в неоне Шанхая.

Когда Рома начинал играть в VP, никто не говорил ему, как хорошо драфтит её капитан. Когда Рома делал первые шаги к победам со своей командой, никто не говорил, что к капитану может так тянуть. Когда Рома в составе VP выигрывал турниры, никто не говорил ему, что капитан ещё и отлично трахается. И уж чего Роме точно не говорили, так это того, что к своим 20 годам с этим капитаном он будет трахаться во время каждого турнира. И от того, как они сыграют, зависит только то, как именно они потрахаются, не сам факт. Рамзик любит нежно, но до упора, до судорог в ногах и белеющих костяшек. А Соло любит рвано, медленно и ещё любит, когда Рома сверху, принимает на максимум и скулит от неисполнимого желания принять больше. Иногда Рома трахает Лёшу. Но чаще наоборот. Просто Роме нравится быть центром внимания. Нравится, когда его раскладывают на прохладной постели, прижимают весом всего тела, так, что дышать не всегда удаётся полноценно; нравится, когда касаются шеи, особенно зубами, и когда шепчут в самое ухо, какой он охуенный. Роме нравится. А Лёше непринципиально. Иногда, во время очередного матча, Рома отказывается слушать Лёшу. Спорит, творит какую-то хуйню на карте, думая, что знает лучше, и становится причиной поражения. В такие моменты Рома не чувствует ни капли вины. До тех пор, пока не приходит к Лёше в постель. Вот тогда он понимает, как налажал. Просить Лёшу после таких матчей его трахнуть — для Ромы испытание. Ведь понимает же: не заслужил. Лёша это видит. И пользуется. Он никогда по-настоящему не злится на Рому, и Рома этого, кажется, не понимает, а потому тем забавнее за ним наблюдать. Все эти переступания с ноги на ногу, стыдливость, нежелание смотреть в глаза и дикое, до одури манящее желание быть прижатым к абсолютно любой поверхности заставляют Лёшу твердеть за секунды. Он тогда подходит, кладёт руки Роме на поясницу и горячо целует за ухом. А Рома льнёт, ластится, подобно коту, сильно прижимает к себе и никогда не смотрит в глаза. Он с капитаном наедине правда чувствует себя виноватым. И всегда просит сделать ему больно, в чём, Лёша, конечно, отказывает. Заканчивается всё, как и всегда, на мятой, слегка влажной простыни, растраханным, на максималках удовлетворённым Ромой и опустошённым, но не менее удовлетворённым Алексеем. А после снова матчи. И снова споры. Но иногда нежелание Малого слушать старших выходит плюсом. Когда это случается, Рома полдня ходит важной курицей, а Лёшу так и тянет в шуточной форме сказать: «Малой, ебло попроще сделай». Именно такой Рома не прочь побыть активом. Но только иногда. Для разнообразия. Трахаться с Лёшей классно при любом раскладе. Так что, когда он в очередной раз зовёт Малого к себе, Рома, забросив все дела, что у него были, пулей врывается в номер. В замес так не врывается, как к Лёхе на потрахаться. Лёша молча его впускает, даже не думая включать свет, и проходит к окну. Стоит там с минуту, весь такой красивый и загадочный, и смотрит на ночной Шанхай. И Рома уже начинает думать, что зря так торопился: сейчас начнут отчитывать за вылет. Докапитанился пацан. Но Лёша ни слова о турнире не роняет. Только тихо разворачивается, и за спиной у него неоном дышит целый город. А вот Рома задыхается. Как-то даже странно. Будто впервые сюда приходит. Но ночной Шанхай действительно красив до потери дыхания и даже пульса. Весь этот нескончаемый поток цвета и скорости, эти небоскрёбы, архитекторы которых и вправду когда-то задались целью достучаться до небес, и этот дикий, необузданный аромат другой, абсолютно непохожей на их с Лёшей, жизни. И всё это