Чувствовать

Место, где он отирается последние полгода, напоминает натуральный бомжатник вкупе с наркопритоном: разбросанные тряпки, заблёваные поверхности, обёртки из-под шприцов и прогоревшие до невозможной черноты столовые ложки. Пачки из-под презервативов, бутылки разбитые и ещё целые, упаковки початых и пустых сигарет — далеко не полный список того, что здесь можно найти. Среди всего этого — блистеры таблеток от головной боли, пакетики дури и, кажется, ещё чего-то — сложно разобрать, что там конкретно лежит в этих прозрачных пакетиках, не разбираясь в наркотических препаратах. Всё это должно вызывать отвращение или ужас у нормальных людей. Акаши не нормальный. Акаши всё равно. Акаши проходит вглубь, окликаемый знакомыми на периферии сознания голосами — кажется, вон тот странный, не вписывающийся со своей блаженой улыбкой блондин что-то говорит ему, растягивает гласные, но смысл слов не доходит в распознавательный центр головного мозга. Его окликает сосед блондина, с тёмной кожей, в глазах которого почти не отражается связь с реальностью. Акаши слышит едва заметные нотки истерики в его голосе, но не реагирует. Он вообще ни на что не реагирует. В углу комнаты виднеется голубая макушка их друга — как всегда растрёпанная, словно головой по полу возили продолжительное время. Кожа бледная, хотя с мертвенным оттенком не сравнить; в дрожащих пальцах тлеет сигарета, пеплом осыпаясь на стёртые коленки потрёпанных джинсов. Парень затягивается изредка, но глубоко; мотыляет головой, словно пытается отогнать от себя что-то, что чувствует только он. Морщится, когда дым попадает в ноздри — курящий, он совсем не переносит запах сигарет. Глаза слезятся рефлекторно. Глаза — совсем никакие. Акаши знает Куроко около четырёх месяцев, наверное. Когда парень только появляется на пороге этого богом забытого места, поддерживаемый за шкирку недовольным Аомине, Акаши уже торчит здесь на правах одного из жильцов. Нет, от него не отказываются родители, у него есть нормальный дом и даже место в университете, где он обучается заочно. Но — не то. Не сказать, чтобы его не устраивала его жизнь. Акаши хочется чувствовать. Чувствовать он не может. Куроко в день их знакомства молчит слишком долго, смотрит в никуда и выкуривает одну сигарету за другой. В его глазах Акаши не видит эмоций совершенно — даже какого-то примитивного отголоска. Ему кажется, что парень на него похож просто чертовски сильно, словно бы его вторая копия, только в реверсивном цвете. Только вот чувства у парня всё-таки имеются — дрожащие руки выбивают огонь из зажигалки далеко не с первой попытки, и в тусклом свете ранее принятое за грязь в связи с ужасной погодой оказывается совсем не грязью. Руки у Куроко по запястья в крови. Кровь у него на одежде. Куроко сидит рядом с ним чуть меньше двух часов, сохраняя идеальное молчание. Акаши отвлекается на звуки со стороны вновь сцепившихся за оставшийся пакетик дури Аомине и Кисе, но плечом продолжает чувствовать иррациональное тепло чужого тела. Вопреки желаниям, у него ничего не ёкает. Даже поверхностно. — У меня собака была, — говорит Куроко после очередной затяжки. Голос его до невозможности хриплый. — Одиннадцать лет. Хаски, милый такой. Игривый до невозможности. Красивый. Акаши не знает, не понимает совсем, зачем Куроко ему это рассказывает, но не перебивает — интереса нет, но видно, что парня скоро прорвёт. — У него глаза голубые были, — говорит Куроко, судорожно вдыхая. — Совсем как у меня. Мама его часто со мной сравнивала. Мол, второй Тецуя. Она даже дала ему такую кличку. Нигоу. Акаши слышит в его голосе подступающие нотки истерики, но Куроко хорошо держит себя в руках — только дыхание сбивается, да губы дрожат в какой-то полубезумной улыбке. Куроко выбрасывает окурок в сторону, даже не озаботившись тем, чтобы потушить его; гореть