Отцовство

      из дневников Грандмастера Хэйтема Кенуэя       У человека, который не боится заводить детей, никогда не должно их быть. Я властвую над человеческой жизнью вот уже сорок лет; я был всего лишь мальчишкой, когда познал, что мы можем нести смерть и без колебаний делаем это, если видим в том необходимость. Этого урока я не забуду никогда. На возможности отнимать жизнь у тех, кого мы считаем недостойными, зиждутся оба наших Ордена – и, по злой иронии, именно наши враги стали теми, кого оклеймили убийцами. Они, кто называет свободу высшей целью, они, кто противостоит нам из-за нашего стремления к контролю, – они называют себя Ассасинами – красивым, пришедшим с Дальнего Востока словом, которое ныне значит ни больше, ни меньше, чем просто головорезы. Разве существует более абсолютная, более угнетающая власть над другим человеком, чем власть решать, в какой момент он умрёт? Для этого не нужно даже убивать, достаточно лишь мысли о самом убийстве. Это самый древний, самый идеальный способ контроля, который когда-либо порождало человечество, – разница лишь в том, что только наш Орден признаёт его истинную сущность. Ассасины – боже, какая ирония! – Ассасины отрицают смысл контроля, но активно пользуются им. Это величайшее лицемерие, что легло клеймом на всю их организацию, – первичная иллюзия, породившая все последующие.       Право распоряжаться смертью обретается непросто, вопреки всеобщему мнению. Справедливость, порядок и всеобщее благо должны стать покровителями наносящей смертельный удар руки; карающий обязан быть мудрым и стремительным в своём решении, не терять драгоценного времени, запутываясь в философских вопросах, но быть способным и достаточно проницательным, чтобы предсказать возможные последствия как убийства своей жертвы, так и её помилования. В этом смысле убийца и его цель схожи с врачом и болезнью, с которой он борется: поможет ли риск его поступков вылечить пациента или же причинит больше боли? Или ещё хуже, что, слабый и излишне осторожный, врач лишь на время подавит недуг, чтобы со временем тот восстановился и ударил с новой силой? Пациент, здоровье которого мы, Тамплиеры, охраняем, – это порядок, и ничего более. Он испещрён такими болезнями, как восстания, неопределённость, войны и распри. Мы, незримые, пожизненно страдающие лекари мира, поклялись искоренить эти болезни – и для того, чтобы наш пациент остался здоров, мы должны убивать. Мы должны. Должны и будем. Я отнял много жизней, будучи на посту Тамплиера – слишком много, чтобы помнить лица. В голове только цифры. После многолетнего опыта это доводится до автоматизма, до бессознательных рефлексов натренированных мышц. Меня выбивает из колеи, если я начинаю задумываться, как сейчас. Моё равнодушие к убийству не является чем-то, чем я горжусь или признаю в других, но я уверен, что жизнь, проведённая в постоянной борьбе, и знания, пришедшие с опытом, оправдывают мои методы; решения после взвешивания всех «за» и «против» принимаются быстрее, без колебаний, с уверенностью, которая приходит лишь с многолетней практикой. Пройдя через всё это, я получил абсолютное право самому судить свои поступки; я – Грандмастер Ордена Тамплиеров, и никто не смеет оспаривать мои решения и приравнивать себя по власти к моему уровню. Я никогда не боялся убивать. Сила забирать чужую жизнь всегда была рядом со мной, такая знакомая и понимаемая с раннего детства. На моих плечах лежит ответственность за убийства, но это не страшит меня так, как страшит наличие у меня ребёнка. Существуют тысячи и миллионы способов убить человека – в воздухе, подкравшись сзади, из-за укрытия; оружием дальнего боя, ядом, верёвкой… Мириады возможностей погасить пламя чужой жизни, и лишь одна, чтобы зажечь его. Одна, почти вульгарная в своей простоте, и всё же такая невероятно красивая и пленяющая – даже для тех, кто