В чёртовом пламени

      Однажды Дазай просыпается с пониманием, что ему не нужно затягивать галстук, обматывать лицо бинтами и ехать в сторону порта. Не нужно неискренне извиняться за опоздание на собрание, не нужно с демонстративным интересом слушать отчёты и предлагать какие-то пути решения, но на самом деле желать только ещё одну чашку кофе и утопиться.              Дазай просыпается с пониманием, что значительная часть его жизни перечёркнута крестом и осталась позади, назад дороги нет, хотя никакого знака «стоп» не существует, зато на сетчатке горит огромными буквами «ты постараешься». И Дазай старается.              Он старательно делает вид, что ему нормально, но если окружающий мир обмануть легко, то себя — сложнее.              В агентстве у него репутация тунеядца-клоуна с замашками психбольного, который только в моменты просветления блещет гениальными идеями. Дазай бы не блистал и запросто бы попробовал вспороть себе вены ещё раз, не будь это так больно.              О прошлом он вспоминать не любит, нет у него тяги к ностальгии по утраченным дням, даже когда он выпивает больше обычного. Вместо этого он смотрит в одну точку, если пьёт один, пытаясь найти хоть какой-то смысл в том, чтобы не сброситься с крыши ближайшей высотки, в которой будет этажей тридцать — чтобы наверняка размазало по асфальту, и полиция ещё долго устанавливала личность свалившегося буквально с неба трупа.              Вспоминает Дазай лишь единожды, невольно вытаскивая то, что консервировал в себе многие месяцы, но оно само вылезает из подсознания, противно напоминая о глупой, но въевшейся традиции. Дазай лежит на больничной койке в лазарете агентства, едва дышит через кислородную маску, потому что ему, кажется, прострелили лёгкое — он не уверен, — и думает, изучая потолок, что прямо здесь и сейчас, возле его кушетки, не хватает Накахары Чуи, заснувшего от длительного ожидания и отказывающегося уходить до тех пор, пока его напарник не очнётся.              Дазай на его месте оказывался гораздо реже, но это всё равно вросло в них, с годами стало неизменным, и сейчас очень остро чувствуется нехватка того прошлого, в которое ему больше входа нет.              Потолок кажется слишком белым в приглушённом свете палаты, а ещё внутри всё болит, несмотря на анальгетики, дышать через кислородную маску ужасно неудобно, но к неудобствам Дазай привык давно, а вот очнуться в пустой больничной палате и не увидеть громко сопящего Чую, заснувшего на неудобном стуле — в новинку.              Он забывает об этом уже к утру, выдворяет все ненужные мысли, в которых улавливает какой-то тоскливый оттенок сожаления, и вновь возвращается в ту жизнь — в ту, где постоянно старается.              У него получается из рук вон плохо. Делать хорошее — несложно, но Дазай каждый раз понимает, что ему плевать, как было и в мафии. Ему одинаково плевать на плачущую женщину, которая хочет найти любовницу мужа, и на визжащего от страха парня, попавшего на приватный час пыток к Дазаю Осаму.              Не такое будущее, наверное, представлял Ода, когда просил его свернуть с кривой дорожки. Может быть, в его идеалистических мозгах Дазай должен был нести свет, стучась в чужие двери с мотивирующей литературой под мышкой и предлагая поговорить о добре и его значимости для прогнившего до самого основания мира. Пока Дазай может только предложить двойное самоубийство со стаканом паршивого виски, потому что хороший в его бюджет не включён.              О Чуе он вспоминает иногда — всегда, — когда мафия и агентство объединяются. Дазай все эти годы закапывал малейшее воспоминание поглубже, но всё летит крахом: одно появление Чуи — шумное, самодовольное, уверенное, — и всё пропало. Все выстраиваемые в голове барьеры рушатся, и Дазай не падает под натиском самых разных воспоминаний только благодаря своей невосприимчивости. Очередной раз, когда он может ей сказать «спасибо», но не говорит, лишь жадно вглядывается в живое лицо Чуи, ловит его слова, тянет издевательски свои в ответ, не веря, что этого действительно достаточно, чтобы его хвалёная выдержка дала трещину, и он сдался под несгибаемым обстоятельством по имени Накахара Чуя.              Дазай слишком хорошо осознаёт, что как раньше уже не будет. Что Чуя настроен вовсе не так дружелюбно. Чуя обижен, зол, оскорблён — и он имеет на это полное право, потому что, когда Дазай однажды просыпается с пониманием, что ему не надо ехать в порт, Чуя в тот же день поймёт, что Дазай в порт никогда не приедет.              Рассчитывать на прощение — глупо. Дазай никогда не считал себя глупым, потому не стремится навязать своё общество. Внутри что-то свербит и колется от осознания, что он снова делает не так, но кто бы прислушивался к себе.              Дазай переступает черту только, когда это необходимо. Они с Куникидой возвращаются глубокой ночью с очередного задания, затянув со сбором улик, когда им поступает сообщение о том, что на окраине Йокогамы происходит что-то непонятное, и лучше бы им посмотреть.              Уже подъезжая к месту, Дазай интуитивно чувствует, что ему происходящее не понравится. И действительно — разбушевавшийся Чуя под контролем Порчи и без контроля себя самого заканчивал разносить здание, уничтожив врагов, от которых — Дазай успевает заметить — остались лишь ошмётки тел, хрипел и стенал так, что мурашки по коже шли. Чуя беснуется явно давно, потому что был весь в крови, едва двигался только благодаря упрямому Арахабаки, не желающему останавливаться, и это следует прекратить. Но Дазай всё равно замирает, несколько мгновений любуясь этой чистой, ничем не сдерживаемой силой, не отказав себе в маленьком желании, а после ступает вперёд, но его удерживают за локоть.              — Куда ты полез? — у Куникиды серьёзное, непроницаемое лицо, и Дазаю хочется в него расхохотаться.              — Если его не остановить, он умрёт, но сначала разрушит всё, что ему попадётся под руку. Смотри-ка, скоро заметит нас, и мы тоже отправимся на тот свет. Никогда не замечал в тебе тягу к суициду, ты проводишь со мной слишком много времени, — Дазай веселится, но на самом деле ему совсем не весело. Он косится на шатающегося Чую, шаги которого становятся тяжелее с каждой секундой. Из носа и ушей идёт кровь, он отхаркивает, ту, что скапливается во рту, совсем теряясь в пространстве, приподнимаясь над землёй, беспорядочно разбрасываясь гравитонами.              — Если умрёт исполнитель Портовой мафии, разве это не принесёт благо?              Дазай крепко стискивает зубы, через силу кивая. Его мысли сейчас только в догадках о том, как, во-первых, Чуя безмозгло воспользовался Порчей, потому что появление Дазая здесь — случайность, и, во-вторых, как долго он уже в таком состоянии.              Руку Куникиды с локтя Дазай сбрасывает, ведёт плечом и кидает на него быстрый взгляд:              — Если мафия узнает о том, что мы могли, но не спасли её исполнителя, то конфликт, который сейчас урегулирован, будет возобновлён. Чуя слишком важен для них.              — Или для тебя? — Куникида тоже не глуп, это впервые настолько раздражает.              На вопрос Дазай предпочитает не отвечать. Он идёт вперёд, пригибается, укрываясь от гравитонов, подбираясь достаточно близко, чтобы схватить Чую за запястье, потянуть на себя и с ожиданием уставиться ему в лицо, но тот валится мешком на землю, теряя сознание, даже не вернувшись в реальность.              