paint me pink

Сыну всегда считал себя довольно наблюдательным. В конце концов, он лидер – тот, кто должен принимать во внимание привычки и особенности всех ребят, чтобы после учитывать их все, когда возникает необходимость принять какое-либо решение. Например, возьмите того же Сынёна: Сыну знает, что его труднее всего разбудить по утрам (то есть, это означает, что ему самому приходится вставать на пять минут раньше будильника, чтобы вытащить его из постели); что он схватывает всё буквально на лету и легко запоминает хореографию (поэтому на него можно рассчитывать во время практик); а ещё то, что этот парень предпочитает потратить немного времени вечером, чтобы выбрать одежду на завтрашний день, вместо того, чтобы хватать первое попавшееся перед самым выходом из дома. (Ещё Сыну знает, что Сынён на самом деле в некотором смысле отчаянный и немного неряшливый в поцелуях; знает, что ему нравится ощущение укусов на шее, но недостаточно сильных для того, чтобы оставлять засосы, потому что даже несмотря на всю свою любовь к подобного рода ласкам, он всё ещё беспокоится о том, чтобы никто не заметил их проявления на его коже; или то, что уши – его эрогенная зона, и это знание используется Сыну чаще всего.) Он потратил достаточно много времени, чтобы узнать Сынёна – как на камеру, так и за закрытыми дверями. Поэтому сейчас, к своему сожалению, он уже знает, что этот парень относится к тому самому типу людей, которые не затыкаются даже во время просмотра фильма. – Хён, – голос Сынёна вырывает его из раздумий, по крайней мере, кажется, уже в тридцатый раз за сегодняшний вечер. – Почему он продолжает это делать? Разве это не бессмысленно? Я ненавижу, когда главный герой просто— По правде говоря, прямо сейчас Сыну готов был просто поставить фильм на паузу, а потом и вовсе отказаться от идеи что-то смотреть, но они всё ещё в его комнате, и выгонять Сынёна таким образом из неё было бы очень грубо. Кроме того, он этого совсем не хочет; с тех пор, когда у них была возможность побыть наедине, прошло много времени, поэтому даже растущее раздражение (поднимающееся на несколько баллов вверх каждый раз, когда младший открывает рот) не способно убить в Сыну желание дать ему отдохнуть и просто хорошо провести время. Поэтому он и делает то, что в данный момент показалось ему единственным разумным решением: подняв руку, он прижимает ко рту Сынёна ладонь, заставляя его замолчать, и, стараясь сделать так, чтобы голос звучал как можно более ласково, говорит: – Ты действительно не умеешь затыкаться, да, Ён-и? Сынён в ответ на эти слова выдаёт нечто вроде раздражённого «хмпф» – звук, который почему-то напоминает Сыну мультипликационного персонажа, но не сопротивляется, не пытается убрать чужую руку от своего рта. На какое-то время воцаряется долгожданное молчание, и младший даже выглядит побеждённым – опустошение вперемешку с раздражением на его лице говорят сами за себя; но если бы прямо сейчас ладонь Сыну не заставляла его молчать, он бы, вероятно, высказал бы очень многое в своём недовольстве. Сыну снова обращает всё своё внимание на экран, собираясь снова включить фильм и продолжить просмотр, но не успевает сделать ровным счётом ничего, когда чувствует прикосновение чего-то влажного и тёплого к своей ладони. Это застаёт его врасплох. Даже при том, что он знает, что с Сынёном возможно всё, данная ситуация озадачивает, заставляя его несколько заколебаться, прежде чем повернуть голову в сторону парня. Раздражение, ранее занимавшее главенствующую позицию, сейчас уже не такое явное, смешанное с чем-то другим. В чужих глазах полыхает вызов, приглашение в игру, в которой сейчас Сыну участвовать не готов, посему и слов никаких он тоже не находит. За эти последние несколько недель Сыну научился понимать Сынёна, научился определять его истинную серьёзность и моменты, когда любое слово, какой оттенок оно бы не имело, на самом деле является шуткой. Но сейчас наклон головы, с которым младший смотрит на него, как только ловит на себе его внимание, находится где-то посередине – наполовину серьёзно, наполовину