Феликс выпячивает розового медведя на передний план, улыбается глазами-полумесяцами и щелкает затвором камеры. Черные пуговки на вязанной мордочке блестят от настольной лампы. Подобных пуговок, а еще бусинок всех мастей в шкатулке рядом целая горка. Рай для сорок, то есть для Чанбинов всяких. Тот спецом фурнитурой на месяцы вперед затарился.
Феликс меняет уже четвертый ракурс и всё с разными игрушками — сейчас вот мышь в очках и в желтеньком комбинезоне. Эти очки Чанбин сделал сам — стащил немного контровочной проволоки с аэродрома, а одежку сшил из фланели. Работа, между прочим, кропотливая, а Феликс лапает беспардонно свеже связанного мыша, будто имеет на это право.
— Че, почем продашь? — спрашивает как назло, ей-богу. Высовывает язык, лиловый от натянутой жвачки, громко щелкает пузырем во рту.
— Это не для продажи, — Чанбин поправляет сползшие на переносице очки, возвращается ловкими пальцами к спицам. Те стучат — раз петелька, два петелька…
— А, то есть, этот вот игровой уголок, — Феликс обводит рукой большую картонную коробку с медведями, зайцами, с такими же очкастыми мышами, с учеными котами и одним большим дораэмоном, — ты на слабо связал что ли? Куда деваешь? А?
Чанбин дергает плечом — отвянь, мелочь, отмеряет с мотка воздушной пряжи нить по локоть и вяжет-вяжет-вяжет. Брови сдвинуты вниз, будто просели под хмурой тучей. Феликс вскакивает со стула, садится к нему на кровать, пытливый и вредный, потому что на правах фортанувшего не может упустить возможности над Чанбином поглумиться.
— Блять, — тот опережает, — даже если бы продавал, тебе бы не перепало, ясно?
Нет, Феликсу вообще не ясно. Он крайне заинтересован, кому Чанбин рукодельничает как конвейер и почему не берет за это денежки. Почему подобное скрывает и почему каждый раз в штаны кладёт, когда с Феликсом на практике пересекается, ежу понятно — мол, девчачье занятие, пацанский (или какой там у них, механиков) кодекс не одобряет.
— Знаешь, Бинни-хен, из-за чего тебя нуна бросила? — Феликс решает на этом кодексе сыграть. Чанбин зыркает в ответ весьма однозначно. — Потому что — мне тут птичка напела — таких как ты здесь на счетчик ставят и бьют ебала в подворотнях. Вот так вот.
— Два косаря.
— Тыща триста.
— Ты идиот? Это хендмейд, никто не ставит цену ниже полторы.
— А откуда ты знаешь, ты же не продаешь!
Айфон тренькает. На экране помимо уведов с инсты о куче лайках на недавней селке с игрушкой (здесь Чанбин мог бы и спасибо сказать, всё-таки пиар), висит квадратик из мессенджера.
Визгля еще +4:
я гей
Феликс промаргивается, трет глаза на всякий случай. Нет, не показалось. Жмет на диалог и читает дальше.
Визгля:
хотя нет,
а может да
хз скорее би
но неважно
Вы:
ничего не понятно, но очень интересно
Вы:
хочешь мне в любви признаться?
Визгля:
хочу, но не тебе
ты тормоз или да?
это акт искренности
Вы:
что-что?
какой такой акт?
Чанбин засучивает рукав кофты, смотрит на несуществующие часы на запястье:
— Ой, а время-то, время. Маленькие мальчики должны быть уже в кроватках. Горшки звенят, Ликси.
Феликсу пофиг, что первогодки в одиннадцать обязаны быть у себя в комнате, у него есть дела поважнее, например, таращиться на появляющуюся и исчезающую внизу экрана надпись «Визгля набирает сообщение…».
Визгля:
а такой
говорю, что я последний придурок и наговорил тогда много херни
бью челом
Чанбин громко щелкает пальцами прямо у носа.
— Эй! Я серьезно говорю, вали к себе уже. Хватит тут ошиваться.
