***
Начало нового дня снова не задалось. Оно редко когда бывает удачным, особенно для Бакуго, у которого каждый день не с той ноги, но сегодня край невезения был найден. Кацуки шел по коридору академии, и солнце, льющееся из широких окон, освещало его перекошенное недовольством лицо, так сильно контрастирующее с другими студентами, которые то и дело выдавливали из себя улыбки и выглядели до зубовного скрежета счастливыми. Небрежно проталкиваясь сквозь толпы учащихся, он мысленно желал каждому из них сдохнуть в самых страшных муках. Просто потому что те нарушали границы, находясь к нему ближе, чем несколько метров, и ненароком его касаясь. «Неужели все сегодня сговорились бесить меня одним своим нахождением здесь?» — не успел Бакуго предаться внутреннему гневу, как краем глаза заметил движение. «Ясно, снова ты», — он стиснул зубы, изо всех сил стараясь не выйти из себя посреди академии. Это был единственный человек, который не боялся подходить к Бакуго, будь тот хоть трижды не в настроении. Ладони, находящиеся в кармане задымились и до хруста сжались в кулаки. Очень захотелось причесать ублюдка, у которого явно были проблемы с инстинктом самосохранения. — Доброе утро, Бакуго. — Сгинь, двумордый. В этот раз, как и всегда, обошлось без мордобоя, хотя Кацуки каждый вечер зарекался, что уж завтра-то он точно наваляет половинчатому и сотрет это надменное выражение с обнаглевшей рожи. Но ругать себя за малодушие и трусость было уже поздно. Он усиленно делал вид, что не замечает Шото. Тот, в свою очередь, и не намеревался дальше вести разговор, будто ему было вполне достаточно и простой компании Бакуго. Следущие пару минут прошли молча: время текло так медленно и так долго, что становилось тошно. Бакуго чувствовал, как идущий рядом Тодороки совершенно не планировал отвязываться. Он следовал за ним, свободно держался на расстоянии вытянутой руки, словно испытывал его, Кацуки Бакуго, на прочность! «Бесстрашный половинчатый ублюдок! А что если я тебя покалечу? Вот прямо сейчас?» — Бакуго ускорился и резко остановился перед ним. Шото сразу же затормозил, вопросительно приподняв брови. — Хватит идти за мной! Убирайся! — рявкнул Кацуки, в надежде припугнуть ледяного придурка. Светлые волосы воинственно топорщилсь в разные стороны, глаза полыхали неистовой ненавистью, а в карманах глухо хлопнуло пару взрывов для пущей убедительности. Но к его удивлению, Шото никак не отреагировал на такой выпад, даже не отшатнулся. «Да какого черта ты такой смелый?» — Бакуго страшно заскрипел зубами, вынул руки из карманов, явно не для для дружеского рукопожатия, и сделал пару шагов вплотную к нему. — Ты на что уставился, а? — вкрадчивый голос Кацуки свидетельствовал о скором исходе его терпения. — Делать тебе больше нечего, кроме как плестись за мной? «Ну давай, скажи что-то, что потом можно будет счесть как оскорбление! Я же знаю, ты совсем не дружишь с языком и говоришь почти все, что у тебя на уме», — Бакуго дико скалился, а его нетерпение и гнев хлестали изо всех щелей. Кажется, сейчас он был готов разорвать первопричину своего внутреннего беспокойства и посягателя на его незыблемое величественное одиночество. Чтобы от него остались лишь угольки, нужен только повод, а какими это будут угольки, можно было только лишь представить: растертые по полу, валяющиеся в собственном дерьме, молящие о пощаде… Для дальнейшей экзекуции потенциальной жертвы изобретательности у Каччана было хоть отбавляй. Но весь садистский креатив, видимо, именно сейчас решил взять отпуск и помахать на прощание платочком. Глядя в надменные гетерохромные глаза, Бакуго видел свое отражение. Он видел в них себя. А так же