игриво. Сыну не знает, что делать с таким Сынёном. И это заставляет его с ужасом осознать тот факт, что человек, на которого он сейчас смотрит, – это загадка, которую он всё ещё не смог полностью разгадать, и, вероятно, не сможет сделать это в ближайшее время. Это выбивает из колеи, потому что их поцелуи всегда были такими: торопливыми, быстрыми моментами где-то в коротких промежутках полностью забитого рабочего графика, короткими прикосновениями губ к губам, сопровождаемыми едва ли не украденными друг у друга взглядами. Теперь у него есть время подумать о том, что же будет дальше. Теперь у него есть время, чтобы переосмыслить всё это и повернуть назад – сделать так, как лучше всего у Сыну и получается. Вот только Сынён не позволяет ему. Вот только Сынён медленно растягивает губы в улыбке, прямо под прижатой к ним ладонью, и двигается выше, к кончикам пальцев, касаясь их в нежном поцелуе, прежде чем осторожно взять два пальца Сыну в свой рот. С одной стороны, старший ожидал чего-то подобного, но рассудок всё равно плывёт против его воли, когда их взгляды наконец-то пересекаются; в глазах Сынёна пляшут так хорошо знакомые ему искры – по крайней мере, это то, что он уже видел множество раз до этого. – Ён-и, – зовёт Сыну, но его голос звучит предательски слабо и едва различимо, перекрываемый звуками фильма, доносящимися из динамиков его ноутбука. Но Сынён, видимо, всё же расслышал, потому что в следующий момент кончик его языка проскальзывает вдоль одного из пальцев, тем самым буквально выбивая весь воздух из лёгких старшего. И, может быть, именно так выглядит истинный грех. Может быть, грех в настоящем своём воплощении – это Сынён, обхватывающий пальцы Сыну растянутыми в улыбке губами и при этом смотрящий на него в ожидании момента, когда старший наконец-то сдастся и примет брошенный ему вызов. – Сынён, – снова зовёт он, изо всех сил стараясь говорить максимально ровным голосом. Улыбка младшего в ответ на эти слова становится ещё шире. – Ты ведь не хочешь делать это прямо сейчас. Сыну не знает, есть ли Сынёну что на это сказать; во всяком случае, его рот занят, поэтому и возможности высказываться у него тоже нет. Единственное, что ему остаётся, – это продолжить своё занятие, что он, собственно, и делает, когда медленно облизывает пальцы Сыну, при этом глядя ему прямо в глаза, не давая отвести взгляд в сторону – как будто бы в желании отметить все изменения в чужом выражении лица. В некотором смысле, это удивительно – то, как мало нужно Сынёну, чтобы выглядеть вот таким образом – так, как будто бы его место и есть здесь, с пальцами Сыну в своём рту. И, да, если бы старший решил сказать, что он не находит это зрелище завораживающим, он бы нагло солгал в первую очередь самому себе. Но вместе с тем он всё ещё чувствует некоторое головокружение; мысли предательски плывут, не давая ему сосредоточиться ни на чём другом, кроме Сынёна. – Тебе это нравится, да? – спрашивает Сыну, стараясь при этом вести себя так, как будто бы всё это не действует на него подобным образом. И всё же, он понимает, что эту игру он уже проигрывает. Но это всё ещё не останавливает его в желании хотя бы немного подразнить Сынёна, поэтому вскоре он добавляет: – Ты будто бы маленький котёнок, Ён-и. На секунду на лице Сынёна мелькает нечто, очень похожее на недоверие. Но, прежде чем Сыну успевает понять, что именно это было, мгновение сменяется следующим – всё тем же рвением и вызовом в чужих глазах. Младший обводит языком пальцы во своём рту и тихо стонет, как будто тем самым говоря своё безмолвное «да» абсолютно всему, что бы Сыну не сказал. – Только посмотри на себя, ты так хорошо сосёшь мои пальцы, – говорит он, наблюдая за тем, как Сынён вылизывает его ладонь, скользя по ней языком или оставляя на её поверхности короткие влажные поцелуи, прежде чем поднимает голову и сталкивается с Сыну взглядами. Невинности в его глазах оказывается удивительно много – пусть всё ещё и очевидно притворной, необходимой лишь для красивого шоу. Всё это зрелище в целом куда более греховное и непристойное, чем он мог бы принять. И