отказался от блаженства во имя высшей цели. У этого так много и в то же время ничего общего с обычным актом соития, нацеленным лишь на получение удовольствия, развлечение и снятие стресса, который является объектом торговли и обмена. Проститутки – естественные обитатели любого, куда большего, чем этот, города, и поэтому естественно, что они никогда не перестанут промышлять своим делом. И всё же… Даже если процесс и был монетизирован, его истинное предназначение каким-то образом осталось нетронутым. Извечное табу, оно оказывается связанным с такими возвышенными ценностями, как любовь и замужество, но также с ревностью, чувством обладания партнёром, повышенной связью и погружением, смущением, стыдом, робостью, страхом. Такое обыденное, вездеприсутствующее явление уже давно должно было быть окрещено скучным и банальным – и до сих пор вокруг него так много суеты во всех слоях человеческого общества. И даже не столько вокруг самого секса, сколько вокруг любви. Почему? Зачем? Почему люди считают её самым важным в жизни, почему продолжают быть озабоченными ею на протяжении веков, поколений? Почему мы так нуждаемся в ней? Меня давно мучают эти вопросы, и я так и не смог найти удовлетворяющего ответа. Точнее, не смог найти никакого ответа в принципе. Они возникли в моей голове много лет назад, когда женщина, чьё имя я не мог даже произнести, выбрала меня своим мужчиной, дала мне свою любовь, а потом приказала покинуть её. Теперь эта история в прошлом; после моей смерти не останется никого, кто бы мог поведать её миру, и я желаю, чтобы так оно и было. Я помню свой последний визит в Бостон, после которого, я знал, больше никогда не увижу её – по её собственному желанию. В тот день было холодно, и шёл снег; небо пустым белым пятном нависало над деревьями, и точно так же бело и пусто было в мыслях и в сердце. Единственными вещами, что могли прервать ту неестественно мёртвую тишину, были вопрос о предназначении любви и боль – тупая, ноющая глубоко в груди и животе боль, которая, казалось, физически сжимала внутренности. Я понимал. Я знал, почему не мог остаться. Это ничего не меняло – это не облегчало моих страданий. Ничто бы не смогло, как бы долго я ни признавался в этом самому себе. Я любил её. После стольких лет, когда это более не принесёт угрозы ни ей, ни мне и моим целям, я наконец могу выжать из себя эти слова, которые уже никогда не достигнут адресата. Она мертва. Убита. И единственное, что осталось у меня от неё, это сын – сын, который выплюнул эти самые слова мне в лицо и заявил, что никогда не простит меня. Ребёнок. У меня есть ребёнок. «Спи спокойно, сын» – «Но отец, ты обещаешь, что утром мы уедем?» – «Да, обещаю. А теперь засыпай, парень. Спокойной ночи». Лязг стали, громкое, срывающееся дыхание, запах пота. «Подожди! Стой! Дай мне отдохнуть!» – «Ага, так вот, значит, что ты скажешь противнику, когда он придёт тебя зарезать? Парируй, парень! Дерись со мной!» – «Отец, прошу, остановись!» – «Никогда не умоляй врага, Хэйтем. Никогда» – «Но...» – «Никаких «но»! Прекрати бросаться на меня, как бешеная обезьяна, каждое движение должно быть выверено! Отражай, парень! Отражай!» Внезапно громкий, но в то же время приглушённый звук, сдавленный стон – и моё сердце на секунду останавливается, когда я вижу, как величественно оседает на пол тело моего отца. Прошу, умоляю, только не умирай. Затем, секунду спустя, Эдвард Кенуэй перекатывается на спину, рычит и одаривает меня своей самой широкой улыбкой. «Это был чертовски хороший выпад, Хэйтем. Где ты ему научился?» Я стоял над ним, маленький Давид над сражённым Голиафом, моё дыхание слишком сдавлено, и мышцы слишком тяжелы, чтобы пошевелить конечностями хотя бы на дюйм. «Я… Я просто хотел, чтобы ты перестал делать мне больно». Его улыбка на мгновение искажается, и я отчётливо вижу боль в его взгляде – боль, которую я