сейчас у Лёши за спиной и у Ромы перед глазами. Хочется подойти и коснуться. Этого света, этой жизни, этого Лёши в неоновых объятиях. И Рома бы так и сделал, если бы не лёшина просьба сесть на постель. Рома покорно садится. И Лёша начинает: — Я бы хотел кое-что с тобой попробовать. — С родителями познакомишь? Лёша в ответ на это широко улыбается, никак не комментируя. И снова смотрит в окно. Его примеру следует и Рома. — Помнишь твою идею с кошачьими ушками? — говорит Лёша спустя мгновение, переводя взгляд на Рому. — Да, — и Лёша видит промелькнувшую в глазах искру. — Я твою идею, скажем так, забаффал, — продолжает он, и Рома уже не может сдерживать своё любопытство. Он весь вытягивается, расправляет плечи. И ждёт. Лёша решает больше не пиздеть, а сразу демонстрировать. Он подходит к шкафчику и что-то оттуда достаёт. Рома в нетерпении сжимает ткань своих шорт. В темноте видно плохо, так что, когда Лёша подносит предмет из шкафчика вплотную, Роме требуется несколько секунд, чтобы понять, что это что-то пушистое, и ещё секунды три, чтобы разглядеть в этом хвост. — Хочешь попробовать? — тише, чем обычно, спрашивает Лёша. — Угу. А как крепить-то? Разглядеть-то разглядел, а сути так и не уловил. Глупый мальчик. — Ром. — А? — Смотри внимательнее. Лёша хочет, чтобы сам догадался. — Ну хвост, ну с хернёй какой-то непонятно... ой. Всё-таки умный мальчик. Рома бледнеет. И хорошо, что освещение комнаты не позволяет этого разглядеть. — Понял? — По ходу. Ещё несколько секунд молчания. — И ты хочешь в меня это вставить? — оцепенение на удивление быстро сменяется энтузиазмом. — Только если ты этого хочешь. Рома переводит взгляд с хвоста, который всё это время теребил пальцами, на Лёшу и с Лёши снова на хвост. И Соло готов поклясться: глаза у Ромы сейчас горят ярче всех огней Шанхая. И пока Рома в очередной раз проходится по прохладному меху своими любопытными пальцами, Лёша усаживается рядом, подаётся вперёд и выдыхает в самые губы: — Ты будешь самым красивым котиком Шанхая. И я буду рядом. И после этих слов жарко целует едва успевшего набрать воздух Рому. Нежно так, доверительно, успокаивающе. Рома хочет. Рома очень хочет быть для Лёши самым красивым. Хочет быть центром его внимания. Хочет, чтобы Лёша был этой ночью только с ним. Чтобы помогал привыкнуть к новым ощущениям и называл хорошим мальчиком. От этих мыслей в поцелуе непроизвольно вырывается стон, и Рома стыдливо закусывает губу. — Мне расценивать это как «Да»? — на полтона ниже спрашивает Лёша. А Рома всё кусает губу, смотрит на мех и неспокойно дышит. — Я буду самым охуенным котиком, — и снова взгляд на Лёшу, мутный, поглощающий. — Твоим котиком. И Соло уже сам еле сдерживается, чтобы не закусить губу. Он забирает из цепких пальцев хвостик и просит Рому снять шорты с бельём, а сам идёт к шкафчику за ушками и смазкой. Рома, выполнив то, о чём просили, садится на постели в одной лишь светлой футболке, подгибая ногу, и нервно ждёт. За окном играет целый спектр одурительных эмоций. Эмоций, которых город выражает цветом. Рома смотрит на эти эмоции, впитывая кожей пробивающийся свет, и перенимает весь тягучий спектр на себя. И когда Лёша возвращается, складывая принесённые предметы на постель, Рома уже не понимает, где его эмоции, а где — города. Лёша просит встать на четвереньки, повернуться задом. Всегда «просит». Никогда — «командует». Рома молча, глотая сердце, бьющееся в предвкушении, разворачивается, опираясь на ладони — медленно, так открыто, так покорно, всей душой подставляется — и выгибает спину. Лёша несколько секунд смотрит, затем медленно