Slut

По векам резанул яркий свет, и он открыл глаза. Холодно. Темно, а свет оказался лампой, которую зажгли прямо перед его лицом, чтобы разбудить. Не от сна, нет. Это липкое, тягучее забытье нельзя было назвать сном, оно было колодцем, глубоким и тёмным, и он провалился в его чёрные воды, никак не мог выбраться. Руки… Кисти рук жгло нещадно. Не привычная боль от порезов под бинтами, а новая, странная и давящая. Ну конечно. Кисти скованы наручниками, бинтов теперь нет вовсе — кто-то избавился от них, пока он был без сознания, и теперь холодный метал больно режет по ранам. Хотя он привык к боли, в этом нет ничего нового. Но вот шум в голове и стук крови в висках ему совсем не понравились. Что происходит? Чем его накачали? Зрение отказывались работать нормально, пространство расплывалось, но он всё же увидел силуэты, вышедшие из темноты в его круг света. Силуэты. И не понять, кто есть кто, не собрать мысли в кучу. Два человека, трое… Да. Трое. Двоих он видит размыто, а потом чья-то рука тянет его за волосы, заставляя вскинуть голову. Ощущение это не из приятных, оттягивают с силой, прикладывают головой о стену так, что перед глазами вспыхивают пятна, а соображать становится ещё труднее. — Зачем я здесь? — выдавливает он через сжатые зубы, силясь повернуть голову, разглядеть хоть одно лицо. Пока не выходит. На самом деле он примерно представляет, кто это может быть, знает ответ на вопрос, и знает, из-за чего он здесь. Потому что он один из этих. Тварь, которой не место среди людей. Которой не место в этом мире, он знает. И они знают, что он это знает. — Ты попал на территорию людей, детка. Знал, на что шёл, — сказал голос из темноты, от которого к горлу поступила тошнота. Лэйн знает этот голос. Никогда ничего хорошего от него ждать не стоило. Он снова пытается дёрнуть руками, снова получает металлом по порезам и тихо шипит. Освободиться не выйдет, и… Что же, он и правда знал, что могло произойти, но правда в том, что у него не было выбора — только на этой территории ему нашлось место, только оно могло обезопасить от охоты и прочего, того, что поджидало во внешнем мире, однако оно не гарантировано безопасность от собственных обитателей. Таких, как эти. — Ну, давай, скажи что-нибудь, — подначивают его голоса, и он чувствует, как что-то холодное касается щеки. Лезвие. Нож? Он закрывает глаза. Молчит. — Тебе ведь нравится это, — шелестит у виска, и нож идёт дальше, оставляя на щеке тонкую полоску крови. — А что, если я подрежу твои милые ушки? Может, ты станешь больше походить на человека, м? Тебя никто не тронет. — Хуйня, — сплюнул второй голос. — Нихуя они не люди. Шлюхи ебучие. Он, даже в своём нынешнем состоянии, дёргает уголками губ, не видя противоречия в оскорблениях. «Не люди, а шлюхи», — звучит занимательно. Немного смешно, если отвлечься от боли и представить шлюх, как отдельную расу, как… — Тебе смешно, сука?! Удар по лицу, он снова прикладывается затылком о стену. Получает ещё один удар в живот. Шлюха. Смешно. Если все считают их шлюхами, Может, они правы? Может, он не знает этого о себе только потому, что ни с кем прежде не спал? Может, он заслуживает этого? Мир не может быть не прав. Он усвоил это с детства. Природа наградила их идеальным телом, чертами и продолжительностью жизни только для этого — доставлять удовольствие людям. Так говорили все. Он не был уверен, что верит, и не был уверен, что это награда, но они говорили, что все из его сородичей (все те, кто остался после большой резни) были пригодны только для этого. Приносить удовольствие. Обнажать тело перед ними. Идеальное. Грешное. Соблазняющее. Это его судьба. И он ненавидел это тело — отсюда и бинты. Когда-то он думал, что это сможет их остановить. Не смогло. Может, если бы он старался лучше… Может, если бы у него было больше сил. Он роняет голову, судорожно пытаясь вздохнуть, но удар в живот перебивает дыхание, перед глазами пляшут искры, а голоса звучат словно через толщу воды. Зато кровь в висках слышится очень хорошо. Он чувствует, что теряет сознание, и видимо они тоже видят, как безвольно падает его хрупкое тело, удерживаемое теперь только цепью от наручников, потому что тут же он получает пощёчину и открывает глаза. — Не спать, уёбок, мы только начали — советуют ему голоса, и снова резко вздёргивают за волосы вверх. — Отстегните его, пусть разденется. Лэйн чувствует, как что-то ломается внутри него от этого голоса, а потом цепь вдруг ослабевает и он падает