это в какой-то степени пугает Сыну, ибо понимание того, насколько же сильно он хочет такого Сынёна, обескураживающе очевидное. Но как бы ему не нравилось видеть свои пальцы между аккуратных пухлых губ младшего, желание сделать хоть что-нибудь, хоть как-нибудь прикоснуться к нему, слишком велико, чтобы просто продолжать игнорировать его. Поэтому он протягивает вторую руку, стирая небольшую струйку слюны, стекающую по подбородку Сынёна, и убирает пальцы, но только для того, чтобы в следующую секунду наклониться и, наконец-то, сомкнуть их губы вместе. Возможно, это именно то, чего младший хотел и чего ждал всё это время, потому что он совсем не кажется удивлённым или застигнутым врасплох, когда легко позволяет Сыну углубить поцелуй. Сначала всё слишком грязно, слишком мокро, и не то чтобы старший был большим любителем чего-то подобного. То, как отчаянно Сынён вылизывает его рот, в какой-то степени ошеломляет, но это ведь уже в порядке вещей – просто они оба хотят этого слишком сильно, настолько, что того, что есть сейчас, им кажется недостаточно, и нужно всего и сразу, много и одновременно. С Сынёном всегда так, потому что каждый раз, когда Сыну смотрит на него, всё, что он может почувствовать, – это всепоглощающее понимание и взаимное доверие, и всё это вместе заставляет его снимать любые ограничения, в обычное время связывающие его по рукам и ногам. Старший даже не думает дважды, когда чувствует, как Сынён прижимает свою маленькую ладонь к его груди, заставляя опуститься спиной на диван, и даже не пытается сопротивляться, когда он забирается сверху, ставя колени по обе стороны от его бёдер, а руками обхватывает его запястья, прижимая к обивке дивана над его головой. – Котёнок, да? – спрашивает Сынён, глядя на Сыну сверху вниз с полным наслаждением ощущения своей власти над ним, и пламя в его глазах перетекает прямиком в вены старшего, заполняя их, заставляя каждый дюйм его кожи вспыхивать в жажде почувствовать на себе прикосновение чужих пальцев. – Похоже, тебе понравилось это прозвище, Ён-и, – хмыкает Сыну, но слоги предательски не хотят соединяться в слова, и он почти уверен, что вышло слишком невнятно – особенно если судить по тому, как сильно горят его щёки и насколько пересохло во рту. – Так и есть, хён. – Сынён наклоняется, широко лижет по изгибу шеи Сыну, прежде чем легко сомкнуть зубы на тонкой коже, но всё ещё так, чтобы не оставить никакого следа. – Мне и правда нравится это прозвище. Такое простое признание пробуждает в Сыну нестерпимо сильное желание нырнуть во всё то море возможностей, которое прямо сейчас колышется перед ним волнами, представляющими из себя всё то, что у них обычно нет возможности делать. По большей части, он просто хочет наконец-то почувствовать губы Сынёна на своих, но его руки всё ещё крепко удерживаются, и младший, кажется, откровенно забавляется, ограничиваясь только россыпью мелких поцелуев вдоль линии его шеи. – Пожалуйста, – практически скулит старший, искренне надеясь, что этого будет достаточно, чтобы заставить Сынёна отпустить его, но быстро понимая, что простая мольба здесь не сработает должным образом. Потому что младший просто улыбается ему в шею и сжимает пальцы на запястьях сильнее, поднимаясь губами выше, вплоть до изгиба верхней губы Сыну, намеренно избегая даже мимолётной возможности поцелуя. – Затыкать людям рот вот так – это грубо, хён, – говорит Сынён, прижимаясь губами к щеке старшего; его тёплое дыхание оседает на пылающей алым коже. – Ты ведь понимаешь это, да? Сыну молча смотрит в потолок, не найдя нужных слов для достойного ответа на этот, по сути, риторический вопрос, и просто-напросто пытаясь избежать взгляда Сынёна. Он даже почти начинает сожалеть, что вообще решил заткнуть его именно таким образом, но в глубине души всё же прекрасно знает, что младший просто дразнит его, надеясь вывести на какую-либо реакцию. И поэтому отказывается сдаваться так просто – пусть это только и подливает масла в огонь, заставляя храбрость в груди Сынёна расти в геометрической прогрессии. Ибо вскоре он просовывает одно колено между