забирается на постель, вплотную прижимаясь с левой стороны, и шепчет в самое ухо: — Готов? — Готов, — с трудно скрываемым возбуждением в голосе отвечают ему. Довольный ответом, Лёша коротко целует в шею, пахнущую какими-то дикими цветами — Рома всегда чистый, когда приходит к капитану — и слезает с постели. У Ромы очень тонкие бёдра, тонкие и бледные, и то, как на них падают фиолетовые огни Шанхая, заставляет Лёшу думать, что кожа у Ромы нечеловеческая, слишком красивая и слишком правильная. Хотя скорее он просто идеализирует. Вылитая на пальцы левой руки смазка обволакивает и блестит, отражает свет, падающий из окна. И сильнее смазки в этой комнате блестят только ромины глаза, когда средний палец медленно касается тугого отверстия. Холод чужих пальцев и жар собственного сердца. Кажется, Рома этой ночью умрёт и родится заново. Лёша не просит расслабиться. Ведь не впервой подобным заниматься. Да и Рома взрослый мальчик, сам расслабится, когда захочет. Пара круговых движений, медленных и осторожных, несколько аккуратных попыток надавить — и вот Рома сильнее прогибается в спине, тяжело выдыхает и позволяет ввести в себя холодный палец. Рома изнутри ощущается, как бархат. Настолько нежный и податливый, что Лёше в одно медленное движение удаётся ввести палец до упора. Рома снова напрягается, впивается в покрывало до побеления фаланг и шумно дышит через нос. Лёша это слышит и потому какое-то время палец не двигает, даёт отдышаться и привыкнуть. А когда чувствует, как бархатистые стенки расслабляются, сгибает его и медленно, но настойчиво тянет кверху. У Ромы воздух из лёгких моментально выбивает, а руки подгибаются. Ещё немного, и ткань под пальцами треснет. Ещё немного — и Рома закричит. Когда трахать средним пальцем становится слишком легко, Лёша резко убирает руку, оставляя Рому предательски пустым, опирается правым коленом о край кровати, а затем вводит напару со средним ещё и безымянный. Плавно и напористо. Но Рома и тут не позволяет себе закричать, лишь поднимает голову и вдыхает через стиснутые зубы. Перед закрытыми глазами уже мелькают цветастые круги. Резко протолкнуть вперёд, медленно потянуть назад. Разъединить, впиваясь в стенки, соединить вновь. Согнуть и надавить. И снова разъединить. Лёша неспроста решил делать это левой рукой. Эти пальцы способны выдавать запредельное APM не только в катках. Он чувствует, как ромино тело отзывается дрожью на каждое движение. Как напрягается его спина под тонкой тканью футболки и как стягивается со всех сторон под его руками несчастное покрывало. Бархат обволакивает и не отпускает. Как и сам Рома, как его душа, его мысли, как весь этот светодиодный город. Лёша чувствует, как Рома пульсирует на его пальцах, и это просто охуенно. Тем тяжелее Лёше их убрать и тем сложнее Роме с этим смириться. От накатывающей волнами боли хочется выть, но когда Рома остаётся пустым, ему хочется выть сильнее. Но коты не воют. И Рома не станет. Закончив с подготовкой, руку Лёша, за неимением лучшего варианта, сразу вытирает о шорты. И в эту же руку берёт хвост. Чёрная пробка на нём тоже блестит, тоже отражает огни большого города. Лёша уже начинает видеть в этом какую-то сюрную закономерность. Он переводит взгляд на Рому, на дрожащего, пылающего изнутри от нетерпения Рому, и касается свободной рукой правой ягодицы. Рома тут же отзывается новой дрожью, подгибает пальцы на ногах и закусывает губу. Он знает, он чувствует, что ещё немного — и он станет самым красивым котиком для своего капитана. Как только пробка касается сфинктера, Рома резко выдыхает. Пытается расслабиться на максимум, но