У ответного сообщения «колись теперь, с кем под венец планируешь» загорается галочка
Просмотрено, но айфон тухнет от низкого заряда. Чанбин смотрит всё так же не доброжелательно — сейчас за шкирятник хватанёт и за дверь вышвырнет. Феликс щелкает пару раз жвачкой, до-о-лго обводит взглядом его комнату (одноместную, заваленную хламом, в котором Чанбин весьма удачно (до вчерашнего дня) мог прятать своё хобби), видит на подоконнике спизженный еще в прошлом году штурвал и думает, что не прочь расспросить об этом поподробнее. На столе как раз к такому случаю овсяное печенье в плетенной корзинке.
— Открывай закрома, хозяин, — по итогу изрекает. — Гость потчевать будет.
Чанбин агрессивно (и с долей отчаяния) втыкает спицы в моток и идет ставить чайник.
Лицо Джисона кривится от отвращения. Во рту чувствуется этот вяжущий вкус далеких детских простуд, когда мама точно так же лечила его люголем, но тогда не было удобных спреев, только палочка, обмотанная в бинте, от которой Джисон давился. Минхо смеется в ответ, забирает у него, сморщенного и дергающегося, спрей и пшикает себе в горло тоже. Ему немного полегче со вчерашнего, у Джисона напротив — горло дерет так, будто наждачка внутри елозит. Вспоминает, что однажды вылечился от простуды, сточив за раз три стаканчика мороженого, думает, чем не выход? Потому и лезет целоваться с самого утра. Минхо осуждает — ни-ни, лечись! — и шуршит себе в аптечке дальше.
Джисон в приступе крайней заботливости силится помочь ему начертить йодную сетку. Можно было ограничиться только шеей, но Минхо достаточно смешно мычал от щекотки сквозь плотно сжатый рот, намулевать йодом его пятки становится чем-то более интересным и рисковым. Самому Минхо так не кажется — бьет ногой куда попало, совершенно по-идиотски смеется. Начинается потасовка, еще и с тычками под ребра. Джисон ругается, что сейчас прольёт йод, Минхо кричит, что ему щекотно и сейчас ногой точно не промахнется. Джисон убирает йод обратно в аптечку, как будто всё, белый флаг. Минхо на это ведётся, расслабляется. Чтобы спустя растянутое мгновение рухнуть обратно на подушку и начать орать не своим голосом.
Агрессивные щекотушки заканчиваются поражением Джисона. Минхо подминает его под себя, смотрит близко, каждую ресничку видно, каждую трещинку на губах, думает-думает-думает. В топку принципы, решает и тихонько, словно украдкой целует. Джисон отвечает охотно, увлекает глубже. Во рту тепло и скользко, отдаёт приторным люголем и мятным вкусом доктора мома.
— Стой, — Минхо резко отстраняется, моргает очень часто, Джисон не успевает сообразить, где пожар. — Блин, мы же дверь не закрыли.
Чуть ли не одним прыжком достигает прихожей, щелкает замком. Джисон думает, что да, как-то тупо получилось, об этом стоило вчера позаботиться. Минхо теперь нервный, обратно на верхний ярус не спешит, копошится в своем шкафчике, словно и не он минуту назад Джисона под футболкой почесывал. Обидно немного. Их же не спалили, всё же нормально! Дверь в туалет закрывается на задвижку, сквозь шум крана раздаётся громкий чих.
— Будь здоров! Достал!
И вновь перед глазами бессмертная сага Мартина, пересмотренная до дыр, и вновь Минхо жмётся к плечу. Умел бы — замурчал. Джисон маленькими глотками пьёт антигриппин с ментолом. Уджинова кружка под стать состоянию: серая, с мордочкой недавно почившего грумпикэта.
— Никогда не женюсь, — говорит Минхо, хмурится для пущей уверенности. — У меня нет такой бабушки как Оленна Тирелл, я не знаю, как потом все это самому разгребать.
— Где шутку спиздил, колись.
— Почему сразу, — грустный вздох. — Ладно. В твиттере нашел.
— Нету больше Тиреллов, некому ваши проблемы разруливать, — Джисон отпивает побольше, но давится вскриком. Минхо впивается зубами в предплечье. — А! Ты чё!
Убирает рот, оставив чуть покрасневший след и слюну на коже.
— Не спойлери мне!
Джисон с напускным возмущением убирает недопитое лекарство на тумбочку. Минхо тянется руками, ноутбук чуть не скатывается с колен. Уши у обоих пунцовые, щеки горят. Джисон слышит на ухо влюбленное «какой же ты малыш, а», возмущается вяло, больше улыбается куда-то в ключицы. Сердце заходится мелкой дробью.