нечто, отчего на мгновение захотелось сбагрить и прижать двумордого кретина к себе. От подобных мыслей непоколебимого Каччана тут же перекосило, однако непреодолимое желание закатать себе по роже все же отошло на второй план. Чем дольше он вглядывался в холодную глубину, тем сильнее тиски сжимали грудину, а под ребрами обдавало ледяным кипятком. Среди злого и отчужденного всего, внутри Бакуго что-то отозвалось, вторя увиденному, уже не раз ощутимому. «Блядский Тодороки, ты ничего от меня не скроешь». Оцепенение спало, стоило только половинчатому моргнуть. Выйдя из ступора, Бакуго сделал еще один шаг в его сторону. В расслабленных чертах Кацуки не было ничего агрессивного и предвещающего хорошей взбучки, однако Шото сразу же изменился в лице и отшатнулся в плохо скрываемом недоумении. — У нас же урок в одной стороне, Бакуго. И ты не находишь, что стоишь слишком близко? — на этих словах Кацуки словно ошпарило. «Мне показалось. Он просто следовал за мной, а сейчас вздумал издеваться! Двуличный урод — в прямом и переносном, мать его, смысле!» Повисшая в проходе тишина напрягала обоих, поэтому Тодороки не придумал ничего лучше, чем вежливо улыбнуться, в надежде хоть как-то разрядить обстановку. С его-то навыками социального взаимодействия эту попытку он, конечно же, просрал. — Может, пойдем уже? — он обогнул Кацуки и зашагал в нужном направлении, так и не дождавшись ответа. Бакуго остался позади, коря себя за слабоволие. Даже в этот раз, когда он был уже окончательно и серьезно настроен, то все равно не смог поднять руку на этого гада. Он замер посреди коридора, словно громом пораженный. «Неужели?» Мгновение назад он, Кацуки Бакуго, стоял и с глупым выражением лица пялился на него, выглядя при этом совсем не круто. От осознания этого он страшно рассвирепел, глаз нервно задергался, а из груди вырывались хрипы вперемешку с рыком. Нет, никогда! Да чтобы он был в компании половинчатого и наслаждался этим? Да только через его труп! Вся гордость, все его убеждения грозились рухнуть, словно карточный домик. Он не станет одним из тех сахарных идиотов, что сидят парочками и весело проводят время с друзьями и… любимыми. Последнее слово с противным скрипом проникло и отпечаталось в сознании. «Здесь только я и мое одиночество! Здесь нет никаких друзей и, тем более, любимых!» Все проходят через отрицание, но для перфекциониста Бакуго, который сейчас испытывал всепоглощающий гнев от собственного катастрофического провала, это было слишком тяжело. Он никогда не любил и даже не симпатизировал никому, но разгоревшаяся легкая искра интереса среди ледниковой тундры безразличия была сродни взрыву атомной бомбы. Внезапно Шото развернулся и позвал его: — Эй, чего встал? — легкая насмешка, обычно не предвещающая ничего хорошего из этих уст, сейчас едва заметно звучала в голосе Тодороки. Силуэт, застывший в конце уже давно опустевшего коридора, звал за собой. — Идем уже. — Чтоб ты сдох, — только и смог выдавить из себя Кацуки и послушно побрести следом. — Чтоб ты умер и никогда не рождался.***
Знаете ли вы, сколько будет один плюс один? Бакуго уже знает ответ на этот вопрос — ноль. У него по точным наукам был высший балл, поэтому в ответе не стоило сомневаться. А если сомневающиеся и находились, то им точно были обеспечены разбитый нос и пара ожогов на лице. Уроки проходили своим чередом, следуя точно по расписанию, как скорые поезда на вокзале. На одних занятиях Кацуки спал, на других слушал, ну или пытался делать вид, что слушает. На остальных же усиленно работал как не в себя, лишь бы все видели, кто здесь настоящий «номер один». В очередной раз Айзава разделил класс по парам. Обычно в