волнение напополам с ревущими предвкушением берут своё, и проникновение получается болезненным. Рома шипит. Лёша гладит по бедру в попытках успокоить. Затем пробует ввести глубже. То, как ослабевает сопротивление, Лёша чувствует отчётливо и потому уверенно надавливает сильнее. Стенки охватывают долгожданный предмет с упоением, и Рома начинает дышать через открытый рот, готовый отдать весь мир за это ощущение заполненности. Чёрный металл ещё холоднее лёшиных пальцев, а опираться на ладони становится невыносимо трудно. Закрывая тонущие в похоти глаза, Рома ощущает, как пробка всё глубже проскальзывает в объятия бархата, и в исступлении выгибает спину, настолько, насколько позволяет анатомия. Бёдра подставляет ещё выше, а сам медленно и изящно, заходясь в очередном безмолвном стоне, опускается лицом к постели. Всё ниже. И ниже. И ниже... До тех пор, пока не касается её локтями и предплечьями. Он уже практически лежит у изголовья со вздёрнутым задом. И задыхается. Выглядит это до одури развратно. И до потери дыхания открыто. И только для Лёши. Дышать без всхлипов уже не получается, Рому раздирает изнутри. Он хочет, чтоб его потрогали, чтоб дали больше, чтоб заласкали с ног до головы. Рома ведь хороший мальчик. Рома заслужил. Лёша видит, как он изводится, как нуждается в поддержке. — Говори со мной, — то ли просьбой, то ли мольбой слышит Рома сквозь шум крови. Но не отвечает. Не может. Попытается ответить и тут же застонет в голос. Лишь рваные вздохи, чёрный металл в объятиях бархата, въедливый фиолетовый неон за окном и жгучее, непреодолимое желание быть обласканным. А Лёша, так и не получив ответа, продолжает оглаживать худые бёдра, поясницу, затем касается спины под задравшейся футболкой и шепчет, какой Рома хороший мальчик. Когда пробка входит до упора, Рома сжимается, фиксируя её, утыкается в постель лицом, практически растекаясь по ней, и ощущает, как кожи в нескольких местах касается приятный мех. А сразу после чувствует горячие губы на левой ягодице. И глушит в покрывале громкий стон. Так Лёша никогда не делал. Но теперь Рома хочет, чтобы Лёша делал так всегда. Пытаясь прийти в себя, Рома не сразу замечает, как под чужим весом прогибается кровать, и едва заметно вздрагивает, когда в волосах на затылке ощущает чуткие пальцы, а над самым ухом слышит: — Как себя чувствуешь? Такой заботливый. А в ответ удаётся издать только полувсхлип-полустон. Но и этого достаточно, чтобы Лёша ощутил щемящую нежность вперемешку с покровительственной похотью под своими рёбрами. Рука в волосах зарывается все глубже, нежно массируя и вызывая тихие стоны. Ведёт от затылка вниз по шее, к позвонкам, и снова возвращается к затылку. Роме уже невыносимо дышать, уткнувшись в постель, но поднять голову он не решается: слишком смущён. Когда Лёша был там, сзади, вне зрительной досягаемости, было проще. — Рома, посмотри на меня, — мягкая просьба, от которой внизу живота приятно стягивает. Член давно стоит, и Рома старается об этом не думать. Не хочет трогать себя сам. Хочет, чтоб потрогал Лёша. Рука снова проходится от шеи к затылку и в этот раз увереннее. Понемногу успокаивая сердцебиение, Роме удаётся перебороть смущение. Открывая обласканные мутной пеленой глаза, он поднимается на едва держащих руках и с каждым, даже самым лёгким движением бёдер ощущает скользящий по беззащитной бледной коже мех. Очень плотный и очень мягкий. Глаза сами собой закрываются от удовольствия. Губа от длительного покусывания блестит слюной, и если Рома повернётся влево на 90 градусов к окну, в ней отразится вся душа Шанхая. Дышать по-прежнему