ног Сыну и давит на его пах сильнее, в ответ на это действие получая сдавленный стон. – Смотри, кто из нас теперь такой громкий, хён, – с усмешкой говорит младший, продолжая тереться бедром о пах Сыну, выбивая тем самым из него один за другим негромкие, но крайне отчаянные стоны. И всё же, Сынён не идёт навстречу; покачав головой в деланном неодобрении, он спрашивает: – Неужели ты хочешь быть услышанным? – Н-нет, – предательски заикаясь, отвечает Сыну старательно пытаясь сглатывать все рвущиеся наружу стоны, стараясь не дать Сынёну понять, насколько сильно на самом деле он сейчас возбуждён, даже если тот к нему ещё ни разу толком не прикоснулся. – Тогда я просто должен заткнуть твой рот. Ты бы хотел этого, хён? – Да, – выдыхает Сыну, чувствуя, как с каждой секундой напряжение в груди возрастает всё сильнее. – Пожалуйста. Возможно, ему должно быть стыдно за то, насколько он слаб в своих желаниях перед Сынёном, но мысль об этом даже не приходит ему в голову, потому что в глазах напротив всё ещё нет ни грамма осуждения – только чистейшее желание и так много отчаяния; и то, как младший целует его, так жадно и нетерпеливо, в полной мере передаёт ему все эти эмоции. В некотором смысле его радует, всегда радует осознание того факта, что Сынён одинаково разделяет с ним все желания. В конце концов, когда никто из двоих не говорит о своих чувствах вслух, почувствовать неуверенность становится очень легко. И, на самом деле, прямо сейчас Сыну чувствует себя так, будто бы он находится в эпицентре хаоса: сердце наполняется теплом, когда губы Сынёна жадно прижимаются к его собственным губам, когда младший буквально проглатывает все его стоны, рвущиеся из груди, и всё ещё продолжает тереться своим бедром о его пах, подталкивая старшего к оргазму всё ближе и ближе. Может быть, Сынён и есть хаос – он сам и всё, к чему он прикасается. Но ему, кажется, абсолютно плевать на все условности – пусть его тяжёлое дыхание и сбивающийся ритм беспорядочных касаний и говорят об обратном. Сыну знает, что они просто слишком сильно изголодались друг по другу и что настолько отчаянная нужда понятна в такой ситуации – в конце концов, прошло уже несколько дней с тех пор, как у них была возможность зайти дальше простых поцелуев. Так не удивительно, что возникает ощущение утрачиваемой привычной хватки; но он просто позволяет себе утонуть в тысячах мелких электрических импульсов, пробегающих по всем его нервным окончаниям. Сынён, по-видимому, замечает это, потому что разрывает поцелуй и спрашивает: – Хочешь сказать, что сможешь кончить вот так, детка? Даже если я не прикоснусь к тебе? Ты действительно настолько сильно возбуждён? – Не останавливаясь, не давая пламени их пожарища утихнуть хотя бы немного, Сынён смотрит на Сыну так, как будто бы пытается найти в нём что-то, что могло бы ответить за старшего на поставленный вопрос, что могло бы подробно рассказать о степени его отчаяния. Ведь всё так и есть, но у Сыну банально не хватает времени, чтобы сказать хоть что-нибудь: трения, подкреплённого необычно низким голосом Сынёна, оказывается достаточно, чтобы пальцы на ногах поджались, на глаза опустилась белая пелена, спина выгнулась, а в голове остались только две чёткие мысли: «я люблю тебя» и «я хочу, чтобы трахнул меня», которые всё же остаются невысказанными – сейчас и в ближайшем будущем точно. Но, по правде говоря, в этом и нет необходимости, потому что одного взгляда на Сынёна достаточно, чтобы понять, что он думает о том же и что поцелуй, который он запечатлевает на лбу Сыну, наполнен искренней любовью, мягкостью и нежностью. На некоторое время в комнате воцаряется молчание – до тех пор, пока они оба стараются унять бешеный стук своих сердец. Сыну думает, что все эти попытки бесполезны и в этом нет никакого смысла – уж точно не тогда, когда Сынён кладёт голову на его всё ещё быстро опускающуюся и вздымающуюся грудь и, растянув губы в игривой усмешке, говорит: – Мы должны посмотреть ещё один фильм завтра, хён. Возможно, именно в этот момент Сыну и понимает, что в конце концов Чо Сынён станет его смертью.