такой ситуации Кацуки, заведомо зная тему, подходил к учителю и просил поставить его в пару с Киришимой, и тому находилась пара причин. Во-первых, дерьмоволосый бесил его меньше всех остальных, во-вторых, с ним было как-то привычнее. Только в этот раз Эйджиро в зоне видимости не оказалось. Бакуго невольно начал озираться по сторонам до тех пор, пока взгляд все же не выцепил красноволосую башку рядом с Яойрозу. «Если этот придурок уже нашел себе пару, то я…» — Бакуго, — негромко окликнул его самый ненавистный голос со спины. — Сегодня мы с тобой работаем в паре и практикуем ближний бой. — Чего? — Кацуки взвился и резко развернулся на месте. Тодороки спокойно и с интересом смотрел на него, и, предвещая волну гнева, тут же добавил: — Учитель распределил нас, как самых лучших по результатам фестиваля. Впрочем, — усмехнулся Шото, — этого стоило ожидать. «Пошёл ты к черту вместе с Айзавой!» — прошипел Бакуго себе под нос и встал напротив, немного отойдя. После небольшой разминки оба разошлись по разным концам площадки и приготовились к поединку. Кацуки хищно облизнулся, оценивающе глядя на слишком расслабленного Шото. «Какая удача! Кретин Айзава, сам того не ожидая, подложил половинчатому свинью, выбрав в соперники меня!» — Не рассчитывай, что я пощажу тебя! — бесцеремонность Кацуки всегда являлась весомым показателем его серьезного настроя. Он вскинул палец в сторону соперника и заорал через все поле, обращаясь к нему. — И не смей мне поддаваться, усёк? Злящийся и всклоченный Бакуго — привычная картина для тех, кто считает, что знает Кацуки достаточно хорошо. Но тот и близко к себе никого не подпускал, разве что тупому задроту Деку удавалось иной раз как-то к нему подступиться и вывести из себя. Но сейчас в потоке агрессии надломленно пробивалась некая доля неуверенности в своих же словах, на что, собственно, Шото обратил внимание. Кажется, тот даже догадывался в чем дело: дикой самонадеянностью тут и не пахло, а только, возможно, когда-то уязвленной гордостью. — Хорошо, — выдохнул Тодороки. — Я и не планировал. И он действительно не планировал как-либо сдерживаться. Кацуки Бакуго в последнее время вызывал у него интерес: тот всегда действовал в одиночку и зачастую добивался высоких результатов. Шото был непонятен секрет его успеха, ведь отрешенность от всех не только не мешала ему, но и будто мотивировала на совершенно безумные действия, которые одинокому человеку были неподвластны. В этом он разнился с Бакуго: на протяжении многих лет ограничивая себя эмоционально, он не допускал проявления при ком-то хотя бы малейшей слабости. Гордо поднятая голова, ровная спина и невозмутимое выражение лица — дорогого стоило держать на людях облик несокрушимого человека. Они были разными, их ничто не могло связывать. Но неприступный Кацуки словно взывал к нему, беспорядочно провоцируя и нарочито цепляясь за каждую мелочь. В колючих красных глазах плескалось столько ярости и боли, которым долго не находилось выхода, и казалось, будто тот, настоящий Бакуго, был заперт за всей этой пафосной взрывной оболочкой. Но тот бы никогда не рассказал о том, что чувствует на самом деле. Правду можно было выяснить лишь практическим методом. Шото выпрямился и сухо отозвался: — Давай, начинай. Бакуго заскрипел зубами, ядовито оскалился, заслышав о готовности противника. «Ты попался, говнюк. Сейчас я на тебе отыграюсь за все неуместные вопросы: заставлю тебя страдать, ввергну в самое настоящее отчаяние и после недели больнички ты навсегда забудешь о том, как подходить ко мне ближе, чем на километр! О, как приятно будет выбить из тебя всю дурь и спесь — сегодня явно мой день!» Стоило Айзаве рассечь