тяжело. В голове пусто. А Лёша сидит в десяти сантиметрах от него. И смотрит. Когда Рома подаётся бёдрами назад, металл внутри смещается. Всего какая-то пара миллиметров, и Рома весь покрывается мурашками, томно вздыхая. И это не остаётся без лёшиного внимания. Какой же Рома трогательно нежный. А в полумраке при свете Шанхая ещё и до боли в лёгких эротичный. Говорят, фиолетовый — цвет мистики, магии и нестабильной психики. Тогда Шанхай — его обитель, а здесь и сейчас перед Лёшей разворачивается самый крышесносный, самый честный и трогательный момент за всю историю их с Ромой взаимоотношений. Так нежно, так чувственно, так открыто. И так до потери рассудка возбуждающе. Лёша смотрит, не отрываясь, впитывает каждый вздох, каждое вздрагивание. Комкая покрывало, Рома снова кусает раскрасневшуюся губу, и слюна на ней такая обильная, что уже хочется слизнуть. Ещё одна попытка податься бёдрами назад. Только в этот раз уже до упора, до тех пор, пока Рома не садится на согнутые ноги и не касается задом пяток. Хвост красиво устраивается меж тонких щиколоток. Эмоции душат. А пробка смещается снова и даёт разряд новых, таких необходимых сейчас мурашек. Руки на смятом покрывале, вздёрнутый зад и выгнутая спинка — теперь Рома похож на прилежного котика. Не хватает только одной детали. Березин тянется за ней на край кровати, берёт в обе руки. Рома терпеливо ждёт. Затем Лёша медленно поднимает завершающую деталь над роминой головой, и тот перестаёт дышать. А когда деталь аккуратно, под пристальным роминым взглядом находит своё место среди растрепавшихся прядей, Лёша подытоживает: — Котик готов. — Так погладь, — через силу отвечает Рома, не смотря в глаза. И снова едва заметно приподнимает бёдра. Ему явно доставляет удовольствие ощущать, как она смещается. Лёша придвигается ближе к пояснице, все ещё находясь сбоку, и запускает правую руку под футболку. Рома шумно выдыхает. Рука плавно ведёт от середины спины книзу, до самого хвоста, а когда добирается до пробки — слегка надавливает, и Рома выдыхает жалобный голодный стон, подаваясь бёдрами навстречу. — Как ощущения? — спрашивает Лёша, а затем обхватывает мягкий мех у основания пробки и несколько раз проводит по всей длине вниз. Тяжесть руки пробку немного оттягивает, и Рома вздрагивает каждый раз; затем какое-то время молчит, после чего выдаёт: — Кажись, ногу свело. И пару раз дёргает правой стопой. Знал бы Березин, скольких сил ему сейчас стоит рофлить. Лёша тихо смеётся и проводит кончиками пальцев по левому бедру. Рома тоже пытается улыбнуться, но моментально опускает уголки рта и прикрывает глаза, когда чувствует пальцы на своей коже. — Может, погладишь уже нормально? — начиная елозить, говорит Кушнарёв. Сидеть в такой позе становится проблематично: пятки слишком сильно впиваются в зад. Поэтому Рома расставляет согнутые в коленях ноги шире, и, не подумав за силу тяжести, резко усаживается между разъехавшихся в сторону стоп прямиком на пробку. — Ох, ё-ёб твою ма-а-ать, — задирая голову и захлёбываясь новой волной возбуждения, хнычет Рома. Он снова остервенело комкает покрывало меж разведённых коленей, опускает голову и часто дышит, сгибая пальцы на ногах. Лёшино тело отзывается на движения Ромы, как на собственные. Он чувствует каждую волну дрожи, пропускает каждую его эмоцию через себя и в конце концов давится чужим восприятием до замирающего сердца. И терпеть это вязкое жгучее желание ощутить Кушнарёва на себе больше невозможно. Устраиваясь у изголовья кровати, Лёша обхватывает левое запястье, что так яро цепляется за покрывало, заставляет Рому расслабить кисть и