— Ну ничего, недолго тебе в малышах ходить осталось. На следующий год сам первашей шпынять будешь, да?
В голове зловещий удар гонга. А будет ли этот следующий год?
— А ты меня не шпынял, — ноутбук хлопает крышкой, скатывается по одеялу на пол.
— Верно, — Минхо чмокает в висок. — Потому что ты мне сразу понравился.
Джисон делает влажное «пф-ф-ф» в кулак, получает звонкие поцелуи в обе щеки. Такими темпами они за выходные точно не вылечатся.
Феликс делает подачу в энергичном прыжке, но мяч от чрезмерной силы летит в аут. Чанбин с другой стороны поля ехидно комментирует этот (уже не первый) проёб, Феликс в ответ привычно машет над сеткой средним пальцем.
Соревнования по волейболу между механиками и авиониками традиционно проходят в конце весны, когда деревья пахнут горькой влагой молодой листвы, и жара стоит по-летнему невыносимая. Феликс играет как помешанный — победа для него это не просто галочка, это личное превосходство, приятное злорадство и еще бог весть что. Потому на перерыве перед последней партией Джисон вваливается в раздевалку и очень не вежливо просит его усмирить свою агрессию, поговорить с Чанбином по-мужски где-нибудь за пределами площадки. Феликс недовольно фыркает, расстегивает рюкзак в поиске бутылки воды. Джисон присвистывает — среди конспектов торчит мордочка мышонка в смешных очках.
— Подружка подарила? — тянется рукой. — Милота аж зубы сводит, фу.
— Э, куда? — Феликс не больно бьет по пальцам. — Ручная работа, убери свои клешни.
Вторую партию они продувают с разницей в одно очко. Джисону честно пофиг. У друга же серьезно конец света, ругается, что всё подосланно, иначе как объяснить тот факт, что спорный мяч вражеской команде засчитали как очко? Чанбин долго молча его слушает, затем призывно протягивает ладонь. Феликс оседает сразу. Две тысячи мигрируют из кошелька в карман Чанбина.
Под трибунами сыро и прохладно. Сбоку ствол древнего клена, исцарапанный инициалами и признаниями в любви (наверно, потому и не спилили до сих пор), Феликс опирается на него лопатками, сидит, скрестив ноги по-турецки. В руке — бутылка энергетика, во рту — трубочка. Джисона жажда замучила со всей этой обязательной внеучебной деятельностью, просит глотнуть и кривится — слишком кисло и непонятно как-то. Феликс заливается, у него в глазах хмельной маслянистый блеск, потому что в бутылке из-под энергетика самое настоящее вино. Говорит, никогда бухим в волейбол не играл, решил вот приколоться. Джисону весело, тепло и ленно, будет, что вспомнить. А ведь скоро придется.
— А может нет? — Феликс забирает бутылку, хорошенько взбалтывает. — Может останешься?
Джисон пожимает плечами. Закрутилось всё, завертелось под конец курса, куча развилок и не у кого спросить, куда идти. Друг резонно отмечает, что только Джисон сам себе подсказка.
— Не слушай никого. Делай, как хочешь сам, — Минхо слышится в его словах. — Вот Чанбин, к примеру. Не смейся! — Джисон сжимает рот в нитку, машет ладонью, мол, всё норм, продолжай. — Он волонтерит, ты знал? Я вот тоже нет. Чем конкретно он занимается, не скажу — не мой секрет, но тем не менее он сам это выбрал, несмотря на то, что ссыкло последнее.
Джисон плюёт на солидарность и таки закатывается в ладони. Феликс краснеет от раздражения.
— Бля, ты прав! Плохой пример. Его стараниями я теперь до двадцатого числа на пятихатку жить буду.
Клен наверху шелестит свежей листвой, хочется сидеть и его слушать. Хочется о многом жалеть, многое вернуть. Например, время, потому что его лимит истечет с последней в этом году сессией. Феликс показывает на свой воротник: «Что там у тебя?»