смогу понять только спустя годы. Но потом он улыбается снова, гордый и какой-то размякший, и привлекает к своей груди. Какое-то время мы лежим вместе, наше дыхание успокаивается, и я наконец могу расслабить свои напряжённые, ноющие мышцы. Я бы хотел продлить те минуты. Мне не нужно было видеть его лицо, чтобы понять, что он хотел того же. «Видишь, в этом вся фишка, сын. Ты должен причинить боль другому до того, как он причинит боль тебе. У тебя очень хорошо получилось». Я на грани физического истощения, я еле могу думать, но во мне загорается искра гордости перед тем, как потерять сознание. Мой отец. Если бы он не умер, я бы, скорее всего, стал ассасином и противостоял бы всему тому, что я представляю собой сейчас – шестерёнку механизма внушения мыслей и контроля, помещающего веру в ложные человеческие идеалы и предупреждающего от них разум ребёнка, которым бы он продолжал потакать, даже когда вырастет. С моим наследием Ассасинов, природным стремлением и способностями, я бы стал Наставником, а не Грандмастером; битва бы продолжалась, возможно, различаясь в некоторых деталях, но в остальном была бы абсолютно идентична нынешней. В общем-то, цели наших организаций действительно одинаковы: мир, процветание, счастье. Только мы разочаровались в этом мире. Мы те, кто знает его слишком хорошо, чтобы доверять ему. Иногда мне интересно – был бы я счастливее, живя под иллюзией человеческой добродетели, целомудрия, силы разума и духа? Кто умножает познания, умножает скорбь, гласит Екклесиаст, и эти слова сквозь века доказывали Тамплиерам свою более, чем правоту. Соблазнительное невежество, детские верования, блаженная наивность… Мы позволяем им цвести в нашем сознании, потому что они делают людей счастливыми и оттого отказывающимися меняться. Проблемы возникают, когда собирается группа схожих во взглядах людей, которые начинают распространять свою основанную на лжи веру и которые достаточно проницательны, чтобы разглядеть уровень нашей власти. Они уверяют, что наша вечная вражда, нескончаемое противостояние между Ассасинами и Тамплиерами, основана на различиях в понимании понятия свободы; это не так. На деле всё гораздо проще. Оба наших Ордена врут, но только один из них верит в ложь, что говорит самому себе. Мы же ищем правду. Поэтому я должен быть правдив в самим собой. Даже наедине со своими мыслями, которые я так тщательно формулирую и передаю на бумагу, что я делаю с тех пор, как научился держать в руках перо, я всё ещё избегаю мыслей о собственном сыне. Когда я садился за дневник, я планировал писать исключительно о нём – и всё же мои мысли приходят в такой полнейший, безнадёжный беспорядок каждый раз, когда я начинаю о нём думать, что всегда проще посвятить себя чему-то привычному, повспоминать прошлое, поразмышлять, что же привело нас к тому, где мы находимся сейчас, вместо того, чтобы сконцентрироваться на настоящем. В миг, когда я узнал о существовании сына, в моей душе начала расти опухоль, и вместо того, чтобы вырвать её с корнем, я лишь царапал вокруг, надеясь, что это принесёт хоть какое-то облегчение. Неважно, насколько туманны воспоминания о моём собственном отце; неважно, насколько я бессилен в попытках найти ответ на предназначение любви. У меня есть сын, мальчик, чьё настоящее имя я, возможно, никогда не смогу выучить, и я должен, но так боюсь принять этот факт. Мне страшно. Я весь погряз в страхе – потому что, если мальчик не сдастся, один из нас будет вынужден убить другого. Я помню, как, впервые увидев его вживую в мрачной тюрьме Брайдуэлл, смог сразу же разглядеть в нём такие знакомые черты моей давно забытой любви. И сила тех смешанных, невероятных чувств, главной из которых была боль утраты, удивила меня намного больше, чем я того ожидал. Будь я благоразумнее, я бы заговорил с ним уже тогда; но я боялся. Я боялся взгляда Дзио на лице, которое