быстро тянет на себя. Рома подаётся вперёд с уже привычным всхлипом, кое-как перебрасывает левую ногу через лёшино бедро и устраивается задом чуть ниже области паха. В попытках найти лучший угол немного ёрзает, пытаясь сместить пробку сильнее, и резко вздрагивает, когда задевает торчащим из-под футболки стояком приподнятый член Лёши. Ощущение трения голой кожи о ткань для Ромы новое. Обычно они всегда оба раздеты, а сейчас не раздет полностью даже один. Лёша замечает, какой эффект дало соприкосновение, не может не заметить. Отпуская левое запястье, он крепко обхватывает Рому двумя руками за зад и заставляет проехаться членом по ткани ещё раз. Рома сводит ноги сильнее, вжимаясь острыми коленками Лёше в бока, царапает короткими ногтями его футболку и негромко стонет через сомкнутый рот. Затем повторяет движение, но уже сам и реще, перемещая кисти рук Лёше на плечи. Затем ещё и ещё. Пока не задаёт ритм. Совсем не так он себе представлял разрядку с Лёшей, но открывать для себя что-то новое, оказывается, так приятно. Да и Лёша не жалуется, даже несмотря на то, что Рома его своими фрикциями в изголовье постели головой и плечами вдалбливает. Движения становятся всё более дикими и размашистыми. У Ромы явно останутся следы на заднице, а у Лёши — на плечах. В какой-то момент Рома срывается на пару громких стонов, впивается ногтями в тонкую ткань футболки, так, что и до кожи боль доходит, потом слова замолкает и просто томно дышит. Лёша смотрит, невзирая на боль, и наслаждается. В душных объятиях неона Рома выглядит таким правильным, таким болезненно красивым, что Лёша просто не выдерживает. Убирая руки с наверняка успевших покраснеть ягодиц, он зарывается во взъерошенные пряди на затылке и в одно резкое движение роняет Рому на свои губы. Жадно, влажно, глубоко. У Ромы язык напористый, хаотичный, а рот мокрый, голодный и полный вязкой слюны, которую он не имеет привычки сглатывать, когда сильно возбуждён. А у Лёши наоборот во рту сухо, так что Рома щедро делится. Лёша ведёт пальцами от загривка до ушей, затем касается линии скул и проводит ниже, к челюсти, нежно оглаживает вдоль. Внезапно Рома отстраняется и, пока Лёша не успевает ничего осознать, глубокого вбирает указательный палец его левой руки в свой горячий рот. И направляет взгляд на удивлённые глаза. Березин теряет дыхание, а мягкий язык тем временем начинает любовно и влажно обласкивать захваченную плоть. И в этих ласках Рома так же хаотичен, как и в поцелуях: то оближет кончик, то пройдётся по всей длине, то зафиксирует губами, то начнет посасывать. Взгляда он не сводит, смотрит Лёше куда-то сквозь душу. А Лёша не знает, куда смотреть ему: на искрящие, сжигающие похотью глаза или на мокрый, развратный и дикий рот. Когда Рома решает, что одного пальца ему мало, он обхватывает губами ещё и средний, — тот самый, которым Лёша его растягивал, — открывая рот пошире и как бы предлагая Лёше чувствовать себя, как дома. Слюна уже стекает по губе, по подбородку и обильно капает на смятую футболку. Лёша следит за блестящими каплями и пальцы свободной руки заводит Роме за спину, резко вдавливая пробку глубже. Рома стонет, а Лёша гладит увязший в теплой слюне язык и лихорадочно терзает мягкий хвост. Рома в последний раз вбирает пальцы на максимальную глубину, прикрывает глаза; затем нарочито медленно выпускает, с хлюпаньем, обилием вытекающей слюны и показательно томным выдохом, всем своим видом говоря: «Смотри, какой я влажный и горячий. Кто ещё так сможет? Тебе достался лучший мальчик». И Лёша согласен на все сто, что его мальчик самый лучший. Он убирает пальцы