Ему действительно плохо — это слабо сказано. Дазай быстро осматривает его лицо, проверяет пульс и прислушивается к хриплому со свистом дыханию. Ему это не нравится, он помнит только один случай, когда было так же плохо, и тогда Чуя пролежал в реанимационном отделении несколько дней, едва выкарабкавшись. Это был один из тех немногих случаев, когда он, Дазай, а не Чуя, сидел, терзаясь ожиданием, и ему не понравилось. Гораздо проще доставлять неприятности и поводы для нервотрёпки кому-то другому, чем самому изнывать от неизвестности, смотря через стекло внутреннего окна в палату на непривычно бледного, обмотанного трубочками Чую.              — Помоги мне, — он кивает Куникиде. Тот сомневается только пару мгновений перед тем, как всё-таки подхватывает под ноги и помогает загрузить Чую на заднее сиденье машины. По дороге Дазай звонит Йосано, но она категорически отказывается лечить кого-то из членов мафии без прямого приказа главы, Фукузава команду не даёт, и они привозят Чую в подконтрольную мафии больницу.              Дазай не знает, куда себя деть, когда Чую взгромождают на каталку и увозят в палату интенсивной терапии, ломится следом, но его вновь останавливает Куникида:              — Сейчас ты там будешь лишним. Поехали.              — Я остаюсь, — качает головой Дазай.              — До утра вряд ли что-то изменится, — лицо у Куникиды подозрительно-понимающее, глаза прищуренные, и Дазай осознаёт, сколько личного он сейчас выпускает наружу, позволяя увидеть то, что все эти годы хоронил на самом дне.              Его взгляд моментально леденеет, Дазай смотрит на Куникиду пронизывающе и падает на скамейку в коридоре, демонстративно закидывая ногу на ногу.              — До утра может измениться всё. Он может до него не дожить, хочу лично увидеть его труп, убедиться, что он не очнётся.              — Кого ты в этом пытаешься убедить? Ты притащил его в больницу явно не для того, чтобы увидеть труп, — Куникида вздыхает где-то наверху, трёт переносицу, качая головой. — Главе это не понравится.              Дазай прекрасно понимает, что он прав. А ещё понимает, что по-другому попросту не может. У них с Чуей есть эта дурацкая традиция, и где-то в глубине души Дазай почти уверен, что, очнувшись, его будут искать взглядом — так же, как он. По привычке.              Ладони сами собой сжимаются в кулаки, а из горла рвётся смешок. Ситуация настолько забавная, что впору зайтись истерическим хохотом, но вместо этого Дазай пьёт принесённый Куникидой кофе из автомата, коротко поблагодарив его, забираясь на скамейку с ногами, наплевав на порядки.              — Как он? — Коё появляется в коридоре ближе к утру, когда про состояние Чуи известно то, что он не пришёл в себя, но состояние стабильное.              Дазай поднимает голову, запрокидывая её, и встречается с ледяным взглядом Коё, но за этим холодом — он знает — спрятано беспокойство и тревога за своего подопечного. Бывших подопечных не бывает — это Дазай во всей красе успел познать на себе: и с Мори, и с Акутагавой, примерив обе роли, так от них и не избавившись.              — Уже отчитались? — сухо хмыкает он. Ну конечно, когда привозишь в подведомственную мафии больницу одного из исполнителей, не стоит надеяться, что самой мафии никто не отчитается. — Стабильно, но без сознания. Сказали ждать.              Коё проходит к окну, за которым Чуя, совсем как в старом и почти забытом воспоминании, лежит весь в трубках, подключённый к аппаратам, и смотрит почти минуту. По её лицу можно легко догадаться, что выводы она делает неутешительные.              — Почему он использовал Порчу? — она поворачивается к Дазаю, и у того, кажется, впервые нет готового ответа.              — Кто бы знал. Спросим, когда очнётся.              Коё смотрит на него внимательно, и от этого взгляда тоже пробирает воспоминаниями с оттенком какой-то горькой ностальгии. В голове вспыхивают кадры прошлого, в которых она отчитывала его за то, что он отвлекает Чую от обучения, а после, застукав их с Чуей целующимися в самом дальнем коридоре, куда она могла зайти просто по закону подлости, смотрела так же внимательно и холодно, одним взглядом обещая показать, насколько хорошо владеет катаной, если Дазай допустит хоть малейшую оплошность по отношению к её подопечному.              Это забавно, потому что Дазай только и делал, что ошибался, когда дело касалось Чуи, но то ли тот не имел привычки жаловаться — скорее всего — мамочке, то ли Дазаю — вряд ли — просто везло. То ли Коё — наверняка — решила не вмешиваться в то, в чём они сами не могли толком разобраться.              У них с Чуей не было ни отношений, ни признаний, ни свиданий или чего-то ещё, что могло подойти под хоть немного романтичную категорию, чтобы обязать их перед друг другом. У них с Чуей просто было, и никто из них не пытался уточнить, что именно. Чуя мог позвонить ему среди ночи и потащить в какой-нибудь бар, где никто не будет спрашивать документы. Дазай мог завалиться с парой бутылок вина — для Чуи — и одной виски — для себя — в чужую квартиру или вовсе вынудить пойти гулять по йокогамским крышам небоскрёбов, прыгая с помощью способности Чуи с одной на другую.              Они могли ночь напролёт играть в дурацкие игры на приставке, споря на желания, которые иногда склонялись в сторону постели, а иногда — к чему-то совершенно невинному. Они могли не видеться несколько недель, но знать, что это просто затишье, так необходимое им: их друг для друга становилось слишком много, и это пугало.              У них просто было. И это было подразумевало под собой доверие, крепкий сон рядом и глупые шутки, за которые одновременно хотелось ударить и поцеловать, а потом всё равно ударить.              Дазай слишком хорошо понимал, что это «было» — действительно было. Было тогда, а сейчас, когда он по другую сторону, между ними ничего нет: ни доверия, ни сна, ни шуток, ни даже обычных разговоров, которые не касаются коротких фраз по поводу координации совместных действий на тех нескольких операциях.              Где-то под рёбрами настойчиво ноет, но на это лучше не обращать внимания, иначе проснутся совсем неправильные и лишние желания, их лучше оставить в том же прошлом, где существовала приставка и побеги на крыши.              — Иди домой, Дазай, — со вздохом советует ему Коё. — Твоё присутствие тут ничего не изменит. Как и всегда.              — Как и всегда, я останусь, — Дазай едва дёргает уголками губ. Этот разговор не впервые — когда-то его точно так же уговаривали уехать хотя бы на несколько часов, когда-то просил сам Мори, когда-то даже Коё гладила его по голове, видимо, сжалившись, обещая позвонить, если Чуя очнётся.              Дазай никогда не уходил.              — Ты ведь понимаешь, что сейчас не то время, когда тебе стоит быть рядом с ним? — Коё заглядывает ему в лицо, приподнимая брови.              — Лучше всех.              Она его больше не трогает. Когда наутро в больницу снова заявляется Куникида, потому что на телефонные звонки Дазай не отвечает, он не приносит ни одной хорошей новости и пытается заставить уйти домой поспать. Куникиде ничего неизвестно про глупую, но такую важную традицию, а Дазай не собирается рассказывать. Лишь только смотрит снизу вверх, но свысока, пренебрежительно дёргает плечами, говоря, что берёт отпуск за свой счёт.              — У нас нет отпусков за свой счёт, — Куникида хмурится. — Ничего не случится, если ты уедешь отсюда и потом узнаешь о его состоянии откуда-нибудь, — он неопределённо машет рукой, намекая на многочисленные источники информации Дазая.              — Ничего не случится, — соглашается тот. — Но очень важно, чтобы я был здесь.              — Почему?              — Потому что мы напарники.              Куникида смотрит на него несколько секунд в полном молчании. Вокруг суетится персонал, но это просто фоновой шум, как от телевизора. Дазай даже не обращает внимания. С Куникидой сложнее — он раздражитель посерьёзнее.              — Ты с ним спал? — вопрос в лоб, как и ожидалось от Куникиды. Дазай даже не смотрит на него, но усмехается.              — С чего ты взял?              — Это очевидно.              — Может, между нами была крепкая мужская дружба. Откуда тебе знать.              — Значит, всё-таки спал, — Куникида делает какие-то свои выводы, вздыхает и вновь замолкает. Дазай не верит, что насовсем, и прав, потому что буквально спустя пару секунд он вновь подаёт голос — теперь мрачный с привычным поучительным тоном: — Это плохая идея, Дазай. У нас перемирие, но это вовсе не значит, что ты можешь крутить роман с исполнителем Портовой мафии.              — Я не собираюсь крутить с ним роман, — Дазай готов закатить глаза, но слишком устал, потому просто откидывается на стену, запрокинув голову, глядя теперь в потолок. — Я дождусь, когда он очнётся, и вернусь к работе.              — Главе это может не понравиться.              Дазай едва сдерживается, но захлопывает рот раньше, чем говорит, что ему плевать.              Чуя приходит в себя на исходе вторых суток. Персонал сбегается в его палату, проверяют все реакции, убеждаются, что состояние действительно становится лучше, и только потом пускают приехавшую так вовремя Коё. Дазай остаётся снаружи, наблюдает со стороны, привалившись плечом к дверному косяку.              Он не спал это время, только ненадолго задрёмывал. Избавиться от ощущения, будто в глаза насыпали песка, не получается, но он всё равно держит их открытыми, лишь иногда с силой потирая кулаками.              Дышит Чуя уже без помощи аппаратов. Выглядит отвратительно, но даже что-то отвечает на вопросы Коё, а потом поднимает взгляд и упирается им прямо в Дазая. В его глазах сначала так много непонимания, что Дазай почти жалеет, что показался, но уже в следующее мгновение выражение лица Чуи меняется, слегка смягчается. Он что-то тихо говорит Коё, едва ворочая руками, и та лишь кладёт руку ему на лоб перед тем, как оставить отдыхать.              — Он сказал, чтобы ты шёл домой и поспал, — сообщает она, когда подходит к Дазаю.              Тот продолжает смотреть на Чую, едва слышно хмыкая. Кто бы сомневался.              — Скажи ему, что я ещё зайду.              — Мы сами разберёмся, Дазай, — резко обрывает его Коё. — Это дела мафии. Мы благодарны за твою помощь, но на этом всё.              Дазай мешкает всего лишь мгновение, после чего отвешивает демонстративный поклон, в последний раз пересекается взглядами с Чуей и уходит.              Сами так сами. Он не настаивает.              Чую выкинуть из головы не получается ни через день, ни через неделю. Это снова навевает ненужные воспоминания о том, когда они познакомились и только-только начали притираться друг к другу. Тогда Чуя тоже был идеей-фикс, Дазая на нём заклинивало, он чуть ли не впервые встретил кого-то настолько живого, шумного, яркого, не поддающегося никакой логике. Со временем Дазай научился читать и его, но порой Чуя всё равно преподносил сюрпризы, и с ним всегда было интереснее, чем с другими.              Сейчас Дазая съедала неопределённость. Он не понимает, чего хочет сам, тем более не понимает, чего хочет Чуя, и куда они могут зайти, если всё-таки возобновят хотя бы какое-то общение. И стоит ли это делать, потому что даже краткие вспышки из прошлого щедро сыплют на незаживающие раны соль.              Дазай раздумывает ещё неделю, а потом едет по известному ему адресу, впервые стучась в двери квартиры, где его точно никак не ждут. Чуя открывает не сразу, долго возится с той стороны с замком, и, честно говоря, с его стороны совершенно неосмотрительно так надеяться на свою силу — захоти кто-то ему навредить, он бы тут же плеснул в его лицо кислотой или ещё чем-то, пользуясь тем мгновением, когда Чуя не успеет среагировать.              — Что ты здесь делаешь? — мрачно спрашивает он, окидывая Дазая взглядом.              Он без шляпы и пиджака, с закатанными рукавами и расстёгнутым воротничком у рубашки, немного растрёпанный и какой-то домашний, что Дазаю хочется сразу же сгрести его в объятия, вжаться в него всем телом, уткнуться носом в шею, простояв так примерно вечность.              От подобных мыслей подташнивает, потому что всё это слишком сентиментально и совсем на него не похоже, но сейчас Чуя стоит прямо перед ним на пороге своей квартиры, из глубины которой доносятся слабые звуки музыки, и Дазай так давно его таким не видел, что готов простить себе маленькую слабость.              — Хотел спросить, как ты себя чувствуешь.              — Спросил? Можешь идти, — Чуя пренебрежительно передёргивает плечами, даже не собираясь впускать его в квартиру.              — Я думал, ты хотя бы скажешь «спасибо» за то, что я вовремя появился и спас твою задницу.              — Анэ-сан тебя уже поблагодарила, я слышал.              — Чуя…              — Что, Дазай? — резко откликается тот, щурится, всем видом показывая напряжение и желание спустить с лестницы в ближайшую минуту, если он сейчас не уберётся отсюда.              Дазай хочет сказать, что им нужно поговорить. Что ему нужно кое-что объяснить. Что у них есть незакрытые вопросы, которые нужно решить. Но это теряется где-то в уголках подсознания, когда в коридоре за спиной Чуи появляется девушка.              — Чуя-кун, всё в порядке? Кто пришёл?              Даже дурак догадается, что у Чуи свидание. Девушка — милая, стройная, аккуратная, как раз, которая лучше всего подходит ему — выглядит даже слишком хорошо в изящном платье, со слегка растрёпанным пучком на затылке и яркими браслетами на тонких запястьях. Дазай цепляется за каждую деталь её вида и не может не прийти к выводу, что хотя бы на девушек у Чуи отменный вкус.              — Всё в порядке. Он уже уходит, — Чуя закрывает дверь, но Дазай ставит ботинок, не давая это сделать.              — Нет, не ухожу. Нужно поговорить, — надавливает он.              — О чём? — Чуя вскидывается, вновь сужая глаза. Лестница — длинная, с высокими ступенями. Дазай почти представляет, как его швыряют на неё, но дверь всё равно удерживает.              — Хотя бы о том небольшом казусе, который произошёл недавно.              — В другой раз.              — Дождёмся того, когда я снова притащу тебя в реанимацию? Или надеешься, что в следующий раз я не успею?              Чуя смотрит на него упрямо и со злостью. Он наверняка понимает, что Дазай прав, что надо поговорить, что Порча — это не шутки, но признавать это не хочет, потому ещё пытается закрыть дверь, вынудив Дазая убраться куда-нибудь подальше. Желательно — в другую вселенную. Желательно — навсегда.              