У Джисона два ярких засоса на ключицах, о которых он не особо переживал. Феликс слушает его историю без ожидаемого удивления, будто и так всё наперёд знает. От истины не далеко, потому что о поползновениях Джисона к Минхо догадывался еще осенью. Оттого и подгадил тогда в отместку. Злиться сейчас на это нет смысла. Вообще все теряет смысл в последнее время.
— Если все-таки решишь уходить, так и знай, перееду в вашу комнату, займу твою койку и буду всякими нехорошими делами там заниматься.
— Разбежался! Бери тогда кровать Чан-хена, она тоже на первом этаже.
— Погоди-ка, — Феликс прищуривается нехорошо. — Никак ревнуешь? Думаешь, случится что-то с твоим драгоценным Минхо-хеном?
Джисон в шутку ерепенится:
— А есть повод так думать? Если да, то я те прямщаз втащу!
Феликс подстегивает сильнее, спрашивает, как в прошлый раз что ли? Носом в землю стартанешь? Джисон вскакивает с корточек. Бутылка из-под энергетика падает на землю, вино разливается. Феликс забористо выругивается, пока Джисон держит его в захвате и в ухо ехидничает.
Безнадежное «удовл» стоит напротив графы «Цифровая техника» — стипендия в июле не светит. Не столь важно, потому что Юрим, староста их разношерстной группы, говорит, что у Джисона осталось теперь не так много времени для раздумий. За закрытой дверью последние восемь человек досдают билеты. Юрим глубоко вздыхает, грустит то ли от решения Джисона, то ли оттого, что трое из группы идут на пересдачу. Когда из аудитории выходит максимально заёбанный Феликс, Юрим смотрит ему в лицо с высоты своего двухметрового роста взглядом «либо у тебя хорошие новости, либо ты труп».
— Не боись, сестрёнка, всё по красоте. Смотри, — и вымученная тройка в зачетке как предел всех возможностей. Пам! — журналом посещений по макушке. Джисон втихушку подхихикивает — Юрим бьёт и его тоже.
После сессии думается, что тосковать все-таки будет. Джисон успокаивает себя, что до конца июня еще есть время. Он лежит на кровати в позе морской звезды, невидимая гранитная плита придавила как лепёшку. Но время для чего? — спрашивает после. Время для усталости? Для всех этих мыслей?
Кто сейчас о плохом не думает, так это Чан с Уджином. В стори у последнего селфи с их несвежими, но счастливыми лицами. Подпись агрессивно-радостно гласит: «СДАЛИ ГОСЫ КОМИССИЯ В АУТЕ». Когда Джисон в конец зарастает тоской зеленой, эти двое вваливаются в комнату под звонкий клич Минхо. В рюкзаке Чана призывно стучит бутылочное стекло.
Общага вся на ушах стоит — отстрелявшиеся старшекурсники под окнами орут песни во все горло, где-то там же грохочет музыка. Отмечают не таясь, прямо на глазах у коменд, потому что заслужили напоследок покуролесить, ведь госы сданы, а последняя финишная прямая — защита диплома, где поверженная комиссия обещает драть как сидоровых коз.
Минхо любезно подливает Джисону еще, сам из горла хлещет. Удивительно, но факт — Минхо остается единственным более менее трезвым среди всех четверых, даже хватает координации помочь Уджину переодеть Чана для клуба. С ними не едет — Джисон грозится наблевать мимо унитаза.
С хлопком двери и последующим щелчком замка Минхо делает еще глоток пива для храбрости (или черт знает для чего). Ложится на Джисона сверху — тот полуспит на смятом одеяле — целуются растянуто нерасторопно. Джисон силится тоже что-нибудь предпринять, но ноги-руки ватные, а губами в губы не всегда попадает. Минхо оставляет последний долгий поцелуй в висок и поднимается на руках.
И падает обратно — Джисон цепляется за него, вжимается лицом в живот, мычит невнятно: «Останься. Не бросай».
— Ш-ш-ш, я здесь, ну. Я только свет выключу, — на веки прилипает тьма. Голос Минхо в ней тает.
Утро врывается в комнату звонком от мамы. Она сразу догадывается, чем Джисон занимался вчера вечером — его голосу в полуосознанном состоянии трудно придать живость — ругается немного, получает в динамик грузный вздох.
— Что в деканате сказали? — спрашивает.