тут нечему совсем, всё и без того в ублюдском состоянии. — Она трахалась с ним, с Нигоу, — говорит Куроко, сжимая в руках полупустую пачку с безжалостно смятыми сигаретами. — Десять лет, когда он уже подрос. Она думала, я не вижу; думала, я маленький совсем, чтобы не понять, что происходит. Она часто называла его моим именем. Сравнивала нас. Особенно глаза. Внутри Акаши ничего не дёргается, но он морщится скорее рефлекторно. Он знает, что Куроко всё равно на его отношение, на его эмоции; возможно, он даже успевает понять, что Акаши страдает безэмоциональностью. Акаши не ебёт, честно говоря. — Она звала меня, когда трахалась с моей собакой, — говорит Куроко. Говорит-говорит-говорит, но Акаши пропускает всё мимо ушей, воспринимает их фоновым шумом. — Мы ведь были так похожи. Можно ли утверждать в таком случае, что, трахаясь с собакой, она трахалась со мной? Аомине рычит что-то в сторону разошедшегося Кисе, и эти звуки вторгаются в общий шум, заставляют дёрнуться скорее не от неожиданности, но потому что так надо — люди всегда дёргаются, когда их что-то тревожит или пугает. Акаши не понимает, зачем Куроко рассказывает ему всё это дерьмо, но молчит и не перебивает. В голосе Куроко — истерика напополам с каким-то грёбаным восхищением. То, что когда-то хочет почувствовать Акаши. — Я просто не выдержал. У меня на руках её кровь, но это нормально, да? У неё ведь тоже моя была, когда она меня рожала. Она сама сказала, что меня обтёрли как попало, и на пальцах оставались красные следы. Эта сука заслужила подобного. Ёбаная зоофилка. Куроко ненавидит свою мать и не может перестать панически тереть застывшие ошмётки крови на своих руках. Акаши всё равно. */*/* Мидорима говорит научными терминами, но всё, что Акаши понимает — у него деперсонализация, частичный вид затяжной депрессии. Акаши не способен чувствовать, хотя и стремится к обратному. Мидорима не знает, как ему помочь вернуть эмоции обратно, и предлагает ему попробовать поработать по кругу эмоций. Он говорит, что круг эмоций разработал Пол Экман, выделив семь базовых: радость, печаль, гнев, удивление, страх, отвращение и презрение. Мидорима предлагает пройтись хотя бы по базовым понятиям, попытаться вспомнить, в какие моменты Акаши испытывал хотя бы что-то из этого списка. Акаши пытается. У Акаши ничерта не выходит. Мидорима честно пытается понять, с какого момента у его пациента началась затяжная депрессия, но не может. В голове Акаши — чистая пустыня, словно парень сам не помнит, с чего всё началось. Как говорит Акаши, это всегда было с ним. Акаши говорит, что его опекуны, что с ним с самого его детства, никогда не ограничивали его в желаниях или действиях. Акаши говорит, что у него есть определённый круг друзей, которых он мог бы назвать близкими хотя бы с большой натяжкой. Акаши говорит много, но он говорит то, что Мидорима знает. То, что было до этого — вот, что конкретно интересует Мидориму. Он отпускает Акаши, и Акаши возвращается туда, в привычный бомжатник, где привычные Кисе и Аомине спят на диване после очередной дури, выкуренной на двоих. Ему хочется упрекнуть этих долбаёбов — нельзя спать в состоянии прихода. Он бы упрекнул — вот только ему абсолютно похуй, что случится с этими идиотами; сами виноваты. Куроко сидит у излюбленной стены. В руках — снова сигарета, и валяющиеся у ног окурки даже примерно не дают понять, какая эта по счёту. Руки у Куроко привычно дрожат, и Акаши забирает у него из пальцев тлеющую никотиновую отраву, втягивает в себя удушающий дым под безэмоциональным взглядом. У Куроко тоже в некотором роде депрессия — не с отклонением в деперсонализацию, но всё же. На его глазах шалава-мать ебалась с грёбаной собакой всю его сознательную жизнь. — Что говорит Мидорима-кун? — спрашивает Куроко, утягивая своё обратно. — Предлагает поработать по