так поразительно было похоже на моё собственное. Прошло слишком много времени с тех пор, как я видел её глаза в последний раз – её красивые, блестящие тёмные глаза, что таили в себе озорной нрав дикарки и ум, превосходящий по остроте ум большинства мужчин, что мне доводилось знать. Слишком много было в тех глазах: первоначальное подозрение, целеустремлённость, невольное уважение, интерес, а после – нежность, надежда, доверие… Затем боль от предательства, злоба. Но не ненависть. Даже когда она сказала никогда не возвращаться, если не хочу быть убитым, в её взгляде не было тех жестокости и ненависти, с какими смотрел на меня юноша из тюремной камеры. Я чувствовал, будто это она смотрела на меня через те глаза с такого до странности знакомого лица; вся её горящая ненависть, боль, недоверие, боязнь быть обманутой, безмолвное обличение за то, что я бросил её умирать, за то, что не спас, за то, что не знал о самом существовании нашего сына, если не за большее. Все обвинения, что ложились на мои плечи, за то, что я являюсь воплощением всего самого худшего и самого гнусного, за титул, каким я избрал называть себя во имя достижения высшего блага – всё оно было прямо противоположным в понимании моего сына. Тамплиер, кричали его глаза. Ты – Тамплиер. О, Дзио, дорогая, что бы ты сказала, узнай, что наш сын – наш сын – ненавидит меня лютой ненавистью? Когда-то я мечтал завести детей. Я надеялся передать дальше наследие семьи Кенуэев, стать воплощением своего отца и исполнить его судьбу, воспитывая своего ребёнка так же, как был воспитан им я. Но я и представить не мог, чтобы мои дети росли без моего не то что присутствия – без самого знания обо мне; в моих худших кошмарах я не мог вообразить мир, в котором мой сын и наследник оторван от меня и взращён совершенно посторонним человеком. И самая большая ирония в том, что воспитание, предоставленное моему сыну, возможно, было ближе семейному креду, чем то, какое предоставил бы ему я. Его воспитали ассасином; Старик с Холма стал ему и наставником, и учителем, и отцом. Это был он, а не я, кто дал моему сыну имя. Сомневаюсь, чтобы мальчишка когда-нибудь задумывался об этом, но мне интересно: если бы ему предоставился выбор взять себе фамилию его учителя или фамилию его родного отца, решил бы он называться Коннором Кенуэем или Коннором Дэвенпортом? Признал бы он кровное наследие, историю его благородного деда, историю Эцио Аудиторе да Фиренце и Альтаира ибн Ла-Ахада, Люциуса, Брута и Аквилиуса; принял бы он своё наследие, если бы это значило принять и меня тоже? Или же он отказался от тысячелетней истории назло мне в пользу имени мёртвой семьи и старика-калеки? Я не уверен. И это заставляет кипеть кровь и сковывать внутренности холодной яростью – чистой, вызывающей белые пятна перед глазами яростью от того, что меня отверг тот, кто по праву принадлежит мне. Это я должен был воспитать мальчика; я должен был быть тем, кто научит его читать, сражаться и ухаживать за женщиной, научить искать и понимать правду, о которой молчит этот мир. Вместо этого от меня скрыли его существование и заполнили его голову вопиющей дурью о ложной свободе и справедливости. И постарались на славу. Если бы я только знал, если бы я только мог услышать шёпот мальчишки, в жилах которого течёт кровь Кенуэев, в диких степях фронтира, я бы не остановился. Я бы пошёл и вырезал каждого мужчину и каждую женщину, молодого и старого – каждого, кто бы встал между мной и моим ребёнком; я бы продолжал искать до тех пор, пока не испустил дух, я бы разрушил всё то, на чём стоит этот свет, но не позволил бы моему сыну – сыну Дзио – расти без отца. Теперь, к сожалению, слишком поздно. Ребёнок, взросления которого я не видел, стал мужчиной и не нуждается во мне. Единственный способ научить его сражаться, это скрестить с ним клинок – что я и сделал, и что я буду