Обещание, от которого невозможно отказаться

— Воистину захватывающее зрелище, — с легким энтузиазмом заметил он, — не находите прекрасным проявление человеческой сущности в такие моменты, фройляйн? Он стоял к Хайнкель спиной, на расстоянии выстрела, на расстоянии пинка, на расстоянии удара. Протяни руку, молило все ее существо, просто подтолкни его в спину — пусть шагнет, пусть познакомится с этой самой сущностью поближе. Хайнкель не двинулась с места: в фигуре ее нынешнего нанимателя, в том, как уверенно и коренасто, широко расставив ноги, он стоял, в том, как беззаботно подставлял ей шею, было нечто незыблемо самоуверенное, даже обаятельное. Подавляющее. Один вид этой беззащитной спины парализовал ее. У Хайнкель едва были силы, чтобы стоять, но голос ее звучал яростно и жестко: — Вы обещали мне, что поможете им. Вы обещали мне, что… — …я сделаю все, что в моих силах, — он повернулся на каблуках неожиданно стремительно для человека такой комплекции. — Но я не могу принять на себя часть ваших профессиональных рисков, не так ли? — Моими профессиональными рисками, — едва цедя слова, прохрипела Хайнкель, — были смерть от пули браконьера или лихорадки в джунглях. Стычка с наркокартелем. Драка с пограничниками. Но не это, ублюдок ты недо… Договорить Хайнкель не смогла — ее шею хрустко и сильно стиснула чья-то невидимая ей рука. Те два метра, что отделяли ее от стеклянной перегородки, были преодолены одним стремительным шагом. Хайнкель врезалась в нее ребрами и щекой, всхлипнула то ли от боли, то ли от ужаса — она не хотела видеть происходящее за этой самой перегородкой. Но она считала, что должна была смотреть туда — и запоминать. — Я предпочел бы вернуться к финансовому вопросу, — продолжил ровным и даже веселым голосом ее работодатель. — За вычетом медицинской работы нашего персонала, введенной вам сыворотки и расходов на логистику вы получите свой гонорар — восемьдесят пять процентов от изначально оговоренной суммы, ведь вы все-таки выполнили задание. Кроме того, я, пожалуй, добавлю вам еще пять тысяч за бесценный подопытный материал. Как вы думаете, что из этого получится? — Мои люди, — безжизненным от ярости голосом произнесла леди, — мои люди, дюжина моих… — Не совсем так, фройляйн, — покачал он пальцем, указав на вяло ползающих… тварей, неторопливо и монотонно глодавших одного из своих павших собратьев: тот захлебнулся какой-то жижей, выплеснувшейся из его же легких. По нашивкам Хайнкель узнала Боузи. Его изуродованная пустоглазая голова мертво пялилась на Хайнкель из дальнего угла «лаборантской», бессмысленно усмехаясь. — С окончания вашего задания прошло примерно семнадцать часов. Вы говорите, ранен был только один, но в ваше отсутствие он осчастливил всех остальных. Теперь мы с вами наблюдаем, как они пожирают друг друга, — в том, как он сказал «пожирают», было что-то хищное, слюнявое, отвратительное. — Сейчас они съели одного вашего товарища. Насытившись, примутся за более слабого из оставшихся. И так далее, пока не останется только один, самый сытый, самый озлобленный и самый полезный. Я признаюсь вам, что прежде мы не наблюдали столь выдающиеся, столь живучие экземпляры. Это, — подчеркнул он, развернувшись со звонким щелчком каблуков, — развлечет меня на какое-то время. Человеческое сообщество последних семи тысяч лет в миниатюре — убивай, пока какая-нибудь катастрофа не оставит тебя в одиночестве, алчное, маленькое, озлобленное и убогое создание. А после мы проверим на нем пару нервно-паралитических ядов. Мы будем резать его на части, пока… Хайнкель успела нажать на спуск один раз: рука ее, вывернутая под несусветным углом, была прижата к бедру, она едва ли могла попасть в этого психа, больше похожего на весело разглагольствующего мороженщика, но попала в стекло. Оно пошло трещинами, и если бы Хайнкель могла сопротивляться невидимой ей махине, что с треском сжимала ее шею и локоть, она бы опустошила всю обойму. А потом еще