— Что у меня есть время до конца практики, — мама удовлетворенно мыкает. Джисон дует на макушку Минхо, его волосы щекочут подбородок. — Я еще не знаю. С работы не уйду, наверное. Придется ведь квартиру искать.
— Не переживай насчет денег, милый. Не думай, что ты нахлебник, хорошо? — как же трудно об этом не думать, кто бы знал. Зубы кусают нижнюю губу, с болью отдирают засохшую корочку. — Главное, выучись у меня. Я люблю тебя, ты же знаешь.
— А я сильнее.
Мама говорит освежиться холодной водой, хорошенько отоспаться и прощается под унылое мычание. Позвони ему старший брат, разговор точно бы закончился ссорой. Спасибо маме, что не давит как он.
Минхо поднимает лицо, немного опухшее, такое же нагруженное переживаниями. Сетчатая тюль выстреливает золотые дротики света на его скулы. Джисону не обязательно что-то говорить сейчас, он пока еще ничего не решил.
Лучше послушать.
Минхо обнимает поперек живота, начинает:
— Сынмин тоже не хотел здесь учиться. Он забрал документы после первого курса. Правда по другой причине.
Минхо дружил с ним со средних классов, но в училище они заметно отдалились: к Минхо тянулись все, связи налаживались по щелчку пальца, а Сынмин не горел желанием, как он сам выражался, разбазаривать свои ресурсы на кого попало, потому и вел себя в группе достаточно застенчиво, вечно в тени прятался, в совместном веселье не участвовал. Но после второй сетки в желании возобновить ослабшее общение, все же решился прийти на вписку — одна вселенная знает, какого труда это ему стоило — Минхо следовало учесть это, следовало первому пойти на контакт еще тогда, когда Сынмин вошел в шумную прихожую. Не понятно, как так получилось, как всё к этому пришло. Во рту к тому моменту ни капли не было.
— Я мог контролировать ситуацию, понимаешь. Я ведь осознавал всё, но почему-то…
Ничего не прекратил. Сынмин целовал его в хозяйской комнате, а на утро кто-то об этом разболтал. «Ты ведь напился, да? Просто перепутал, да?» — спросили ребята, а Сынмин в бездумной храбрости ответил «Нет», совершенно не внимая Минхо и его предостерегающим подмигиваниям.
— Я в любом случае нёс ответственность за это, но всё равно не заступился за него… потому что. Потому что.
— Не надо, — у Джисона комок ржавых игл в горле. — Я знаю, почему.
Тюль шевелится от открытой форточки. Под окном со вчерашнего дня до сих пор музыка и пьяный галдеж. Минхо без особого энтузиазма листает утреннюю ленту. У спящего Чана в стори Уджина опухшие губы. Как у Дональда Дака, говорит Джисон, и Минхо совсем чуть-чуть улыбается. Феликс пишет в мессенджер, что штурвал самолета вполне хорошо себя чувствует в качестве руля велосипеда, «угар, да?». Пассажирский лайнер снижается над общежитием — небо вибрирует и грохочет за окном, аж стекла дребезжат.
Минхо с энтузиазмом спрашивает:
— Хей, не хочешь полетать со мной?
Джисон роняет телефон экраном на лицо.
На аэродроме привычно всё мёрзнет не смотря на июнь. На стоянку выруливает маленький учебный самолёт, сияет лебединой белизной и рвет воздух в клочья громкими винтами. Дверца отъезжает в сторону, какой-то курсант вываливается наружу и начинает блевать в траву. Джисона немножко потряхивает, думает, зря, наверное, на обед коробку йогурта сточил. Минхо на месте второго пилота возбуждено зазывает в салон.
В кабине экипажа Джисона размещают на место бортмеханика. Инструктор по практике нахлобучивает на него наушники и убедительно просит выключать микрофон, если Джисон планирует орать. Минхо по второму кругу проверяет приборы, отчитывается и согласовывает всё с первым пилотом.
Стоит отдать Джисону должное — большую часть полета сидит пусть и максимально напряженно, но вполне терпимо, паничку не ловит, смотрит себе в окно, где синее небо врезается в стекло вместе с солнечными лучами. Но потом, когда земля на горизонте начинает стремительно заваливаться на бок, а ремень безопасности вдавливается грудь, всё же не сдерживается — на секунду издает тонкий звук придавленной мыши. Самолет вскоре принимается клониться на другое крыло, и собственный вес давит уже на спинку сидения. Джисон жмурится со всей силы, цедит сквозь зубы, как жалеет, что согласился на эту авантюру.