ладонью воздух, как двое, спустя пару секунд, сошлись в поединке в центре полигона. Сняв с себя все внутренние ограничители и выкладываясь на полную, Тодороки все же пытался контролировать свою мощь, чтобы не разгромить территорию вокруг себя и ненароком задеть других учеников, но выходило из ряда вон хреново. Бакуго, как и всегда, оставался неизменным своему стилю боя, но в этот раз его терпению пришел конец. Крупицы оставшегося самоконтроля полетели ко всем чертям: он постоянно пытался зайти сверху, бил из-под тыла и атаковал с рвением скорее убить — ему хотелось большего, чем просто одержать победу. Не удивительно, что по прошествии короткого промежутка времени Бакуго успел растерять весь внутренний покой из-за этого двумордого кретина. Тот каким-то образом сумел задеть за живое, при этом абсолютно ничего не совершая — и это до жути бесило и выводило из себя. До состояния маниакального психоза ему оставалось всего ничего. Сейчас он сражался не с Шото — сейчас он сражался со своей слабостью и делал это остервенело, будто в последний раз, будто от этого зависела его собственная жизнь. Но все его попытки сокрушить половинчатого так и оставались тщетными, ведь во время битвы нет ничего хуже, чем быть ослепленным собственным гневом. Каждый его взрыв гасился о лед Тодороки, и сопутствующий ущерб от атак сводился к нулю. Но половинчатый все равно не использовал огонь и отмахивался без особой инициативы, когда дело доходило до рукопашки. В его движениях не было жажды соперничества, не было ничего, что хотя бы на толику могло соответствовать пониманию о хорошем ведении боя. Бакуго отскочил в сторону и, не скрывая досады, злобно сплюнул на пол. Шото остановился и выпрямился, выжидающе глядя на него. — В чем дело? Почему ты остановился? — недоумевая, спросил Шото, но тут же ужаснулся: его соперника разрывало и трясло от ярости. Тот надрывно рычал, выплевывая слова: — Что за шуточки, двумордый?! И это ты называешь «не буду поддаваться»? — Прости, — все, что мог выдать из себя Тодороки. Его лицо при этом, не выражающее абсолютно ничего, заставило вскипеть Бакуго ещё больше. — «Прости»? «Прости», блять?! — в голове Кацуки окончательно слетели все предохранители, и он перешел на крик. — Почему ты такой тормоз, а? Что у тебя в башке вообще происходит?! Бакуго опустил взгляд в пол, и его начало потряхивать. Над ним что, издеваются? Жалеют? Этот… урод двумордый его жалеет?! Да как он вообще посмел думать о таком? Он, Кацуки Бакуго, не примет от него ни слова жалости! Да ему вообще от него ничего не нужно! Ни общества, ни дружбы и ни тем более… — Что с тобой? — сквозь сгущающуюся пелену безумия вновь послышался голос половинчатого. Бакуго вскинул на него взор красных, раскаленных от гнева глаз, но на лице Тодороки не было и тени насмешки. Шото обеспокоенно смотрел на него и даже попытался двинуться в его сторону. — Еще шаг, и я тебя прямо здесь закопаю, понял? — взвыл Бакуго, чем привлек внимание остальных тренирующихся. Все стали наблюдать за разгорающимся спором двух лучших учеников, остановив собственные бои. На тренировочном полигоне повисло напряжение: никого из присутствующих не покидало ощущение, что сейчас вот-вот все взлетит на воздух. Бакуго просто не мог принять того факта, что за него действительно может кто-то переживать, и всей душой это отрицал. Он не нуждается ни в чьем внимании, особенно от этого урода! Шото все же сделал шаг в его сторону, а потом и вовсе подошел, тихо положив руку на плечо поникшего Бакуго. Не нуждается! Нуждаются те, кто ждут подачек, нуждаются только слабые. А он, Кацуки Бакуго, был силен! Силен в своем собственном одиночестве, когда рядом