одну — запасную. По одному патрону в голову — и все, для них это было бы кончено. А потом, если бы что-то осталось, Хайнкель занялась бы этим тонко хихикающим психом. Или собой — после увиденного и пережитого в этих джунглях, после стычки с красноглазым ужасом, крывшимся между болот и поваленных деревьев, после того, как медленно и отвратительно Боузи превращался из рубахи-парня в мычащую покрытую коростой тварь, она не была уверена, что хочет жить в мире, где подобное не только живет, но может благоденствовать, пока его не заточат в стеклянную клетку на потеху другому отродью. Но ее хватило только на один всплеск — одну вспышку ярости и боли. Пистолет выпал из ее руки, и Хайнкель закрыла глаза, зажмурилась до боли в ушах. Сквозь эту боль она услышала вальяжные, тягучие хлопки и голос, который предпочла забыть: — Капитан, проводите нашу гостью. Я, пожалуй, оставлю для вас еще один бонус поверх оговоренного. Такое очаровательное проявление ярости несомненно заслуживает внимания с нашей стороны. Фройляйн Вольф, где бы нам ни довелось встретиться, вы всегда можете рассчитывать на нашу помощь и поддержку. Хайнкель яростно толкнула невидимого ей громилу: только когда она, окончательно униженная, оказалась буквально выставленной из кабинета, где продолжали умирать и мучиться ее товарищи, она расплакалась. Сквозь слезы она отпихнула и руку, которая ее вела, и предложенный ей чемодан с деньгами. Ей показалось, что она услышала еще один одобрительный смешок, а потом за ее спиной громко хлопнула огромная дверь. Она оказалась посреди фавеллы, у дверей полуразрушенной церкви. Вернувшись к ней на следующий день, обвешанная динамитными шашками и пластидом, она не нашла в ней ничего, кроме заброшенных катакомб да пары пустых ящиков. В одной из комнат, которая выглядела менее потрепанной и в которой, как она смутно припоминала, две недели назад они и ударили по рукам, Хайнкель нашла армейскую сумму с причитавшимся ей барышом и головой Боузи. Чья-то рука прикрыла одну из его глазниц, изобразив скабрезную подмигивающую физиономию. Хайнкель затрясло. Она снова расплакалась. Почему-то причитала «господи-о-господи», хотя в последний раз молилась с матерью еще до армии и выпускных классов на Рождество. Неровным пошатывающимся шагом она покинула церковь, не тронув сумки — голову она похоронила под алтарем. В памяти, донимая и путая мысли, у нее вертелись сказанные нанимателем (как же он назвался?) слова о человеческой сущности: ей казалось теперь, что говорил он вовсе не о ее павших товарищах. Ей казалось даже, что плевать он хотел на сильнейшего из пожирателей плоти или что он там нес. Ей казалось, что он уже увидел этого самого пожирателя: ведь Хайнкель привела их к «логовищу» сама. Она сама передала их в руки этому ублюдку вместо того, чтобы перестрелять их при первых признаках заразы и похоронить по-человечески. Ей казалось, что эта самая «помощь» была не широким жестом и не обещанием. Это была угроза и предупреждение: о, мы найдем тебя, где бы ты ни была. Мы вручим ее тебе. Ты не увернешься и не оставишь ее, как в этот раз, не выбросишь и не сожжешь. Мы найдем красивый и эффектный способ показать тебе, какие мы есть. Ей казалось, что они говорят все это, стоя буквально у нее за спиной. И словно в ответ на это она услышала тихое одобрительное уханье в полуразрушенном куполе у себя над головой. Хайнкель метнулась — вправо и влево, судорожно пытаясь понять, куда ей бежать и где прятаться. После пережитого в джунгли и на войну ей дорога заказана, но нужно, нужно прятаться, нужно найти, прилепиться к тому, кто больше, сильнее, страшнее таких уродов, забиться под него и не высовываться никогда. Но кто? Куда? В ответ ей снова прозвучало уханье: уже не глумливое, а какое-то… приглашающее. И она побежала — не оглядываясь и забыв все о себе прошлой. Что было сил. По наитию. Куда-то, где был кто-то более сильный. Которого она, несомненно, узнает с первого же взгляда.