очень хотелось открыть дверь с ноги. Он неожиданно совершенно трезв и необычайно зол. Он чувствует себя полным идиотом — просто потому, что ещё на что-то надеется. — Доктор Маккой? — Чего тебе ещё? Он садится на стул и наливает себе целый бокал. Спок наблюдает за ним, но не препятствует. — Спасибо. — За что опять? Но вопрос, заданный в спину оперативно скрывшегося за дверью вулканца, остаётся без ответа. Маккой делает глоток прямо из бутылки и идёт спать. Завтра. Завтра всё закончится. Яркий, слепящий жемчужно-белый свет. Джим прикрывает глаза рукой и недоумённо смотрит на Аманду. Она печально улыбается и кивает. — Это за тобой, — тихо говорит она, указывая в сверкающую пустоту. Он вздрагивает и отступает на шаг. — Но… уже? — в его голосе отчаянное неверие. — Так быстро? — У тебя было достаточно времени, чтобы подумать, — она пожимает плечами и идёт в свет. — Посмотри назад, Джим. Он оборачивается, но не видит ничего, кроме бесконечно длинного тёмного коридора, отвесно забирающего вверх. — И что мне делать? — в отчаянии выкрикивает он. — То же, что и всегда — идти вперёд. Это единственное и самое верное правило. И он идёт. Он карабкается, падает, откатывается назад и взбирается снова. Крутой подъём в какой-то момент становится почти вертикальным, но Джим не останавливается, он цепляется за пустоту, но продолжает бороться. Он почти не чувствует себя, но немногие доступные ощущения руководят его движениями, заставляя изобретать всё новые способы преодолеть последний рубеж. В какой-то момент становится легче. Его подхватывает невесомый поток и несёт наверх, быстро и небрежно, бросая из стороны в сторону и заставляя ударяться о густой, почти твёрдый воздух и без того избитым, измученным телом. А потом он видит под ногами небо.

***

Джим глубоко вдыхает и открывает глаза. Сначала нет ничего, кроме красно-чёрных кругов, всё плывёт и кувыркается, но он явственно ощущает, что сейчас проснулся по-настоящему. Он жив? Он жив. Он на секунду прикрывает глаза и снова с шумом втягивает воздух. Джим чувствует его вкус, запах и, кажется, даже видит цвет. Давящая тяжесть в груди наконец отпускает, и становится по-настоящему легко и свободно. Маккой безостановочно водит над ним трикодером, хмурится, ворчит и подкалывает, но в его глазах больше нет тревоги. Джиму кажется, что за эти две недели он прожил целую жизнь. Чью-то жизнь, возможно, свою, а, возможно, нет. Спок пространно рассуждает о долге и ответственности, но Джим останавливает его и, глядя в сияющие карие глаза, просто говорит: — Спасибо. Уголки губ вулканца приподнимаются. — Пожалуйста. Джим. — Если вы позволите, мистер Спок, — Маккой подходит к вулканцу вплотную и на мгновение сжимает его предплечье. Спок смотрит на него и просто кивает. Джим улыбается. — Неужели для того, чтобы вам достичь взаимопонимания, мне нужно было просто немного поваляться при смерти? Я это запомню, Боунз. — Ещё слово, Джим, и я заклею тебе рот, — ласково обещает Маккой. Его грудь распирает смешанное, странное чувство, и он не уверен, что может подобрать этому адекватное определение. Возможно, позже. — Отдыхай, — говорит он. Джим слабо ухмыляется и машет рукой, обещая отныне выполнять все врачебные предписания. Маккой кидает быстрый взгляд на Спока, сгребает датападды и выходит из палаты. Спок накрывает ладонь Джима своей и переплетает их пальцы. У каждого из них свой способ выражения чувств, но Джим понимает их все. Он снова улыбается. Застывшие мышцы активно вспоминают, каково это, и сводит скулы от напряжения, но он не хочет сдерживаться. Он победил. Они победили.