не было никого, кто мог бы сделать его слабым и зависимым, как это сейчас делал Шото Тодороки. Это наглое дерьмо бесстрашно держит свою руку на его плече — так может лишить его парочки пальцев на какое-то время? А потом смотреть, как он сторонится его, шарахается и жмется к стенкам. Клин клином вышибают. Кровавые картины, призванные умерить предательски быстрое биение сердца, к сожалению, стремительно таяли, словно тонкая льдина в горячих руках. Он один, он, черт возьми, всегда будет один! Но единственной жестокой картиной был вид захлебывающейся собственной кровью гордости. Нужно было действовать, сделать хоть что-то, привести угрозу в исполнение. Вот же он — стоит рядом! Он чувствует его дыхание и, кажется, даже слышит его учащенное сердцебиение. Но не видит глаз. Было стыдно и страшно поднять взор и вплотную столкнуться с его собственным. Но следующая мысль стерла все сомнения, и Кацуки резко поднял голову. Шото тихо выдохнул от удивления и, в попытке прочитать в красных глазах Бакуго его следующий шаг, растерялся. Точка кипения достигла черты, переходя в состояние плавления — тело двигалось само по себе, а мозг словно отключился. В этот самый момент Кацуки положил свою свободную ладонь на шею Шото и впился в его рот. Было ли это пиком отчаяния, когда уже никаких вариантов не оставалось и в ход шло последнее средство, оставленное на крайний случай или же скрытое подсознательное желание — Бакуго уже не соображал. Он не нуждается в нем! Ему не нужен никакой Шото Тодороки, и сейчас он ему это доказывает, так глупо и нелогично. Ужас цапнул Бакуго изнутри, когда тот сначала робко, а потом все более настойчиво отвечал на его неумелый и грубый поцелуй. Кацуки совершенно не планировал, что реакция половинчатого на эту выходку будет такая! Ведь в его понимании все это являлось просто высшим оскорблением, которое он мог себе только представить. А самое кошмарное то, что его самого все это начинало заводить. Движения языка Тодороки были мягкими, неторопливыми, успокаивающими: половинчатому хотелось довериться, стать ведомым и действовать по наитию. Ситуация перевернулась в корне: Бакуго, копая другому яму, угодил в свою же собственную ловушку. Неизвестно, сколько все могло бы еще длиться, но шумные вздохи со стороны одноклассников заставили его «очнуться». Тонкая нить слюны натянулась и исчезла, когда они медленно отстранились, стараясь не смотреть друг другу в глаза. В голове Бакуго стоял шум: он не слышал ничего вокруг себя, мысли путались, хаотично разбегаясь во все стороны. Он же оскорбил его, да? Он же сделал то, что могло бы опустить этого двумордого ниже плинтуса, верно? — Ну, — тяжело хрипя и дико улыбаясь, протянул Бакуго. — Теперь тебе не грозит ни одна девчонка. Ты рад этому, а, Тодороки? Шото молчал. Он только что засосал его — так почему тот отнесся ко всему так спокойно? Рваное дыхание вырывалось из его груди, а мелкая дрожь сотрясала тело — только что испытанный им шок медленно перетекал в лихорадочное состояние. — Чего молчишь, урод?! — Бакуго истерично взвыл — в толпе одноклассников уже начались неприятные роптания, причем, не слишком уважительные. — Или хочешь сказать, что тебе понравилось? — Его руки тряслилсь в панике. Отрицая чувства в себе, он все же умудрился их раскрыть так явно, что всем без объяснений стало понятно, какого они рода. В ответ Тодороки, растянув губы в полуулыбке, развернулся и гордо двинулся к выходу с тренировочного поля сквозь толпу. Одноклассники, еще до конца не веря произошедшему, провожали Шото взглядом — тот даже бровью не повел: принял ситуацию, развернув ее на сто восемьдесят без всякого ущерба для себя. И Бакуго снова