***
Конец. Полый опирается на гвоздь и не понимает ни как идти, ни как дышать — или это удел лишь живых? — ни как вспомнить давно забытое, потерянное. Сестра смотрит на него долго-долго, не помогает, не протягивает лапки ему, манит только за собой, точно животное — иди, иди, иди, иди за мной. И слова раскалываются прямо в груди. Режут. Полый не знает, как вспомнить забытое, потерянное да погребенное под отцовым трупом в Могиле средь пепла. Все, что оторвано от старого образа — это коралловая накидка на хрупких плечах, игла меж тонких коготков, это взгляд… взгляд того, кому все равно на богов и на мертвых. почему меня, сестра, тогда не оставила? Он не получает ответа. Иди, иди, иди, иди за мной, — удаляются тихие охотничьи шаги. Воздух мутный от боли и пыли. — Пошли домой, — бежит по сводам и стенам ее огрубевший голос, — брат. Он брат ее, а тело его пусто, холодно, безмолвно. А еще и цепей нет на нем, а еще и на спину по-прежнему беспощадно давит, как множество камней, как ноша, уроненная и разбитая им вдребезги. Полый, хромая, идет домой.***
В Дертмафе пахнет бледным пеплом. Задние лапки подкашиваются, что-то болит, но сестра все подзывает его, ковыляющего позади и то и дело норовящего свалиться. Ей очень быстро надоедает. Она тянет ему лапку.***
Дома она позволяет ему коснуться себя — говорит, что вспомнит тогда получше: она хочет, чтобы он написал на восковой дощечке ее имя сам, без подсказок, без помощи. Только вот он, касаясь, не может вспомнить ничего, кроме тепла. Он скучал по теплу. А еще дома много пыли, зато бледным пеплом не пахнет почти. Сестра напоминает, что ее зовут Хорнет. Полый думает о тавре своего не-отца. Он когда-то любил его? Это вообще важно? Теперь он любит только сестру, и любит больше, чем кого-либо. Быть может, это о ней он думал, когда Чума билась в его теле, или когда на спину вновь и вновь давило, потому что никто не может быть лучше для него, чем сестра… сестра… сестра-кто? Как, еще раз, ее имя? Впрочем, она теплая. Этого ему достаточно.***
Хорнет недавно зашила его накидку и объяснила, как правильно заточить и укрепить треснувший гвоздь. Полый не понимает ни зачем ему накидка, ни для чего ему гвоздь — сестра защитит себя сама лучше, чем кто-либо иной, он же способен лишь подставить свою спину под удар, став мертвым для нее щитом. Если убьют его в спину, то, быть может, боль перестанет сковывать пластины его лопаток вшитым в огрубевший панцирь корсетом. Может, станет легче. Полый все равно смотрит на сестру опустошенным, сгоревшим дотла взглядом, а сестра все равно продолжает шить печатями по ребрам его, а крылья угольным шелком вышивать по спине. Страсть бы сшила ему внизу брюшка — нити тлеют по-особенному. Она думает, что он скучает по прошлому, видно, и хочет как лучше. Полый не говорит ей, что сгорание никогда не было обратимо. Он хочет швы воображаемые считать на теле. Почему-то.***
Хорнет с ним нежна, ласкова и добра. Еще чуть-чуть — и она назовет его богом, молиться начнет на него, как на расколотую пыльную икону, как на семистрельный образ мертвого, бледного и почти что великого. Она прикасается к холодному битому телу точно бы в страхе. Благоговение во взгляде ее. Не вознесся он, не коснулся небес ни духом, ни влажною пылью боли — стискивающей боли под корсетом угольного шелка. Он брат Дитя Черва и Зверя, он пепельный памятник больным и погребенным, но не бог. Ибо боги крылаты и увенчаны. Крылья сгнили в нем, не проросши, а венец его стал ему же проклятьем — трещины текут по телу ломаными струями тепла болезненного и удушливого. Боги не носят оков, пока живы. Но Хорнет однажды касается его меж слипшихся с пустотой ребер и говорит ему: «Ты богу подобен».***