от распухших губ, и Рома смотрит на тонкую нить оставшейся слюны, что быстро рвётся с отдалением. А когда поднимает взгляд, встречается с немигающим взглядом Лёши, и они зависают так секунд на пять. Молчание и шумное сбитое дыхание ощущаются интимнее поцелуя. У Ромы глаза и губы блестят, и Лёша в мыслях уже всю глотку себе сорвал. Когда он устаёт играть в гляделки, то берёт Рому за подбородок влажной рукой и снова тянет в поцелуй, сплетаясь языками, а правой вновь хватается за хвост. Рома вжимается в Лёшу всем телом, извивается, как непослушный капризный ребёнок, и трётся стоящим членом о промежность, пока ему вылизывают рот. Трётся мелко и быстро. Беспокойные руки возвращает на плечи, а пальцы ног в исступлении сгибает в такт толчкам. Лёша дёргает за хвост, и пробка с каждым толчком слегка оттягивается назад, а затем встаёт на место. И Рома за каждую такую манипуляцию до боли в лёгких благодарен. А когда ощущает, что ещё какая-то пара толчков, и он кончит, то резко замирает, не убирая рта от лёшиных губ, весь сжимается и перестаёт дышать на несколько секунд. Лёша не открывает глаз, но знает, чувствует, что Рома крепко жмурится и не хочет кончать. Рома ненавидит кончать, потому что после этого ничего не происходит. Потому что после того, как ты кончил, у тебя внутри ничего не остаётся, только пустота. И как бы ни была приятна эта растекающаяся по венам пустота, вслед за ней приходит депрессивное уныние. Рома ненавидит уныние. Останавливать свой оргазм вошло у него в привычку. Порой даже болезненную. И потому в постели его буквально каждый раз приходится уговаривать. Вот и сейчас Лёша чувствует его попытки продлить ощущения, удержать себя от приближающейся волны оргазма и ловит с этого новый щемящий приступ нежности. Он убирает руку с хвоста и забирается Роме под футболку, касается напряжённой спины, ведёт ниже, по позвонкам к пояснице. И снова наверх. — Ром, — шепчет Лёша в правое ухо, — не стопь. И касается губами шеи: — Не надо. А Рома открывает глаза и поворачивает голову в сторону окна. — Будь хорошим мальчиком, — раздаётся у него под ухом. — Моим хорошим мальчиком. — Обещай, что мы так сделаем на следующем Мейджоре. — Обещаю, — и лёгкий поцелуй за ухом. Рома тихо и коротко стонет на выдохе, сжимается сильнее. Затем глубоко вдыхает и прячет лицо у Лёши в шее. Лёша оглаживает поясницу и прижимает к себе сильнее. — Скажи, что я лучший, — вполголоса требует Рома, не поднимая головы. А Лёша дёргает уголком рта, кладёт левую влажную руку ему на затылок, зарываясь в волосы, и жарко выдыхает: — Ты самый. Лучший. Готов трахаться с тобой до конца жизни. И Рома, пока это слушает, судорожно сжимает и разжимает побелевшие пальцы ног. Затем широко и удовлетворённо улыбается и делает несколько резких размашистых движений. А когда чувствует, как на финальном толчке тело прошибает первой волной наступившего оргазма, сильно кусает Березина в шею, заливая живот влажным и липким. И Лёша в этот момент думает, что сперма тоже будет блестеть, как огни Шанхая. Рома содрогается ещё несколько раз, сжимается вокруг пробки и трётся чувствительной плотью о залитую спермой ткань. Лёша продолжает гладить его по волосам на затылке, по пояснице и целовать во все доступные участки взмокшей шеи. А Рома, понемногу приходя в себя, начинает снова ощущать эту заполняющую пустоту. Но Лёша знает, как не дать ему замкнуться, как успокоить и не позволить пустоте сожрать Рому изнутри. Говорят, фиолетовый — цвет мистики, магии и нестабильной психики. Тогда Рома — дикая фиолетовая роза, и лишь Лёше известно, как касаться её в обход шипов.