остался в одиночестве, так сильно им жаждаемым и вставшим сейчас костью поперек горла, отчего дышать становилось больнее. Иррациональное желание захлестнуло Кацуки: хотелось, чтобы половинчатый не уходил и побыл с ним еще немного. Но Шото ушел, оставив лишь гнетущее чувство недосказанности, что так сильно тяготило его. Прежде чем окончательно покинуть тренировочный полигон, Тодороки развернулся на выходе и бросил: — Но ты же сам этого захотел? — Чего? — Ты сам захотел больше не оставаться одним, верно? Тодороки угадал. Впервые за столь долгое время он, Кацуки Бакуго, признал одну важную вещь: он чертовски устал отгораживаться от всего. Он просто хотел быть рядом с половинчатым, неважно, насколько они люто ненавидят друг друга, насколько им вообще похер на их взаимоотношения, лишь бы больше не чувствовать пустого, изъедающего холода внутри. Неужели он нуждается?.. Задыхаясь от внезапно настигших непонятных и противоречивых ощущений, Кацуки упал на колени, взор перед глазами помутнился и поплыл, отчего сознание тут же покинуло его. Последнее, что он помнил, так это кинувшихся к нему Деку с Киришимой и четырехглазого старосту, в панике звавшего учителя.***
«Спишем все на то, что ты просто перенервничал», — это были последние слова перед тем, как Айзава отпустил его. Тот случай не мог остаться без внимания сенсея, и он вмешался почти сразу же. Немного погодя он позвал Бакуго к себе в кабинет, после того как тот очнулся в лазарете и пришел в себя. «Еще один неравнодушный! Когда же вы все переведетесь?» — злобно думал Бакуго, когда открывал дверь в кабинет Сотриголовы. Близился вечер. Солнце клонилось к закату, и его лучи немилосердно слепили глаза Кацуки в то время, как учителю оно всего лишь светило в спину. Айзава задержал его допоздна и что-то долго еще порицательно объяснял, но Бакуго его особо не слушал, просто уставившись невидящим взором куда-то перед собой. В голове который раз всплывал тот дурацкий поцелуй. Дерзко отвечать не было настроя — чертов Тодороки вытряс из него всю душу. Тогда они еще и взглядами пересеклись. Разряд электричества прошел по телу Бакуго, и тот вздрогнул, вспоминая это «нечто», светившееся на глубине разномастных глаз, обычно таких беспристрастных. — Все в порядке, Бакуго? — флегматичный голос Айзавы вернул его в реальность. Учитель глухо раскашлялся и потянулся к таблеткам и стакану воды на его столе. Запив пару капсул, он снова продолжил речь на тему «подобных отношений». Их разговор больше походил на скучный монолог: сенсей уже сотый раз что-то нудно вещал о «репутации учеников академии», а Бакуго просто молчал, совершенно не проявляя ни интереса, ни желания дальше развивать тему. — Нормально все. Я все понял и учел, — немного погодя буркнул он, нетерпеливо подрываясь с места. — Я могу идти? — Конечно, иди отдыхай, — Айзава, не поднимая глаз, махнул рукой на дверь, пока листал журнал, параллельно отмечая что-то в нем. — Спишем все на то, что ты просто перенервничал. В любой другой ситуации Бакуго во всем своем великолепии вышел бы и уверенно направился домой. Но сейчас все его движения были заторможенными, а в голове как никогда звенело от переполняющих ее мыслей. Выйдя из учительской, он попал в уже темный, плохо освещенный коридор, где не было ни души. Кацуки захлопнул дверь, и глухой звук прошелся вдоль стен, утонув где-то в темных глубинах. Здесь и в дневное время было не особо многолюдно, но находиться тут вечером было жутковато. Но Каччан же был храбрым и ничего не боялся, даже сейчас. Хотя легкое напряжение прошлось вдоль позвоночника, заставив невольно вспотеть. — Есть кто? — бессмысленно бросил он в тишину учительского