делать впредь, учитывая, что любой разговор он сводит к спору. У меня спокойный характер, он же взял от своей матери намного больше, нежели просто раскосые глаза. Он упрямый, непослушный и слишком упёртый в своих бессмысленных целях. Он не слушает, не позволяет мне показать моих истинных намерений. Он мне не доверяет. Что, возможно, мудро с его стороны. Но, помимо этого, он невероятно наивен и доверчив, как ребёнок, смотрящий в ночной небо и мечтающий достать с него звезду. И он не позволяет мне пояснить горькой правды, которой он не понимает. Ребёнок, тянущийся к звёздам, вырос и воздвиг перед собой куда более опасные цели. Война в самом разгаре, она пожирает жизни и деньги и без следа сметает драгоценный порядок, устанавливаемый нами таким трудом. Старый Мир противостоит Новому; основы цивилизации, когда-то воздвигнутой на крови, рушатся на глазах, и каждая наша попытка восстановить баланс с поразительным упорством пресекается моим беснующимся отпрыском. Одного за другим, он уничтожает наших братьев, шпионов, поставщиков, агентов. И если бы он не делал это настолько яростно, я бы восхитился целеустремлённости своего сына. Не имея друзей и родственников (за исключением меня, который навряд ли бы поспособствовал его рвению), член организации, что давным-давно была практически искоренена из этих мест, без какой-либо посторонней помощи, он в одиночку смог чудовищно ослабить влияние Тамплиеров в колониальных землях. Возможно, мы слишком размякли, купившись на ложное чувство безопасности, обеспеченное нашим преимуществом в войне, возможно – недооценили мальчишку. Возможно, и то, и другое. Так странно осознавать, что в другой реальности, в мире, где моя личность не состояла бы из лжи и предательства, я бы гордился своим сыном вместо того, чтобы планировать убить его. Я не сомневаюсь, что малец сам уже не раз задумывался о моём убийстве. Мне интересно, как он отреагировал на новость – скорее всего, от старика-калеки – о том, что злодей, которого ему необходимо убить во имя свободы – его собственный отец. Мне интересно, вздрогнул ли он. Засомневался ли. Мне остаётся только надеяться; по тем крупицам информации, что мне удалось добыть о нём, можно заключить, что у него добрая и мягкая душа. Что он хороший человек. Кто-то, кто бы заколебался перед тем, как поднять это нелепое оружие – боже, ну кому вообще может прийти в голову убивать человека топором? – на своего собственного родителя. Как смешно, что всё в этой жизни сводится к самым примитивным вещам: любви, семье, отцовству… и смерти. В конечном итоге, решающая схватка будет не между двумя Орденами и не между идеалами и представлениями о лучшем будущем, которые мы разделяем. Она случится между отцом и сыном и выльется в одно из двух: дето- или отцеубийство. Но то, что действительно пугает меня и заставляет кровь стыть в жилах – это то, что в глубине души я желаю этой битвы. Потому что, когда этот день придёт, я всё равно останусь верен идеалам, которым пожертвовал свою сломанную, израненную душу. Я выберу то, чему дал присягу, стоя в облаке клеветы и порока, которые были моими спутниками слишком много времени; выберу недосягаемую идею мира и порядка, и, как хирург, избавляющий пациента от смертельной болезни, уничтожу инфекцию ради восстановления мира. Даже если она – моя плоть и кровь. Потому что, если я этого не сделаю, моё существование сведётся к жалкому притворству и лицемерию. Мне никогда не стоило заводить детей. Но раз так получилось, что они у меня есть, я могу только молиться всем святым, сил поверить в которых я никогда не смогу в себе найти: позвольте мне сдержаться от смерти, тяжести которой я не вынесу на своих руках. Позвольте мне выполнить хотя бы одну задачу родителя, потому что в остальных я с треском провалился. Позвольте мне не убивать своего ребёнка. Позвольте свершиться отцеубийству.