Полый — бог забытых могил. Листва мертвая, гранит колотый, огонь пандемии во тьме — символы Храма его. Храм его о семи углах и трех куполах. Храм его — листва мертвая, гранит колотый. Храм его — пиршество костров посреди кладбищ. Потому что Полый — бог преданных, бог мертвых, бог заживо сгорающих. Бог… … Полый хватается лапкой за трещину на груди так, будто нити на ране ее не истлели. Грудь его о семи стежках и трех эфирных сердцах. ты меня называешь богом… Слова эти не расчертили кривыми линиями бумагу лишь потому, что сестра вновь вернулась. Она вернулась. Каждый раз сквозь тьму пробивается к нему — тоненьких лапок тихий стук. Хорнет теплая, не-семистрельная, не кратная тройке, живая и настолько родная, что угли в нутре вновь тлеют истощенным контуром пламени. ты меня называешь богом?.. Хрустко под коготками. Ткань керамике подобна, когда плотна, точно наждачная, и когда рвется. … ты меня называешь богом. Но гвоздь у бога треснул, отец церкви его раздавлен давно тяжестью бледных грехов, а гвоздь, а звание, всем, чем увенчали его… … но разве мы, боги, горим? Строчки растекаются по телу. Они закончат нечто впервые начатое, а потом она уснет рядом. Он запишет.***
ты меня называешь богом но разве мы боги горим до углей и до самого остова средь страниц пожелтевших книг***
Дышит. Он зачем-то дышит, а стены Храма его распускаются соцветиями строк, рифм и ритмов. Ежели нет сердца у него, есть у него тогда слова, чтоб безмолвием чернил бились они на листах. ты ме-ня на-зы-ва-ешь бо-гом Удар за ударом. Вдох.***
средь страниц пожелтевших книг? о принцессах о принцах о стихах о чем-то о чем-то несовершимом и несовершенном Это не стихи. Это душа. У души ритм, говорят, есть тоже… но кто говорил ему это, боже? Говорил ли вообще иль мираж шелестит под маской? Не говорил, он знает, не говорил, ведь зачем говорить кому-то с могильными божествами? Пахнет от его страниц сладким бледным пеплом, пылью измятого прошлого, пряным телом сестры… на коготках запах остался… ты меня называешь богом но разве мы боги горим до углей и до самого остова средь страниц пожелтевших книг ты меня называешь братом но станет ли истинный брат тебя своим телом касаться там там ну вот там? Заплетаются строчки. Средь углов семи ни одного такого, чтоб прятаться в нем от холодного пламени проклятых. Как же дико.***
Что-то прорастает под обугленными изорванными нитями, вьется лозой, ветвями пробивается из-под хитина — что-то вдыхает в его полое нутро болезненную, изменчивую, но невыносимо теплую жизнь. Пустота точно кровь вскипает в нем каждый новый раз, стоит ему… … Стоит ему прикоснуться к сестре — пустота облачками и паром поднимается от реберных пластин к кончикам рогов. Стоит ему оставить после себя еще одну маленькую строчку — из-под плотных лопаток пробираются незрелые ростки чего-то, что станет большим. ты зовешь меня богом, правда? но разве боги до акварельного пара живут под ребрами? ты зовешь меня богом, правда? но разве боги до ветвей словно крыльев живут под лопатками? Бред оседает бледным пеплом на коготках. Храм за спиной рушится, пусть никогда храм этот не был целым — он опадает иссиня-черными осколками на горящие могилы. Один за другим тают в собственной дрожи углы, плавятся от собственного сияния купола; стекают воском по хитину семеро стежков и растворяют рвущиеся из груди сердца. — Брат. Голос красивый у сестры. У Хорнет. — Пошли на источники? — спрашивает она уже на ходу. Полый сначала кивает, а потом, хромая, идет следом за ней.***