корпуса. Ответом ему было молчание, и только бледно-голубые люминесцентные лампы на потолке тихо потрескивали. Кацуки вздохнул. Конечно же тут никого нет, на что он вообще рассчитывал? Что здесь будут толпы одноклассников, которые расспрашивали бы о его самочувствии, а он с важным видом слал их черту? Даже приставучего Деку, который постоянно переживал и пекся о нем, в этот раз не наблюдалось. Словно на это была какая-то веская причина. Зацепившись за эту мысль, Кацуки сразу догадался, в чем дело. Алые глаза быстро нашли самый темный угол в коридоре и он рванулся туда, освещая дорогу вспышками от небольших взрывов. Никого. Или же он успел скрыться? Где? Где же он? — Я знаю, что ты здесь, двумордый! — заорал Бакуго, метаясь из одного угла в другой, совершенно забив на соблюдение тишины. Он догадывался, что этот урод находился тут, только тот хорошо прятался. Но зачем? — Выходи, чертов придурок! У меня нет времени на игры! — Привет, — раздалось из-за спины. Бакуго подпрыгнул на месте и резко вскинул руку к его лицу, освещая вспышкой ожог, усталые гетерохромные глаза и растрепанные волосы. — Я не прятался. Извини, если напугал тебя. Бакуго сплюнул, а потом тяжело задышал, пытаясь перевести дух и собраться с мыслями. Он опустил руку и отвернулся, чтобы не смотреть в глаза этого придурка. Когда Кацуки отменил причуду, между ними снова воцарился полумрак, от которого, как ни странно, стало несколько спокойней. Может, потому что в нем не так хорошо видны эмоции других людей? — Что сказал учитель Айзава? — небезучастно спросил Шото. — Ничего не подумай, я просто переживал. Но скажи… — как ни в чем ни бывало продолжил он, однако Кацуки знал, что последует дальше. Расспросы-допросы… «Прекрати копаться в моей душе, черт тебя дери, двумордый хрен!» Невозможно было догадаться, какие эмоции читались на лице Бакуго, стоявшего к Тодороки спиной. Но Шото мог поклясться, что тот был в смятении и напуган: об этом говорили трясущиеся в полумраке коридора плечи. — Ты меня бесишь! Отвали уже от меня! — подобрался Бакуго, зарычав на него. В этот момент он был похож на загнанного в угол зверя, которому ничего не оставалось, кроме как прибегнуть к самозащите, оскалив клыки. Возможно, сейчас расспрашивать его и правда было бы не очень уместно, ведь сегодня гордый Кацуки Бакуго сломался, раскололся, явив миру свою слабость и чертову нужду в других. Но если не сейчас спросить, то когда? Кацуки уходил, явно не собираясь стоять на месте и продолжать беседу. Поэтому Шото набрал побольше воздуха для смелости и выдохнул: — Скажи, почему ты одинок? Этот вопрос он давно хотел задать Кацуки, которым всегда тайно восхищался. Предугадать его реакцию было тяжело. Вопреки всему, на Бакуго это подействовало отрезвляюще: тот, не успев пройти и пару шагов, остановился. На душе Шото заныла привычная пустота, заглушающая остальные чувства. Стоять в ожидании и нетерпении больше не было сил — сейчас он узнает ответ на вопрос, что так долго мучил его с самой первой встречи. — Ты же не сознательно выбрал одиночество, я прав? — едва дыша от волнения, твердо произнес Тодороки. Но с каждым следующим словом его уверенность росла. — Это видно по твоим глазам. Изредка в них светится желание найти истину, узнать правду о том… — Замолчи, — тихо выдавил Кацуки. — Каково это… — Замолчи, иначе я вырву твой язык и заставлю тебя им подавиться! — вскипел Бакуго, развернувшись. В два шага дойдя до Тодороки, он схватил его за воротник и припер к стене. Крупные слезы блестели в красных глазах и стекали по щекам. — Если так сильно ебет, то я расскажу тебе, двумордый! Это худшее, что можно придумать в этой гребаной жизни! Когда