Минхо не обращает на его страх никакого внимания, следует указаниям главного пилота, заканчивает отработку и снижает высоту. Посадка выходит грубой, шасси ударяется о полосу, аж желудок до горла подскакивает. Джисон слышит, как инструктор бранится на Минхо в микрофон, мол, какой тебе айрбас через пять лет, если этот сарай посадить не в состоянии?
Джисон спрыгивает на землю, упирается руками в колени. Одногруппница Минхо Шихен заботливо протягивает бутылку воды.
— Ну и дохляк ты, — говорит. — Обычная отработка. На бочке бы наверно совсем ласты завернул?
Джисон не знает, что такое бочка, и знать не желает. Весело, ничего не скажешь, почти как на американских горках, но с той лишь разницей, что на аттракционе всяко страховка есть, а здесь штурвал влево — штурвал вправо и всё — одна ошибка, и ты ошибся. С него достаточно сомнительного экстрима. Сейчас Минхо закончит с отчетностью, и оба стартанут в кино.
Кола, ведро попкорна и колесо обозрения идут в комплекте.
…
— Полное дерьмо, скажу я тебе, — Чан кашляет в трубку. Минхо суетливо застегивает ремень, зажимая телефон плечом. — Двадцать человек на место, представляешь?
— Что, вообще никак? А Уджин?
— А что Уджин? Упрямый. Время только теряет. Говорю ему, в ДОСААФе сейчас годик-два перекантуемся, а там посмотрим, а он, нет, мол, что я зря в училище четыре года проторчал!
Минхо жмурится от утреннего света, чайник на столе уже начинает шипеть. Где-то под шкафом должны валяться нужные кроссы.
— Вас хоть на собеседования приглашали? — спрашивает.
Чан невесело усмехается.
— В пять авиакомпаний подавали. Я после пятой рукой махнул. Уджин вон, до сих пор пыжится.
Потом Минхо слушает, как Чану на новом месте работается, как в принципе живется на краю города. Не так уж и плохо, могло быть и хуже, говорит. Но всё равно обидно за ребят, ведь не глупые парни, круглые отличники, у преподов на особом счету были, им кафедра чуть ли не золотые горы обещала. А по факту никто в них молодых и неопытных не нуждается, пока есть пилоты постарше и те, кому дорога в авиацию открыта еще с рождения. Сам Минхо грозится стать пилотом в третьем поколении, но Чан нисколько не злится на него за это, так уж судьба распорядилась. Значит неплохо бы уже взяться за голову и начать пахать, начать посерьезнее относиться к будущей профессии и закончить следующий семестр лучше, чем этот. И вообще. Минхо мог бы подсуетиться и устроиться на лето в аэропорт, а не куковать с самого июля в приемной комиссии как в прошлом году.
Уджин бы не одобрил такие мысли, он не любит самоедство. Чан тоже, потому и говорит, что всё в порядке, проблемы нет. А Джисон… В нем Минхо нуждается сейчас больше всех.
Тот забрал свои вещи еще в конце июня.
Они провели свой последний день, гуляя по ботаническому саду, а ночь — в недорогом мотеле, на который так долго не решались. Потом Джисон пропал: не отвечал на сообщения, в сеть заходил раз в четыре дня и впервые за долгое время появился только в публикации Феликса. Минхо даже ходил в ресторан, в котором Джисон когда-то работал — толком ничего не выяснил, заметил Сынмина со спины, испугался и ушел.
Чан напоследок ругается, что по Уджину скучает, а тот упрямый осел, этого не понимает. Его трамвай со стуком останавливается на нужной остановке. Чан прощается, обещает позвонить вечером.
День сегодня тяжелый. Корпус весь забит, абитуриенты бесконечно тянутся с самого утра. В деканате беготня, суета, и Чимин-нуна традиционно бесится на должников.
— Простите.
Минхо поднимает глаза. У его стола темненький мальчишка с брекетами. Безразмерная кофта висит на угловатых плечах.
— У вас на пилота можно?
— Можно, — Минхо не может не улыбнуться такому неловкому чуду, — если осторожно. Копия или оригинал?