Впустить Дазая ему всё-таки приходится, когда девушка, наблюдающая за ними, говорит, что ничего страшного, если «друг Чуи-куна» поужинает с ними. Дазай светится довольством, садится за стол, окидывая взглядом открытую бутылку вина, пару бокалов и несколько тарелок с закусками — всё изысканное, словно только что привезённое из ресторана, хотя так оно и есть, скорее всего. Дазай знает, что у Чуи любимый — французский, находящийся в самом центре города.              — Если бы знал, что у вас тут такое событие, я бы тоже что-нибудь принёс, — тянет он не слишком дружелюбно, изучая девушку взглядом.              Её зовут — она представляется немного позже — Хару, и она совершенно точно во вкусе Чуи: воспитанная, спокойная и невероятно утончённая. Словно сама — кусочек того французского, что так любит и ценит Чуя, поэтому предпочитает окружать себя подобными вещами. Дазай воспринимает девушку только как очередной аксессуар вроде ошейников, которые Чуя так любит таскать. Так было всегда: Чуя пытался с кем-то встречаться, устраивал красивые свидания, Дазай наблюдал со стороны и ждал удобного момента, чтобы избавиться от дурацкой безделушки и показать Чуе, что ему на самом деле нужно.              Он мог признать, что в этом слишком много эгоизма и желания иметь при себе что-то, чем не хочется делиться, но отдавал себе отчёт, что строить для Чуи вольер, держа его там — непозволительная роскошь. Чуя не мирный домашний пёс, он отгрызёт руку по самое плечо, если ему станет слишком некомфортно.              Ужин проходит в напряженной атмосфере. Чуя молча ест, Дазай только наблюдает, а Хару пытается разрядить неловкую тишину, но спустя полчаса оставляет все попытки, сникает и слишком поспешно собирает посуду, когда они заканчивают.              — Я пойду, Чуя-кун, — она кланяется, смотря с каким-то осторожным пониманием. Чуя только кивает в ответ. На её месте он бы тоже поскорее убрался от такой сомнительной компании, как Дазай. Он бы и убрался, но не хочет оставлять его в своей квартире, потому, стоит двери за Хару закрыться, резко поворачивается, требовательно кивая:              — Говори и выметайся.              — Мне казалось, это ты должен говорить.              Чуя отворачивается, скрещивает на груди руки и упрямо поджимает губы. Дазаю прекрасно известно это выражение — он видел его сотни раз, когда они только начинали тренировать Порчу, когда Чуя раз за разом пытался шагнуть за грань своих возможностей, а потом бесконечно долго лежал на коленях Дазая, подставляясь под его руки в собственных волосах, приходил в себя и говорил, что в следующий раз обязательно получится.              — Зачем ты воспользовался Порчей? — Дазай опускается на подлокотник дивана, не отводя взгляд. — Я спрашиваю не из праздного любопытства. Ты мог разнести половину города. Если бы это случилось, то принесло бы много проблем.              — Тебе плевать на город, кого ты хочешь обмануть? — Чуя берёт со стола бокал с вином, делает несколько больших глотков и садится в кресло напротив, закинув ногу на ногу.              Дазай медлит, перед тем как ответить. Знает, что если скажет крутящееся на языке, то пути назад не будет. То прошлое, которое он так старательно оставлял за семью печатями, прорвётся наружу, и этот поток остановить не получится. Дазай всё равно говорит, смотря внимательно и открыто:              — Но не плевать на тебя.              Вскинув голову, Чуя отвечает подозрительно-пренебрежительным взглядом, откидывается на спинку кресла, демонстрируя всем своим видом недоверие.              — Именно поэтому ты ушёл, оставив меня с Порчей наедине, верно?              Обвинения — это то, что Дазай ожидал. Он готов принять и ответить на каждое из них, но разом становится неловко, не по себе, потому что если он начнёт, то придётся рассказать очень о многом, а он не готов. Его тяжело отнести к тому типу людей, которые любят откровенничать. Пусть Чуя в своё время сорвал множество замков, четыре года без его присутствия никуда не делись, и Дазай попросту отвык.              — Я полагал, что ты достаточно умён, чтобы ей не пользоваться, когда меня нет. А Мори-сан не стал бы ставить тебя под удар ради какого-то задания, зная, что ты погибнешь. Ты слишком ценный член мафии.              — Как продуманно, — Чуя фыркает, отворачиваясь. Он явно не хочет идти на контакт, и, наверное, Дазай его понимает, но оставлять как есть уже не может. Не сейчас, когда открыто пришёл к нему, а его всё-таки не выгнали и даже пока ничего не сломали.              — Так в чём было дело? Зачем ты её использовал?              Чуя не отвечает, только сильнее хмурится. Он с этим выражением лица всё ещё похож на того пятнадцатилетнего мальчишку, которого Дазай когда-то увидел и почувствовал к нему острое любопытство из-за его живости и такой непохожести на всех тех, кто окружал его раньше. Сравнение колет где-то изнутри до такой степени сильно, что Дазай даже потирает бок сквозь рубашку, но не нарушает молчание до тех пор, пока окончательно не понимает, что отвечать Чуя не намерен.              — Она сработала сама, верно? — звучит вопросительно, но Дазай уже знает ответ. Чуя продолжает молчать, показывая все грани своего упрямства и нежелания идти на контакт. Дазай трёт переносицу, вздыхая. Он может добиться правды и разговоров без желания Чуи, но давно обещал самому себе, что так делать не будет — с кем угодно, но не с Чуей.              Когда дело касается вопроса доверия между ними, Дазай старается всеми силами задавить в себе таланты манипулятора, действуя, как обычно поступают нормальные люди. Чуя не дурак, он поймёт, если им начать манипулировать, и это их нисколько не сблизит. И хоть раньше Дазай давал себе это обещание совсем по другой причине, он придерживается его до сих пор.              Но с Чуей сложно. Чуя иногда ведёт себя, словно бунтующий подросток, курящий где-то на крыше школы, прогуливающий уроки и принципиально делающий всё наперекор. Дазай не лучше, но он подросток, которого никто в этом мире не понимает, поэтому он несчастен в своём мнимом одиночестве. И это принималось как должное, когда им было по пятнадцать и даже семнадцать, сейчас же им по двадцать два, а несчастные бунтующие дети внутри них до сих пор не выросли.              Дазай поднимается со своего места, пересекает те пару метров между ними и опускается на пол возле ног Чуи, заглядывая ему в лицо.              — Ты ведь понимаешь, что если это произошло, то может произойти ещё раз? А я могу не успеть.              — И что ты предлагаешь? — Чуя поднимает на него ледяной взгляд. — Будешь таскаться за мной до тех пор, пока я не разберусь, что это было?              — Даже если так?              — Ты окончательно рехнулся за эти годы. Если ты не забыл, мы сейчас не на одной стороне.              — Но мы всё ещё напарники.              — Нет.              Лицо у Чуи бледное, острое и худое. Немного осунувшееся, уставшее, наводящее на определённые догадки. Дазай сводит брови к переносице, тянет руку и дотрагивается до его щеки раньше, чем Чуя успевает отреагировать.              — Когда ты в последний раз нормально спал?              — Когда лежал в больнице, — огрызается Чуя, отбрасывая его ладонь. — Ты достаточно выяснил, а теперь выметайся из моего дома и никогда сюда не возвращайся. Откуда ты вообще знаешь мой адрес?              Дазай пожимает плечами: для него узнать чей-то адрес — меньшая из проблем. Чуя допивает вино из бокала, ставит его на кофейный столик и трёт виски, глядя куда-то поверх головы Дазая. Тот продолжает внимательно наблюдать, едва сдерживаясь, чтобы не ухватить за запястье, не потянуть на себя, заставляя упасть сверху, чтобы покататься по полу, словно безумные дети, а после лежать, разглядывая тени на потолке, и касаться друг друга пальцами, чувствуя тепло друг друга.              — Тебе снятся кошмары, — он не спрашивает. — До сих пор.              Чуя едва заметно вздрагивает, переводит на него взгляд, в котором сгущаются тучи, и крепко смыкает губы.              — Это не твоё дело, — припечатывает железобетонной плитой он.              — Это всегда было моим делом, разве я не обещал?              Чуя не отводит в этот раз глаза, всматривается внимательно. Ему нужна ровно минута, чтобы вдруг многое осознать, недоверчиво отстраниться, впечатываясь телом в спинку стула, и, качая головой, словно ещё окончательно не веря, говорит:              — Ты приходил уже сюда.              — Да.              — Сколько раз?              Дазай никогда не считал.              Обещания обычно для него ничего не значат. Он раскидывается ими, словно конфетными фантиками, потому что слова — это просто пыль, обычный механизм влияния, не более. Кошмары у Чуи начались ровно с того момента, когда он впервые воспользовался Порчей. Он никогда не делился, что видит в них, но и без этого было понятно — ничего хорошего. Чуя плохо спал, метался по кровати и не мог проснуться до тех пор, пока его не разбудить. Или не унять беснующегося в человеческом теле Арахабаки, обезвредить, прикоснувшись к Чуе всего один раз, даря ему спокойный сон до самого утра.              После ухода из мафии он приходит к Чуе регулярно. Приходит по ночам, когда тот крепко спит, ближе к трём, когда у него начинаются кошмары. Дазай отправляет Арахабаки с его неистовством восвояси одним прикосновением, но лежит рядом с Чуей ещё несколько десятков минут. Иногда невесомо гладит его по щеке или выглядывающей из-под одеяла руке. Всматривается в светлеющее в темноте лицо и забывает обо всём на утро, чтобы в следующий раз не обнаружить своего присутствия, чтобы не ввалиться к Чуе днём, крича ему на ухо, что он всё ещё рядом. Что он не выкинул обещание помогать, давать выспаться хотя бы пару раз в неделю.              На вопрос Дазай так и не отвечает, продолжая смотреть прямо, а Чуя, вытянувшись в струну, не сводит с него взгляда в ответ, прожигает и прижигает, но пробрать до мурашек у него так и не получается. Дазаю хочется вжаться лицом в его колени, почувствовать тёплые пальцы в волосах и уснуть примерно навсегда, приняв перед этим какой-нибудь безболезненный яд.              О лучшей смерти и мечтать нельзя.              Чуя снова трёт виски, вздыхает где-то наверху и прикрывает глаза, устало прося:              — Иди домой, Дазай.              — Ты же знаешь, что я теперь не уйду.              — Потому что ты беспокоишься, что Порча включится сама собой? — звучит почти с надеждой, но Чуя сам в это не верит. Обмануть ни себя, ни Дазая, ни весь мир не получается.              — Потому что беспокоюсь о тебе.              — Раньше надо было думать. Перед тем, как предавать Порт.              У Дазая дёргаются уголки губ, но он не улыбается — уголки ползут вниз. Обвинения справедливы, но желание объясниться пропадает. Дазай вдруг понимает, что это будет слишком откровенно и лично, а ещё Чуя не поймёт, потому что он другой. У него никогда не было проблем с тем, чтобы найти кого-то близких и важных, он всегда в центре внимания и легко сходится практически с любым человеком. Может спокойно угостить кого-то в баре, громко рассмеяться над шуткой незнакомого человека за соседним столиком и перебраться туда, тут же становясь своим.              Дазай так не умел. Точнее, он, конечно, мог. Но это всё притворство, ненастоящее, он никогда не будет чувствовать себя настолько же комфортно с людьми, как Чуя. У него были исключения, но одно тоже оказалось предателем, а второе попросило его о важном, и Дазай решил, что он может попробовать. Он будет стараться и не вскроется раньше, чем сделает хоть что-то светлое, что мог сделать Ода, останься он жив.              — Ты не поймёшь, — так и говорит он, откидываясь на руки, задрав голову к потолку. — Я могу рассказать, но ты не поймёшь.              — Потому что умер Ода, верно? — Чуя припечатывает безжалостно. — Парень, который работал в мафии, но не желал убивать. Рано или поздно он бы всё равно умер.              — Он умер, потому что так захотел босс. Его пустили в расход.              — Так же, как и ты пускал сотни людей. Они тоже были чьими-то друзьями, — Чуя поднимается на ноги, вновь отходит к столу, наливает вино в опустевший бокал, оставшись стоять спиной, глядя в окно.              — Может быть, я понял кое-что важное для себя.              — Ты должен был сказать мне.              Дазай смотрит в его затылок, почти ощущая на кончиках пальцев, насколько мягкие у Чуи волосы, какой он весь тёплый и податливый. А ещё от него, наверное, так же пахнет табаком и неизменным французским парфюмом, потому что у Чуи пунктик на Франции. Дазай может подняться следом, встать позади, прижаться и хотя бы несколько мгновений насладиться близостью, ткнуться, словно нашкодивший пёс, подставить голову, выпрашивая немного такой необходимой ласки.              Но он не шевелится, даже почти не моргает, глядя на то, как Чуя, опираясь бёдрами на подоконник, становится вполоборота, поднеся бокал к губам. Неторопливо делает глоток и не смотрит в его сторону, предпочитая вид на город.              — Я не мог, — наконец отзывается Дазай. — Если бы я пришёл к тебе и рассказал, ты бы попросил остаться. И я бы остался.              Между ними снова повисает тишина. Откуда-то из-за окон слышится звук несущихся машин, но в квартире гробовое молчание. В этот раз его нарушает Чуя: спустя несколько секунд он медленно поворачивается, смотрит с каким-то очень сложным выражением лица и, делая ещё один глоток, говорит:              — Я бы не просил, — это звучит неожиданно уверенно, но с толикой допустимой тоски в голосе.              Будто бы Дазай упустил тогда самое важное, и он в самом деле упустил — забыл, что Чуя совсем другой, и что его эгоизм не настолько силён, как у него, и что он бы, наверное, не понял, но попытался бы. И, наверное, правда не попросил.              — Иди домой, Дазай, — повторяет Чуя, но уже совсем устало. — Ничего не будет так, как раньше, сколько ни говори. Иди домой и забудь этот адрес. О Порче можешь не беспокоиться, босс вкалывает мне препарат для подавления способностей, город в безопасности. Обо мне тоже не беспокойся, у тебя есть те, кто в этом нуждается больше.              — Но их нет, — он абсолютно честен, потому что не может представить никого, к кому бы пробирался по ночам, избавлял от кошмаров и ради кого шёл бы наперекор собственным принципам.              — А должны быть, если ты действительно хотел измениться, а не сбежал, поджав хвост.              