на сырую землю. Подвал. Вот он где. Его больше не трогают, но он слышит, как они обступают с трёх сторон. Лучше бы они раздели его самостоятельно — он не хотел в этом участвовать, не хотел, он не мог сейчас даже координацию вернуть, но они стояли вокруг. Они могли убить его — в может, и собирались, он не знал. Он не хотел умирать. Спорить в таком состоянии не мог, поэтому рубашка поползла с плеч, вызывая смех и улюлюканье этого трио. — Пиздец, кого ты привёл? У меня не встаёт на калек, — сказал первый голос, и он повёл головой, чуть сводя плечи. Как же унизительно. Люди говорят, что мужчинам идут шрамы — он никогда этого не понимал. Отвратительные, розовые рубцы рассекающие его тело — всё, до чего он мог дотянуться, чтобы избавить себя от проклятия, наказать за существование, обезопасить… Ничего не вышло. Они всё равно сделают это. Возьмут своё. Он ничего не сможет сделать. — Эй, урод, долго возиться будешь? Раздевайся. Он понимает, что они входят во вкус. Понимает, потому что его бьют по рёбрам, а потом, когда он всё же находит в себе силы и раздевается до конца, снова грубо вздёргивают с земли, возвращая на руки наручники, но пока не вздёргивая на цепь. Повезло. Он пытается сопротивляться, правда, пытается, но ничего не может сделать, словно какая-то кукла для них. Вот он кто. Сломанная кукла, потому что на новую и целую он совсем не тянет. Потому что с новой хочется играть осторожно, а его хочется только больше сломать. В этом он их понимал. Ему и самому так часто хотелось уничтожить это тело. Отвратительно. — Как его вообще ебут? — Может, надеть ему что-то на голову? Могло бы помочь. — Его голова нам ещё пригодится, — насмешливо спорят голоса, но он понимает, что они делают это больше для него. Его лицо — единственное, что у него было. Он никогда не оставлял шрамы на лице, не любил внимания. Поэтому оно сохранило красивые и правильные эльфийские черты, поэтому так контрастировало с остальным телом. Уолт один раз обмолвился в шутку, что в это лицо можно было бы влюбиться, и он запомнил это на всю жизнь. Можно было бы. Может, если бы ему повезло чуть больше, Уолт… Новый удар обрывает мысль и заставляет упасть на колени. Снова. — Растяни себя, — приказывает голос, и он поднимает глаза, с трудом фокусируя взгляд на лице. Голос не оставляет ему выбора, но он всё равно не двигается с места. Он может это пережить. Он не станет заниматься подобным. — Какого хуя ты тормозить, пидор? Думаешь, я за тебя это сделаю?! — рычит голос, и скулу ожидаемо обжигает болью. Он неловко падает на бок. — Нет, — говорит он, и сам поражается, насколько тихим и спокойным может быть голос в такой ситуации. Хотя казалось бы — сердце так стучит… — Ты не понял, золотце? — спрашивают его. Этот обманчиво-ласковый тон, за которым следует боль. Всегда следует. Он знает. И в следующую секунду он уже лежит щекой на земле, в какой-то грязи, и чья-то подошва ощутимо давит на затылок. Он закрывает глаза. Думает, одновременно чувствуя запах земли и привкус крови во рту: возможно ли раздавить его череп так? Если они захотят — у них получится? Голоса что-то орут: про то, что они тут не в игрушки играют, про то, что его и растягивать не надо, про то, что он сам напросился. Он чувствует, как нога сильнее давит ему на затылок, впечатывая в землю, и, вместе с тем, как чьи-то руки опускаются ему на бёдра. Он зажмуривается. Такого никогда не должно было происходить с ним. То есть, он так думал. А они думали, что он создан для этого — и кто здесь прав? Как понять, когда от боли всё вспыхивает в глазах, он пытается вырваться и уже не сдерживаться, кричит и всхлипывает, но этот надрывный вой поглощается стенами подвала. Его никто никогда не услышит. Голоса твердят что-то своё, грубые пальцы сильнее стискивают ягодицы. — А ну успокойся… Хватит зажиматься! Да блять… Сука! — не сдерживается голос, и он чувствует, как его ненадолго отпускают… Но только затем, чтобы снова зажать в кулаке его волосы, дёрнуть на себя и хорошенько ударить. От этого сознание снова начинает затухать, тело податливо расслабляться, глаза закрываются, и он хочет уронить голову, да только волосы всё ещё удерживает сильная рука, да обладатель голоса теперь, не сдерживаясь, толкается в слабеющее тело. Почему-то теперь, когда разум так стремительно угасает, когда внутри всё словно разрывает, он вспоминает его. Уолта. Он вспоминает их первую встречу, ровную осанку и прямой взгляд, глубокий голос и тёплую ладонь