— Оригинал, — мальчишка отдаёт аттестат, заводит руку за шею. Взгляд смущенно упирается в носки кед. — Я Хван Чонин. А вы?
Дружелюбный он, сразу видно, добрый ребёнок с наивным взглядом. Минхо смотрит ему в лицо, скуластое и миловидное, от этой паузы совсем потерянное. И представляется тоже, потому как… кто знает, может это знак судьбы, что всё наладится?
Знак — не знак, но спустя две недели посреди ночи нежданно-негаданно раздается звонок от Джисона. На улице ливень, и он до самых костей продрог. Минхо накидывает поверх пижамы рабочий бушлат, выбегает в дождь как есть — нелепый и заспанный. Они обнимаются у въездных ворот, Джисон шутит про его пижаму с кошачьими подушечками, стучит зубами и волочет за собой дорожную сумку.
Джинсы ухряпаны в грязи, куртку хоть выжимай. 21 век, давно придумали зонт! — ругается Минхо, вываливая из шкафа все шмотки, чтоб достать большое махровое покрывало. В комнате теплая тьма, а в небе трескучий грохот, словно там наверху лист стали встряхнули.
Отсветы молнии скачут по обоям, мажут по мокрым волосам, нижней губе, покрытой сухой корочкой. Минхо проводит кончиком носа по щеке, глубоко вдыхает сырость улицы вперемешку с запахом кожи. Джисон под ним размякает стремительно как шоколад, оставленный на солнце, царапает лопатки подушечками пальцев, потому что ногти накануне под самое мясо подстриг. Минхо ведет утвердительно, но без неуместной поспешности, без пошлости и легкомысленности. Боится, что напирает, спрашивает, получает кивок, целует глубже и дольше. Джисон звонко отрывается от его губ, направляет в то место, где шея переходит в ключицу, льнет к его нежности, его голосу, полушепоту-полувдоху.
— Ты как? — улыбка дрожит у Минхо на щеках холодными тенями ресниц.
— Окочурюсь щаз, — Джисон стирает серебристо-голубой блик с его лица.
Капля с волос падает на кончик носа — Джисон вздрагивает до мурашек, снова прячется в перекрестии рук, размазывает воздух по голой спине, отчего Минхо гнёт дугой.
Частое дыхание и громко-тихие звуки столкнувшихся губ прерывает вспыхнувший мобильник. Феликс на экране весьма настойчиво смотрит с этим нахлобученным на голову колпаком именника. Поверх его селфи пульсирует зеленая полоса «Принять видеозвонок». Минхо долго не отпускает, поцелуй как размягченная карамель тянется и тянется.
Телефон упрямо не умолкает.
— А, черт! — Джисон выругивается и включает вспышку. Феликс с той стороны заливисто ржет — лицо Джисона с такого ракурса, наверное, совсем не очень. — Говори уже.
— Капец ты гоблин, — подтверждает. У него за головой окно автомобиля с неоновыми огнями движущейся улицы. — Короче, как договаривались, кровать Чан-хена моя. Натягивай портки, буду через пять минут…
— В смысле кровать? — Минхо высовывает голову из-за плеча, чем Феликса невероятно смущает.
Тот заметно тушуется, уши краснеют: понял, чем они тут занимались до звонка.
— Ой, хён. Привет. Звиняюсь, что не предупредил. Мы с Джи всё пофиксили еще в июне, м-дам, — Минхо давится возмущением, больно кусает Джисона за ушную раковину, потому что ну ни зараза ли? ни весточки ни пол весточки за всё лето! Феликс стремительно теряет прежнее смущение и начинает максимально противно орать в динамик: — А-а-ай! Фу! Лучше пни его под зад. У меня две сумки и мультиварка, а на улице вообще-то потоп!
…
18.10.2020
14:42 НиНи:
Вы в комнате? Я ключи забыл (((
14:43 Ликс:
Ну ты лох конечно
14:44 НиНи:
ну (((
14:45 Вы:
сам лох понял
14:46 Вы:
Чонина-а крошка посмотри на вахте
14:46 Минхо:
на вахте
ахахаха
не успел первым
14:46 НиНи:
♡♡♡♡♡♡
14:46 Ликс:
этот пользователь хочет покинуть чят