Слова оседают горечью где-то в лёгких, в них так много правды, которая не нравится, что Дазай даже не спорит и послушно уходит с ощущением, что больше его в эту квартиру не пустят. Только в коридоре он оборачивается, спрашивая:              — Та девушка, Хару, она тебе действительно нравится?              — Если с ней что-то случится, то, будь уверен, тебя не обрадуют последствия.              Дазай усмехается. Он недооценивал любовь Чуи к аксессуарам.              Он справедлив к себе и на самом деле ни разу не думал, что Чуя бросится к его ногам. Он понимает, что прошло достаточно времени, чтобы охладеть и переосмыслить. Чтобы затаить что-то чёрное внутри, не пытаясь избавиться от него. Он признаёт, что мог поступить иначе с самого начала, и Чуя, в общем-то, прав в своих словах и реакциях. У него симпатичная девушка, налаженная жизнь и проблемы со способностью, которые решат и без Дазая. Зачем ему менять всё это, устоявшееся и приятное, на очередной ворох проблем, который неизменно тянется за Дазаем?              Настаивать глупо и бессмысленно, хоть он может убедить. Дазай так хочет думать, но уже сидя дома в ванной, подобрав колени к подбородку, он осознаёт, что нет — не может. Тогда, ещё четыре года назад — да, мог, а этого Чую, повзрослевшего и только с виду казавшегося знакомым, он не знает. Чуя всё время двигался дальше, менялся, не прогибаясь под обстоятельства, когда Дазай до сих пор топчется на месте и оглядывается на прошлое, которое долгими ночами, сидя на чужой кровати и перебирая рыжие пряди, отчаянно хочет изменить.              Это неправильно — думать так, жалеть себя и предаваться унынию, вросшему в него, словно вторая душа. Впрочем, почему вторая? У Дазая-то и первой никогда не было.              Он открывает бутылку виски ближе к утру, садится на подоконник в его малогабаритной кухне, свешивает вниз ноги и пьёт прямо из горла. Думает, что неплохо бы напиться и свалиться вниз, а Чуя потом придёт на его похороны и будет жалеть, что не оставил у себя, не погладил по голове, не уложил спать рядом. Мысли такие детские и наивные, обиженные на весь мир и самого себя в первую очередь, что Дазаю противно.              Прижимаясь виском к оконной раме, он смотрит куда-то сквозь крыши, где начинает светлеть небо, и отчаянно не пьянеет, хотя в нём уже больше половины бутылки.              Если выпить таблетки, то он, может быть, заснёт. А может, его будет выворачивать несколько часов, и снова никто не ворвётся к нему, не вставит пальцы в рот, не будет потом отпаивать сладким чаем, злобно шипя и кутая в одеяло. Утром придёт только Куникида и потащит на работу, от которой тошнит не меньше, чем от выпитого алкоголя уже сейчас.              — Хоть бы попытался выглядеть прилично, — Куникида смотрит строго и недовольно поверх очков, сильнее стискивая руль пальцами, когда Дазай вваливается в машину, даже не пытаясь пригладить взъерошенные волосы.              — Для кого тут прихорашиваться? Мы едем собирать улики, а не на свидание, — отмахивается он, лениво перекатывая во рту жвачку.              — Ты так долго не протянешь, — Куникида качает головой. — Сколько можно пить без повода?              Идёт вторая неделя после разговора с Чуей, и поводов пить достаточно. Поводов вырезать на своём теле прощальную записку и вздёрнуться на каком-нибудь ближайшем светофоре потехи ради — достаточно. Дазай сам не знает, почему до сих пор не попробовал. Больно — да, но ведь забавно, а потому можно веселиться на всю катушку.              Но вместо этого он едет на работу, опаздывая всего лишь на двадцать минут вместо обычного часа.              — Ты обо мне беспокоишься, что ли, Куникида-кун? — тянет Дазай, закидывая руки за голову, весело глянув на соседнее сиденье.              — Я беспокоюсь только о том, что ты не сможешь нормально выполнять свою работу в таком состоянии.              — Не стоит. Моих способностей хватит на десяток таких дел одновременно.              Куникида в ответ молчит и больше тему не поднимает, но косится всю оставшуюся дорогу с подозрением. Дазай делает вид, что не замечает, потому что ему и так паршиво. Становится ещё хуже, когда они приезжают к ювелирному магазину, в котором было совершено ограбление, а за витринной стойкой его ждёт хрупкая, изящная Хару, удивлённо и даже с каким-то испугом смотрящая на него в ответ.              Дазай может представить, что Чуя ей наговорил про него, но продолжает любезно задавать вопросы и улыбаться, даже делая какие-то заметки в блокноте, но ловит очередной угрюмый взгляд Куникиды — тот прекрасно понимает, что Дазай просто отыгрывает свою роль, и что никакие блокноты ему не нужны, чтобы запомнить показания. Но Куникиду он игнорирует, увлечён только Хару, комкающей в руках платок. Его так же не особо интересует само ограбление, потому что дело пустяковое, с этим разберётся кто угодно, стоит посмотреть немного глубже, у Дазая только одно на уме, и, закончив с основными вопросами, касающимися самого дела, он переходит к тому, что действительно важно.              — Хару-сан, — вкрадчиво говорит он, — не пойми меня неправильно, я только хочу тебя уберечь, но ты знаешь, кто такой Накахара Чуя?              Девушка пораженно хлопает ресницами, явно не ожидая именно этого вопроса, и смотрит удивлённо. Дазай цепляет её за локоть, отводит немного в сторону, склоняясь к аккуратному ушку:              — Он работает в Портовой мафии, Хару-сан. Я боюсь, что это довольно опасно для тебя. Как думаешь, может быть, он специально пудрил тебе мозги, чтобы кто-то из его людей смог обчистить этот магазин? Твоё начальство будет недовольно, — он округляет глаза, но тут же прижимает палец к губам, доверительно сообщая: — Я никому не скажу, ты ведь ни в чём не виновата. Но тебе лучше держаться подальше от такого плохого парня.              У Хару совсем беспомощный взгляд, будто бы она новорождённый оленёнок, попавший сразу же в сети охотника. Платок в её руках становится совсем мятым, и её, простушку, так легко обвести вокруг пальца простенькой комбинацией, что Дазай бы и не чувствовал никакого удовлетворения, если бы дело не касалось Чуи.              Чуя — это совсем другое дело. У него всегда появлялись прелестные девушки, но рано или поздно Дазай умело и незаметно от них избавлялся, стоило начаться чему-то серьёзному вместо ни к чему не обязывающего общения. Это тоже немного по-детски и слишком эгоистично, но Дазай не может позволить Чуе слишком увлечься кем-то. Не из-за ревности, не из-за какого-то собственничества, а потому что Чуя — напарник. Его напарник и ничей другой.              Для Дазая это слово значит гораздо больше, чем все остальные.              — Какого чёрта?! — дверь в квартиру Чуя выбивает одним пинком. Он зол, растрёпан, и кажется, что предметы вокруг него сейчас взлетят куда-то в космос, потому бешенство на его лице читается с первого мгновения.              Дазай ждал его, ждал даже немного раньше, а потому спокойно приподнимается с футона на локтях, но на лицо вывешивает маску полного недоумения.              — Не понимаю, о чём ты, Чуя-кун, — он специально выделяет обращение, добавляя в голос мелодичных ноток, чтобы было похоже на Хару.              — Что ты ей сказал? — Чуя нависает сверху, сверлит взглядом и наверняка с трудом сдерживается, чтобы не пнуть.              — Что ты опасный мальчик. И что ты уже занят, — нагло улыбаясь, Дазай вытягивает руку и хватает Чую за запястье, дёрнув на себя. Тот от неожиданности поддаётся и валится сверху, едва успев подставить руки и упереться ими в футон, чтобы не удариться носом о чьё-то слишком нахальное лицо.              — Я тебя убью.              — Может быть, — соглашается Дазай, кладя обе руки на его бёдра. — Но дай напоследок насладиться.              Он не планировал ничего подобного, когда уходил из квартиры Чуи. Он честно хотел действительно больше не провоцировать и постараться сдвинуться дальше, сделать шаг от прошлого к будущему, наплевав на настоящее, но обнаруживает, что на его лодыжке цепь, прикованная только к одному человеку, и без него, без его наличия рядом Дазай просто не сдвинется с места.              Он бы и дальше просто предавался унынию и планам о вычурной смерти, чтобы Чуя стоял на похоронах со скорбным лицом, жалея, что не успел вовремя. Он бы впадал в детство, рисуя в воображении картины, в которых Чуя бросается на могильную плиту с его именем и просит прощения, отдавая себе отчёт, что это совсем уже глупо и так никогда не будет, а он — полный идиот, который развращает свою фантазию юношеским максимализмом, от которого он почти избавляется, но с радостью погружается в него обратно каждую ночь. Он бы не предпринимал ничего в ближайшее время точно, но Хару попадается на глаза, и Дазай уже не может удержать что-то инстинктивное внутри, перемешав все карты.              И вот — Чуя в его квартире, Чуя лежит на нём и рассерженно дышит ему в ухо. Разве можно желать чего-то другого в эту минуту? Дазай и не желает, а гладит по ягодицам через ткань брюк, тычась носом в гладкую щёку.              — Ты же знаешь, что я бы всё равно так сделал, — говорит он, касаясь губами подбородка. Ему наверняка скоро врежут, поэтому надо наслаждаться, пока есть время, Дазай не упускает ни одной возможности. — Откуда ты узнал мой адрес?              — Глупо не знать адрес того, кто является одной из главных угроз Порту. Убери руки, Дазай, — Чуя шипит, неубедительно дёрнувшись.              — Убери сам, если хочешь. Ты же сильнее.              Упираясь в футон, Чуя отстраняется и пристально смотрит. Молчание затягивается, но оно не настолько напряжённое, как в их прошлую встречу, и Дазай чувствует себя почти расслабленно, растянувшись внизу, жадно всматриваясь в такое знакомое лицо, которое впервые за эти годы настолько близко, что можно пересчитать едва заметные, бледные веснушки на носу.              — Не надо, — отрывисто говорит Чуя, когда Дазай ведёт кончиками пальцев по его скуле, спускаясь к сухим губам.              В этом «не надо» столько отчаянного, но усталого сопротивления чему-то внутри себя, что у Дазая вновь что-то сжимается в районе лёгких. Он бы с радостью перестал испытывать Чую на прочность, зная, что и прочности никакой нет — она осталась там, в его квартире, где он может держаться на расстоянии. А может, и вовсе где-то в прошлом, когда были только Овцы и не было никакого Дазая.              Поэтому Дазай его не слушает, находит губами рот и целует — неторопливо, словно проверяя, уже позволено ему или ещё нужно подождать, а после проникает языком в рот и проводит по крепко сжатым зубам, слегка морщась от того, что одно его плечо теперь сжимают с такой силой, будто пытаются сломать. Может, и правда пытаются. В голове Чуи при всей его прозрачности иногда сплошные потёмки, именно это до сих пор цепляет и заставляет держаться за Чую, будто он спасательный круг в этом слишком простом, скучном мире. Единственный спасательный круг.              — Извини, но я по-другому не могу, — шепчет Дазай в его рот, — пожалуйста, Чуя. Извини.              Он искренен. А ещё никогда не просит прощения, но сейчас — исключение, потому что Чуя — одно большое исключение из всех возможных правил и установок. И Дазаю так хочется снова ощутить его близость, колкое доверие и жар, что он готов сказать что угодно — честно и открыто. Потому что Чуя заслужил, а Дазай — эгоист, но слишком нуждающийся в нём эгоист.              Ловя тяжёлый выдох, он скользит рукой в его волосы, запутывается в них, оттягивает за них назад, всматриваясь в такое растерянное сейчас лицо.              — Ты такой ублюдок, — на грани слышимости шепчет Чуя. По нему видно, что он готов сдаться, но держится из последних сил.              То, что между ними есть, не разрушить никакими годами и предательствами, они оба это понимают. И если бы в мире существовали родственные души наравне с эсперами, Дазай бы точно знал, что его родственная душа — Чуя. Даже если бы это было не так, он бы убил настоящую, закопал или выбросил в залив, а потом пришёл бы к Чуе и сказал, что у них просто нет других вариантов, потому что и от его бы родственной души он избавился.              Это сказки для дураков, конечно, но Дазай тоже немного дурак. И поэтому он вообще перестаёт отдавать себе отчёт хоть в чём-то, когда переворачивает Чую на спину, вновь целует и прижимается к нему всем телом, будто боясь, что его сейчас отшвырнут и уйдут, хлопнув дверью. Чуя может, у Чуи это в крови.              Но он лежит спокойно, не шевелится и смотрит в потолок. Лицо у него непроницаемое, но губы подрагивают, а в глазах столько упрямства, что не заметить — невозможно. Дазай приподнимается, накрывает их ладонью и шепчет в ухо:              — Я знаю, что налажал. А ещё знаю, что это уже никак не исправить, но я не могу без тебя, Чуя. Знаешь, когда я впервые очутился в больнице, а там не оказалось тебя спящего на стуле, я понял, насколько мне тебя не хватает. И какой я дурак, что сделал тот выбор, который привёл к тому, что у нас сейчас есть. Я должен был тебе сказать и тогда, может быть, у меня сейчас был шанс, тогда, может быть, я бы его заслужил. Но я не заслужил, поэтому, пожалуйста, дай мне его, и я как всегда облажаюсь, потому что рядом с тобой не могу рационально мыслить. И ты это знаешь.              Чуя дышит шумно через нос, плотно сомкнув губы. Не шевелится и не отвечает, будто бы просто ждёт, когда Дазай отстанет, слезет с него, но тот не двигается. Он открыл так много, как только мог. Вывернул себя наизнанку, позволил сказать без обиняков и недоговорок, отдаваясь сейчас полностью в надежде получить хоть немного.              И он почти стонет, когда всё-таки получает. Когда Чуя тянется к его голове, притягивает за затылок к себе, сам целует, несильно прикусывая губы и вторгаясь в рот языком. Он всегда агрессивен, когда зол, но сейчас — Дазай очень чётко понимает — это не злость, а что-то отчаянно тоскливое, гнойное и болезненное. Он готов принять это, готов разделить или вовсе забрать себе, потому что ему точно всё равно — его тело и так насквозь прогнившее и состоящее из одной боли. Но только в тех местах, где его сейчас касается Чуя, невидимые нарывы лопаются пузырями, затягиваются, обрастают новой кожей.              Чуя разматывает бинты медленно и не прекращая целоваться. Дазай позволяет с самого начала видеть его полностью обнажённым только ему. Сейчас — тем более. Дазаю впервые хочется остаться полностью голым и открытым, доказывая, что в этот раз он ничего не скрывает ни под одеждой, ни под бинтами, ни под налётом собственных слов.              