на своём плече. Тогда он впервые почувствовал это. Понял, что люди не лгут, когда говорят о них Потому что на Уолта — и каждое его касание тело всегда реагировало так неправильно. Тогда он впервые захотел. И каждую встречу, и каждую ночь после — он мечтал о нём. О том, как это могло бы быть, о тёплых руках на талии, о глубоком голосе, о его губах, которые… Он мечтал о поцелуе, хотя и смутно чувствовал, что не может думать о таком. Он не достоин, он не имеет права так смотреть на Уолта. Не такой, как он. Разве что тихо, из своего угла скользить по нему взглядом, когда он говорит с кем-то или занят своими делами. Но это были лишь мечты. А он, наверное, в самом деле был шлюхой, потому что — как странно, был бы это Уолт, ему бы было плевать. Он бы сделал это для него, хотя не делал прежде. Он бы отдал ему своё тело, свою душу, всего себя и всю жизнь, он бы позволил ему что угодно за несколько слов, за один поцелуй. Потому что Уолт — его, потому что самый лучший и любимый, потому что никогда бы не сделал плохого. Он чувствует, как реальность немного отпускает. Чувствует, что если расслабиться — совсем не так больно, и закрывает глаза, пытаясь представить всё иначе. Если у него получится — возможно удасться это пережить. Если у него получится. Если бы получилось сказать ему всё тогда. Он кусает губы, сводит тонкие брови и изо всех сил старается представить, что это происходит с Уолтом. Это не так сложно, как кажется, ведь парень всегда с ним, в его голове, с ним — под сердцем. Он приподнимается на руках, чуть ближе, пытаясь прижаться спиной к чьей-то груди. Воображение работает, и ему так хочется хоть немного больше контакта… Чуть больше тепла, больше прикосновений, больше, чем просто руки, грубо сжимающие бёдра. Он чувствует это, и по спине бегут мурашки от прикосновений, едва он представляет, что это он. Он приоткрывает губы и не сдерживает трепетного вздоха. Уолт. Толчки глубокие и размеренные, ладони на бёдрах не удерживают, а направляют, дыхание сбивается от ритма, и во всём этом ему хочется припасть грудью к земле, вскинуть узкие бёдра, подобно какому-то похотливому животному, и дать ему возможность делать всё, что заблагорассудится. Хочется стонать, подаваться к нему, раз за разом звать по имени, потому что ничто в мире он не любил так сильно. Уолт. Всё хорошо. Взрыв всеобщего смеха несколько отвлекает, но он не открывает глаз — он очень старается справится с этим. — Ебать, у него что, встал? — Пиздец, он ёбнутый, — смеются голоса, но он не обращает на них внимания. Открывает глаза снова лишь когда его в очередной раз тянут за волосы вперёд, лишая прикосновений и ощущений тёплой кожи. — Что, нравится? Хули ломался? — Хочешь отсосать, пидор? Его держат за волосы и он смотрит прямо, но не видит — так глубоко в собственном подсознании, что уже и не выйти, не достать. Он не чувствует, как расширяются зрачки, как приливает к щекам нездоровый румянец. Отсосать Уолту. Он может сделать всё, что он захочет. Поэтому когда его волосы снова грубо наматывают на руку и дёргают его лицо вверх, он не сопротивляется: приоткрывает губы и послушно забирает в рот. Не сопротивляется, даже когда его рывком тянут вперёд — насаживают так резко, что на глазах выступают слёзы. Больно. Плевать. Для него он может всё, что угодно. Он постарается. Пальцы зарываются в волосы, и он обхватывает губами член парня, послушно расслабляет горло, позволяя ему двинуться дальше, забирает полностью и поднимает на него глаза. Встречается с его взглядом — как всегда, прямым и спокойным, полным какого-то тёплого, спокойного света. Когда смотришь на него, прекращать не хочется. Ничего больше не хочется в жизни, даже боли не хочется, только быть рядом, нежиться в лучах его взгляда и смотреть только на него. Уолт. Он не сдерживается и срывается на тихий стон, когда его резко дёргают от себя и снова тянут, заставляя запрокинуть голову. На щёки и губы капает вязкая жидкость, а потом, почти вместе с этим, пальцы на его бёдрах сжимаются плотнее, он чувствует, как пульсирует внутри член, как он выходит из него, избавляя, наконец от боли, оставляя после себя чувство… Неудовлетворённости? Он снова слышит разговоры и закрывает глаза, а потом кто-то вздёргивает его с земли, разворачивает, и теперь он упирается руками о стену. Он чувствует неприятный холод от подступающего страха перед новой болью и понимает: нельзя отвлекаться. Нельзя выпускать его из головы, потому что отвечётся — среагирует на боль, оскорбление или ещё что-то, и всё, снова грязный подвал, их грубые голоса и удары. Снова боль по всему телу, чёрт, они же не переставали его бить, как болят рёбра… Нет. Нельзя. в такое время можно спастись  только мыслями. Мыслями и воображением. Потому что со сменой человека и позы становится ещё больнее, теперь он куда чаще сводит брови и сжимает зубы. Уолт. Уолт, Уолт, Уолт, Уолт, Уолт. Что же ему делать? Как пережить это? Теперь представлять гораздо сложнее, может из-за усталости, или из-за того, что всё куда жёстче, и нужно что-то совершенно особенное, чтобы побороть реальность. Он собирает все свои силы и все воспоминания, чтобы отвлечься снова, и это ненадолго помогает — перед внутренним взглядом проносится их встреча, все случайные разговоры или касания, все его взгляды и улыбки. Боги, его улыбка… И снова накрывает, и с новыми резкими толчками у него перед глазами только одно лицо: самое лучшее, светлое, любимое. И имя — его имя, слетающее шёотом с губ во время оргазма — самого болезненного оргазма в его жизни, не иначе, но с этим именем всё лучше, даже переживать такое. А после — ему уже ни до чего нет дела. Когда его наконец оставляют в покое, когда бессильно подгибаются колени, он даже не пытается удержаться — просто сползает на землю, рефлекторно вытирает кровь из носа, растерянно размышляя о том, как он успел получить и не заметить, а ещё — о том, что они все, вроде как, получили то, что хотели. Люди убедились в том, что он, как и все подобные ему, просто тупая шлюха, которой похуй, под кого ложиться. Как и хотели. Он смог хоть на секунду представить, что они смогут быть вместе. Как и хотел. Это могло бы быть идеальной сделкой, если бы не было так больно. Несмотря на все свои шрамы он не любил боли. Голоса переговариваются между собой, иногда обращаются к нему, но он мало что улавливает: понимает только, что здесь его и оставят. Ему не дадут одеться, его руки не освободят, его раны не перевяжут. Он думает о том, что умереть здесь будет так глупо, а голоса и шаги удаляются… Но что-то идёт не так. Потому что один из них вскоре возвращается. — Эй, эльфёнок, — говорит первый голос, и он чувствует, как кто-то наклоняется к нему, и чувствует ухмылку в голосе — и она ему совсем не нравится. — Кто такой Уолт? Эти слова — как пощёчина, заставляют резко распахнуть глаза и вскинуть голову. Всё расплывается — из-за слёз или нервов, но он всё равно видит холодный взгляд и эту мерзкую ухмылку. Он уже знает, что будет дальше. Человек всё понял. Он услышал. И это наверное — хуже всего, что происходило за этот вечер. Потому что кто-то из них узнал об этом. Никто в целом мире об этом не знал, даже Уолт. Теперь, вот, знает. Из-за него. Он совершил ошибку. — Знаешь, я припоминаю одного, — продолжает голос. — Он учится у нас на потоке… Нравится тебе? Что, если я дам ему наводку? Он не отвечает — потому что болит горло и в груди разрастается паника. Уолт не должен видеть его таким. Уолт не должен знать о том, что он сделал. Но он чувствует… Нет, знает. Что всё уже решено. И если ему повезёт выжить и дожить до его прихода — Уолт узнает всё. Больше никогда не заговорит с ним. Никогда не посмотрит. Он чувствует, как к горлу подкатывает ком и дёргает головой, глядит вниз широко открытыми глазами, пытаясь сдержаться. — Да брось, не нужно слёз. Станет твоим любимым клиентом, — ласково говорит голос, и он чувствует холодную ладонь у себя на щеке. Совсем не как у Уолта. От неё неприятное ощущение, и ему не нравится, но что важнее в этой ситуации — всепоглощающий страх перед этим человеком. Такого не было даже до этого. Лэйн бы предпочёл, чтобы они снова сделали с ним всё это, он готов был снова кричать от боли и всхлипывать, но никто и никогда не должен был узнать про того, что он выбрал человека. Уолта. Его человека. Но они узнали. А значит — всему конец. Человек говорит что-то ещё, но он не слышит: слишком громко стучит собственное сердце, слишком сложно дышать, слишком много «слишком» для его нынешнего состояния. И когда последний человек уходит, он не знает, что ему теперь делать: ложится на землю, закрывает глаза и старается не шевелиться. Не успевает даже понадеяться на то, что умрёт раньше: сознание предаёт и отключается. Снова бросает в чёрную воду забытья, в которой нет ни выхода ни лучей. Он всегда думал, что сон — это маленькая смерть. Но сейчас единственное, о чём он успевает подумать — может быть ему приснится Уолт.