однажды ты зарекомендовал себя как наводящего ужас на других, то становится поздно переобуваться. Цена… Цена этой крутости и неприступности — одиночество! — Кацуки злобно кричал, не стыдясь своих эмоций. Стоя напротив половинчатого, он уже ничего не боялся. — Но мне в кайф быть таким, понял?! Потому что тот, кто не крут, всегда трусливо держится кого-то. Он трясется в страхе, что если вдруг исчезнет его человек, то он потеряет свое я и также исчезнет навсегда! И смотря на этих идиотов, думаешь: «Эй, а если и я попробую завести друзей?» Но потом понимаешь, что если примкнуть к этим идиотам, можно стать таким же! Кацуки ослабил хватку и рухнул на грудь Шото, сострясаясь от всхлипываний. Выстраивая собственный мир, где он был бы один, Кацуки боялся. Сильно боялся того, что другие люди, такие как Шото Тодороки, потревожат величественную неколебимость созданного им мира. Когда уже не хочется ничего, кроме сохранения столь привычного состояния, с каждым днем становящимся все более и более хрупким. И это случилось: такой знакомый Бакуго с детства мир треснул и разлетелся на тысячи осколков. Слезы лились ручьем, стекая по рубашке Шото. Он осторожно приобнял рыдающего Бакуго и, убедившись, что тот вовсе не намерен отстраняться, обнял его еще крепче. — Я не хочу быть таким, слышишь, двумордый! — завывал Кацуки. — А я стал! Я так сильно привык к здешним низкоранговым кретинам, что уже не мыслю свой день без них! Я обзавелся теми, кто может назвать меня своим другом. Поэтому я держусь на расстоянии, ведь так привычнее и удобнее, да? — Я бы так не сказал, — тихо ответил Шото, зарываясь рукой в жесткие светлые волосы. — Я родился одиноким и не могу назвать это чувство каким-то удобным или привычным. Я был по-настоящему счастлив, когда в Юэй я обрел множество друзей и завел кучу знакомств. Но больше всего… — он замолчал и губами ловил воздух с минуту, прежде чем продолжил. — Больше всего я был рад, что познакомился с тобой. Мне кажется, в этом есть некий умысел судьбы. Когда мы сражались или… — Шото усмехнулся, отметив про себя, что Бакуго все же слушает его. — …спасали тебя из лап злодеев — все это было довольно весело. Но сегодня… сегодня ты мне открыл нечто важное — — То, что я тебя засосал, вовсе ничего не значит, — буркнул Кацуки, перебивая его. Он уже успел успокоиться, но все же не спешил выпутываться из объятий. — Я просто переутомился, поэтому поступил так. — На тебя это не похоже, — по-доброму усмехнувшись, протянул Тодороки. — Даже как-то не верится, чтобы Кацуки Бакуго что-то делал без подсознательного умысла? — Завались, половинчатый! Я все еще могу привести свою угрозу в действие и вырвать твой язык! — И как же ты это сделаешь, когда мой рот закрыт? Бакуго не стал отвечать. Без лишних слов он накрыл губами чужой рот, сминая ткань рубашки на груди Тодороки. Он не хотел продолжать вести этот разговор дальше — половинчатый в этом случае точно бы не заткнулся. Кацуки не задавался вопросом, как он потом будет вести себя при остальных и смотреть Тодороки в глаза. Он положил здоровенный болт на все предостережения дурака Айзавы и других учителей — кому какое дело, кого он засасывает. По двумордому и не скажешь, что тот против — цепкая хватка на светлом затылке явное тому подтверждение. Ему давно надо было рассказать правду и принять себя, но из-за своей упертости Кацуки просто-напросто продолжал вариться в котле ебучего самокопания. Как бы не хотелось этого признавать, но в тайне он был благодарен Шото за то, что тот такой же придурок, как и он сам. Придурок, который решил разделить их бремя одиночества на двоих. Придурок, с которым сейчас по-настоящему было спокойно.