Послушно перевернувшись на футон, он обнимает Чую коленями, отзывается на его каждое движение и выгибается, подставляясь под рваные выдохи и кусачие поцелуи где-то на шее, когда удовольствия становится так много — не от того, что член скользит где-то внутри тела, толкается и задевает чувствительные точки, заставляя вздрагивать и подаваться бёдрами, а потому что Чуя наконец ослабляет свою оборону, разрешает касаться себя и дотрагивается сам.              Дазай знает, что не заслужил, поэтому благодарен до последней клеточки своего почти мёртвого тела, негромко выстанывая что-то неразборчивое и несуразное на чужое ухо, когда собственный член трётся о низ живота Чуи, а всего вокруг становится так много, что перед глазами разом темнеет, лишь только на пике заливая под веками маревом.              После Чуя сидит на футоне и угрюмо, молчаливо курит, пока Дазай выцеловывает его плечи и шею, усевшись позади, переплетая пальцы рук в замок на его животе.              — Если ты скажешь, что это ничего не значит, то я тебе не поверю, — почти мурлычет он, обхватывая губами позвонки на шее, убирая с неё мешающиеся волосы. — Если бы это ничего не значило, ты бы так себя не вёл.              Чуя продолжает молчать и курить — уже, кажется, четвёртую, — но Дазай ему не мешает, просто не отпускает, почти готовый предаться каким-то девчачьим мечтаниям о совместном отпуске где-нибудь на Окинаве. А может, махнуть во Францию, потому что она нравится Чуе. А может, запереться дома и никуда не выходить хотя бы неделю, полностью наслаждаясь друг другом и никого не пуская в их мир, кроме, пожалуй, доставщика еды.              В его воспоминаниях ещё свежи картины, когда растрёпанный, заспанный Чуя открывает двери курьерам в полураздетом виде, накинув только рубашку Дазая, когда он сам раскидывается на кровати, выгибается и хватается за плечи, теряясь в ощущениях, когда после жмётся под душем и сам лезет целоваться. Это всё — прошлое, бывшее когда-то очень давно, но такое яркое, что Дазай хочет вернуть, чтобы так же, но только лучше.              — Ты ведь знаешь, что я тебя ненавижу? — глухо отзывается Чуя, давя в пепельнице уже пятую сигарету.              Дазай рисует на его плече невидимые иероглифы из их имён, упирается лбом в затылок, соглашаясь:              — Да, потому что без меня никак. У меня так же.              — Когда ты наконец сдохнешь, я станцую на твоей могиле.              — Нет, ты будешь долго курить, запершись в квартире, и выпьешь половину из своего запаса вина. А потом выйдешь на работу и будешь делать вид, что ничего не случилось.              — Ты бы сделал так же?              Дазай перехватывает Чую за шею, ведёт пальцами к подбородку, заставляя повернуться к себе, чтобы серьёзно посмотреть в такое упрямое лицо:              — Нет. Я бы не дал тебе умереть раньше меня, — он запечатывает слова ещё одним поцелуем и давит под подбородком, заставляя на несколько мгновений потерять возможность нормально дышать, но сразу же отпускает, снова уткнувшись носом в изгиб шеи, с наслаждением вдыхая и запах табака, и запах того самого неизменного парфюма.              С отпуском ничего не выходит. Во-первых, Дазай не пытается, во-вторых, слишком рано. Чуя больше не возвращается к нему в квартиру и всячески избегает других встреч. Даже на очередную совместную операцию мафии и агентства приходит совсем не он, а угрюмый Акутагава, который послушно выполняет все приказы и демонстрирует вышколенную выдержку и силу. Дазай почти готов его похвалить, но вместо этого ловит пулю под рёбра, отключаясь почти сразу, как Акутагава доставляет его в больницу.              Когда он приходит в себя, то несколько долгих минут просто смотрит в потолок, который, кажется, везде один и тот же, и чувствует, что обезболивающее ни черта не действует, потому что ему больно даже просто дышать, не говоря уже о простом движении рукой, когда он пытается пошевелиться.              Прислушиваясь к себе, он думает, что сам виноват, что подставился. И что, наверное, с его ориентирами что-то действительно произошло, а он сам всё-таки сдвинулся с места, если прикрыл собой Акутагаву, который точно не успел бы среагировать на внезапно высунувшегося снайпера.              Обводя взглядом пространство, Дазай в первую секунду даже не верит, когда видит дремлющего на стуле Чую, поджавшего под себя ноги и в таком положении практически не отличающегося от того пятнадцатилетнего мальчишки, отказывающегося уходить, пока Дазай не придёт в себя — чаще всего из-за дурацкой попытки суицида, а не из-за чьей-то пули. Но какая теперь разница?              Дазай, превозмогая боль, тянется к его руке и касается безвольно повисшей вдоль тела ладони пальцами. Чуя моментально открывает глаза, вздрагивает, сонно, непонимающе моргая.              — Ну привет, — хрипло говорит Дазай.              Чуя трёт глаза, сразу же хмурясь, вернув на лицо привычно упрямо-мрачное выражение, появляющееся, когда Дазай возникает рядом.              — Ты мог умереть, — сразу обвиняет он. — Зачем полез?              — Потому что Акутагава-кун точно бы умер, если бы в него попали.              Чуя снова недоумевает, недоверчиво щурясь.              — С каких пор…              — Не знаю. Может, с недавних.              У Дазая под кожей что-то тёплое и приятное, потому что он в палате не один, потому что их глупая традиция до сих пор работает, и Чуя о ней не забывает. А ещё он нисколько не жалеет о полученной пуле и о взрывающейся в теле боли, потому что это того стоит. Дазай бы мог получить ещё несколько ранений, только бы увериться, что Чуя никуда не исчезнет.              — Почему пришёл не ты? — спрашивает он, чувствуя, что в горле сухо, но просить воды не хочет — не до того. Сейчас он желает только жадно разглядывать лицо Чуи, уверяясь, что это не больные галлюцинации его сознания, погружённого в сон наркозом.              — Я был не в городе, не успевал, — Чуя просто пожимает плечами, поднимается с места, отходя к столу, где стоит кувшин с водой. — Кто ж знал, что в тебе проснётся героизм, пока я разбираюсь со своими способностями.              — Я тоже не догадывался.              Дазай с готовностью приоткрывает едва ли не слипающиеся от сухости губы, когда Чуя помогает ему приподнять голову и тонкой струйкой из стакана вливает воду ему в рот. Жадно глотая её, Дазай не сводит взгляда с чужого сосредоточенного лица, а когда заканчивает пить, то успевает схватить за запястье, слабо сомкнув на нём пальцы.              — Я рад, что ты здесь. В следующий раз…              — Никакого следующего раза, — отрезает Чуя, сам взяв ладонь Дазая в руку, легонько её сжимая.              — Хорошо, — легко соглашается тот. — Тогда, может быть, съездим в отпуск по Европе? Задержимся во Франции, обойдём все рестораны с высокой кухней, попробуем самое дорогое вино и поцелуемся на верхушке Эйфелевой башни.              Чуя смотрит на него с недоверчивым изумлением, но только пару секунд. Его лицо быстро расслабляется, а уголки губ подрагивают.              — У тебя нет денег.              — У меня есть ты.              Дазай действительно понимает, что Чуя у него теперь действительно есть. И он готов не ехать ни в какую Европу, ни в какую Францию, остаться в этой палате и с дыркой под рёбрами навсегда, если Чуя у него продолжит быть. И в этот раз Дазай действительно постарается.