кругу эмоций какого-то Пола, — Акаши смотрит на спящих Аомине и Кисе, отмечает скорее на уровне привычки испарину на лбах и учащённое дыхание. — Не понимаю, как он может мне помочь. — Мидорима-кун умный, — шепчет Куроко, затягиваясь и передавая остатки парню. — Попробуй. Вдруг получится. Куроко — единственный в этом гадюшнике, кто поддерживает его в стремлении избавиться от остопиздившей безэмоциональности. — Что за круг вообще такой? — выдыхает Акаши, и ему бы почувствовать хотя бы раздражение, что он чего-то не понимает — ведь раздражение в таких случаях испытывают нормальные люди, верно? — Не знаю. Можем пойти поспрашивать, вдруг скажут. Акаши смотрит на Куроко, и парню чудится, словно в гетерохромных омутах мелькает нечто, похожее на скепсис. Хотя, именно что кажется — в глазах Акаши нет совершенно ничего, что отличало бы его от трупа. Только яркий цвет радужной оболочки. Странная химия. Акаши идею не поддерживает, предпочитая оставаться на месте — идти снова на улицу, где не прекращая льёт ебучий дождь, нет никакого желания. */*/* Акаши помнит, что пришёл сюда полгода назад в какой-то эфемерной надежде почувствовать. Надежда себя не оправдывает уже почти седьмой месяц кряду, но уходить Акаши не спешит — понимает, что ловить здесь нечего, но всё равно торчит, привычно не реагируя на громких Аомине и Кисе, привычно отбирая из дрожащих рук Куроко остатки сигарет. Опекуны говорят, что он был таким всегда, сколько они помнят. Словно бы в него природой это было заложено. Мидорима говорит, что разгадка отсутствия эмоций кроется в его прошлом. Возможно, это как-то связано с его настоящими родителями, которых Акаши не знает. Куроко говорит, что Акаши придурок. Они все говорят, но слышит и воспринимает он отчего-то только слова Куроко. Куроко предлагает ему переспать — говорит, что во время секса вырабатывается такая херня, как адреналин, и все эмоции зашкаливают. Куроко сам ещё ни с кем не спал, но знает это из научных статей, что когда-то читал в порыве примитивного любопытства. Акаши, в общем-то, совершенно плевать, каким способом вызывать эмоции — пресловутый круг не помогает, сигареты и алкоголь давно приелись, наркотики он пробовать даже не собирается — видит на чужом примере, какое привыкание они вызывают. Секс — единственное, что даёт ему эфемерный шанс. Тело и впрямь наполняется чем-то непонятным — томительным, обжигающим внутренности и концентрирующимся в области паха, когда Куроко ему отсасывает. Неумело, совсем без какого-либо энтузиазма, если начистоту, но он знает, что это может доставить удовольствие. Учащённое дыхание сверху даёт понять, что так и есть — организм реагирует, вырабатывая все эти научные штуки, названия которых в данной ситуации не вспоминаются совершенно. Куроко добровольно предлагает ему себя трахнуть — казалось бы, для него это должно быть омерзительным, учитывая его прошлое, но Куроко всё равно. Он морщится, когда Акаши растягивает его не совсем аккуратно, поспешно. Протяжно выдыхает, когда немаленький, в общем-то, член растягивает саднящую дырку, почти срывается на крик при резком движении. Акаши над ним дышит как-то загнанно, коротко, но под нахмуренным взглядом послушно останавливается. Брать на сухую было точно дурацким решением. Акаши думается, что он что-то чувствует, когда Куроко позволяет ему двигаться и подмахивает тазом в ответ. Он видит, как парень под ним закатывает глаза и кусает губы, и ему хочется вобрать в себя выступающую кровь, что не очень-то и красиво стекает по подбородку на шею. Он себе не отказывает — только губы обходит стороной, словно для него это пиздец какое табу. На самом деле, он боится, что те эфемерные, кажущиеся ему настоящими эмоции просто сожрут его за столько лет полного их отсутствия. Эмоции ему всего лишь кажутся. Он всё ещё ничего не чувствует. Куроко, видя