«видишь, там прорастает живокровь?», — царапает он на табличке и протягивает ту сестре. Она — маленькая и худенькая, точно из песни того маленького шахтера… (Полый помнит, что неподалеку всегда кто-то пел про маменьку, папеньку и сестричек, издохнувших не то с нищеты, не то с голоду, не то еще с чего.) … впервые он открывает глаза на узкие плечи, тонкие лапки и впалое брюшко. Ему не верится больше, что она — она — была способна куда-то волочить его, громадину, за собой; а еще меньше верится в ее согласие на все, что он совершил, на все, что пустило корни в пожелтевшие страницы… — Правда? — закончив читать, она поднимает взгляд вверх. Наверху — голубоватая лоза. И, когда она опускает на него свой взгляд вновь, он лишь кивает. Да. Правда. — Красиво. В ее голосе настолько мало отчуждения или отстраненности. Кажется, не злится ни на что и не помнит ничего плохого. Но как будет жить он с этим грузом непонимания? Нож вонзил в ее сердце или нежно коснулся ее теплого нутра? О чем думал? Думал ли? Боги, Храмы, ожидание, вера с неверием, пар собственного сознания — все смешивается в нем в этот момент. Жизнь… как будет он жить, если он ни мига не жил ранее? Зачем реальность вернулась к нему? Почему… … так много вопросов. И мысли подхватывают его, сжимают покрепче запястье, цепляются за болезненные швы, что, казалось бы, недавно расплавились, давят на ветви за спиной, впечатывая их корнями в три призрачных сердца. Полый — бог забытых могил. Храм его… храм его о семи… икона пыльная? Швы на ребрах, вина, отчаяние, да кого ждал ты, глупец, кого-кого? Имя бы… главное, что теплая. Полый — бог. Бог мертвых, преданных. Заживо горящих. ты меня называешь… — Полый… … по имени? — … скажи кое-что, — тянет назад табличку. Уже мокрую, но важно ли это для воска? ты меня называешь по имени. Мысли тянут назад. Вглубь. Он не искоренит себя самого. Заложенное начало нерушимо, несовершенно, разрушенье его несовершимо, и он должен, должен, должен помнить холодную истину, разрывая когтями свою жгучую личную правду. — Это тогда произошло… почему? — и голову чуть набок. «прости». Точно светомушки эти мысли — цепляются маленькими лапками и тащат, тащат. У Полого ничего нет сейчас важнее тяжкого чувства вины, а милая сестра смотрит в его каракули и тихонько посмеивается. Посмеивается и укладывается грудкой на его колени. — Дурак. Почему она так весела сейчас? — Я бы не позволила. Но хотел ли этого ты или я склонила, — поднимает взгляд и усмехается, — бедного инвалида? Тяжелее всего повернуть голову на задубевшей шее. Он с места сдвинуться не может, и потому жест отрицания выдавливает из себя с трудом: под маской точно ртуть. — Напиши. Но лапка дрожит, а локоть леденеет, покрываясь непробиваемой, но чистой, точно стекло, коркой. … не могу. — Полый. ты меня называешь по имени… милая? Будто бы с хрустом изгибается шея, будто бы с тихим стуком прислоняется одна маска к другой. Он же не может ничего более. — Мы ведь вместе хотели? Кивок. Красиво здесь живокровь прорастает, однако.***
— Любишь меня? «да».***
«ты спрашивала тогда. я тоже спрошу: а ты меня любишь?». Она кивает и прижимается к его груди маской. Воск. Воск по нутру и по ребрам. Опять. Куда улетают мысли-светомушки?***
Когда они вместе пляшут на костях и осколках былого — он тоже становится теплым.***
ты меня называешь по имени, а я тепло твое бережно за тремя сердцами храню да укрываю ветвями. ты меня не зовешь больше богом, потому что живой я слишком… вышивай же по черному шелку печати. и думай о жизни.