отрицание в ответ на немой вопрос, только кивает понимающе. */*/* Мидорима предлагает пройти курс терапии в психиатрическом отделении. Говорит, что у него там работает хороший знакомый, который со своим стажем может ему помочь. Говорит, что несколько месяцев реабилитации должны дать хотя бы какое-то подобие результата. Акаши в психушку идти отказывается. Восьмой месяц в бомжатнике начинается с осеннего ветра, забирающегося в помещение сквозь щели в стенах. Куроко натягивает совсем не греющую кофту до подбородка, выкуривает сигарет в два раза больше, чем обычно, словно пытается таким образом утеплить себя изнутри. Кашляет надрывно, хрипло и продолжительно — дым заполняет лёгкие вместо свежего воздуха. Куроко на его отказ лечь в отделение вновь называет его придурком. Говорит, что Акаши теряет такую возможность — вновь стать нормальным, по собственной тупости и неебической нелогичности. Говорит, что ему хотят помочь. Что он хочет ему помочь. Акаши на это только усмехается серо, но молчит и по привычке утаскивает у него сигарету из дрожащих пальцев. В этот раз руки у Куроко дрожат куда сильнее, чем всегда. Акаши не говорит, что, в общем-то, уже не так сильно хочет вновь обретать эмоции. */*/* Акаши думает, что его действия чем-то похожи на манифест, только не в письменном варианте. Будто он своим стремлением что-либо чувствовать обращается к народу — вот он я, эй, обратите на мои желания хотя бы какое-то внимание! Я ведь такой же человек, разве я не заслуживаю быть среди вас? Чем я хуже вас всех вместе взятых? Народа вокруг Акаши нет. Его народ — это голубые, никакие глаза Куроко, который единственный слышит его желание быть нормальным. Акаши не замечает, что этот эфемерный манифест исходит совсем не от него — но он слепо подчиняется ему, внимает словам Куроко о его придурковатости, о его возможностях и прочем и прочем, что он может получить. И это — действительно манифест, потому что Куроко говорит правду. Что Акаши — может. Мидорима всё же уводит его из родного гадюшника, устраивает в палате психиатрического отделения, говорит, что это пока на пару месяцев. Но проходит вовсе не пара месяцев — ёбаный год пролетает мимо его жизни. Реабилитация проходит постепенно, и при выписке Акаши может с уверенностью сказать, что что-то в нём мелькает. Неясное пока что, но точно с эмоциональной составляющей. Он возвращается туда, откуда его забрали. Он знает, что это Куроко привёл к нему Мидориму, что это с его подачки он оказался на год в психушке, среди таких же неуравновешенных, как и он сам до попадания туда. Вопреки ожиданиям, злости он не испытывает — лишь некую благодарность за то, что Куроко, в отличие от него, не струсил тогда. Помещение пустое, нет даже Аомине с Кисе. В привычном углу нет голубой макушки. Из соседнего дома выходит незнакомый ему парень — в первую очередь взгляд цепляет странной формы брови незнакомца. — О, опять ты, — хмыкает незнакомец. — Я-то думал, что ты одумался и прекратил сюда ходить ещё год назад. Опять за старое принялся? Акаши не знает этого парня, но ему он и не интересен. — Так умер, — фыркает парень на вопрос о Куроко. — Не знаю, сторчался или что другое, но его дружки месяца полтора назад вынесли отсюда, да сами тоже пропали. Он уже, видать, долго мёртвый был тогда. Запашок от него был так себе. Акаши чувствует, как у него внутри ломается камень. — Знаешь, — задумчиво тянет незнакомец. — Ты когда исчез отсюда, я часто слышал странные звуки. Словно крики, или просто слишком громкое бормотание, хрен поймёшь. Мне любопытно стало, вот я и выловил того блондина. Он никакой был, глаза стеклянные. Но сказал, что этот Куроко будто бредить начал. Говорил, что тебя нет, и ты ему привиделся. Совсем, видимо, пацану крышу сорвало. Хотя, какое мне дело… Акаши ненавидит то, что теперь может чувствовать.