Вернувшиеся семнадцать

      Дину всего лишь сорок, а Кастиэлю — бессчётные миллионы лет. Только чудится, что их поменяли местами.       Кастиэль крутится рядом на кухне, что-то бормоча себе под нос, а Дину кажется, что время застыло, и мир перестал быть, хотя он есть, всё же спасённый и почти целый. Какая неожиданность.       Почти такая же неожиданность, как и внезапное:       — Потанцуешь со мной?       Дин растерянно моргает, фокусирует взгляд, и смущённая улыбка Кастиэля складывается из прежде расплывчатых тёплых пятен.       Вообще-то он обожает танцы. Вообще-то, выражаясь излюбленным Сэмом книжным языком, вся его жизнь — сплошной танец, лови мгновение, пока оно не упущено, танцуй, чтобы насладиться, расслабиться, отвлечься…       Кастиэль смотрит выжидающе.       — Э? — самое глубокомысленное, что получается выдавить из себя.       И это с учётом, что он в относительно трезвом состоянии.       А недавно (сколько ж месяцев пролетело с тех пор?) Дин бережно выгребал из глубин собственной памяти самые красивые слова, замаскированные под пьяную раскованность, чтобы пригласить Каса на танец, яркий, возможно, последний в его жизни и первый для Кастиэля. Дин готов был разделить с ним такой момент и тоскливо надеялся, что сам достоин такой чести.       — Просто это моя любимая песня, — Дин только сейчас замечает, что тишину их кухни убаюкивает ненавязчивая мелодия радио, а Кастиэль жмурится почти расслабленно.       Кажется, то совсем недавно было притащено восторженным Джеком.       Дин в тот момент — когда всё было готово, когда Кастиэль смотрел на него вопросительно, и даже понимающе, и ожидающе, — струсил.       Может, он и в самом деле не заслуживал последнего танца в своей жизни.       Дин ловит себя на том, что смотрит на Кастиэля, и тот разочарованно опускает взгляд, решив, что встречает отказ.       — Прости.       Дин — о боже, вот уж когда начинается очередной конец света — смущён.       И сейчас, на тихой кухне в одиннадцать вечера, даже страшнее, чем перед концом света, у Дина нет ни обязательств, ни срочных, дышащих в напряжённую спину обстоятельств, ни ожиданий беды.       — Поверить не могу, добыча сама летит к охотнику в руки, — тянет он, привычно стараясь скрыть за насмешливым и нагловатым тоном растерянность.       Об этой привычке знают немногие, и Кас один из них. И это меняет всё чёртово дело. Всегда меняло.       Дин мог бы танцевать с Кастиэлем, затащив его в очередной клуб, того даже уговаривать бы не пришлось. Дин танцевал так со многими девушками, чьи имена, волосы, глаза, лица, как и яркие огни и мерцающий свет сплелись в одно легкомысленное видение.       — Ну или скорее в объятия, — хмыкает Кастиэль, и Дин поражается — как быстро меняются эмоции у него на лице.       Гораздо медленнее, чем у обычных людей. Но Кас не человек, и ангел не совсем обычный что сам по себе, что для Дина. И для Кастиэля такая смена эмоций, такое живое выражение лица, тёплый блеск в ранее настороженных глазах — огромное достижение, Дин знает.       — Хочешь затащить меня в объятия? — выгибает бровь Дин.       Дин знает и то, что для Кастиэля такое домашнее поведение тоже в новинку, и что ему до сих пор неловко в семейном обществе Винчестеров, и что плечи у него до сих пор напряжены. Дин чувствует.       Но когда он легко и непринуждённо (результат, полученный долгими фантазиями об этом чёртовом танце, который должен был состояться где угодно, но только не здесь) приобнимает Кастиэля, в его объятиях словно оказывается воздушное и лёгкое существо из детских сказок про ангелов.       — Дин, ты невыносим, — вздыхает Кас, — почему это звучит так же пошло, как все твои подкаты?       Дин абсолютно точно никогда не собирался танцевать с угораздило-же-его-любовью-всей-жизни на кухне, где легко налететь на стол или шкаф. Во всяком случае, с существом бессмертным, бесполым, могущественным и прочие эпитеты, указывающие на то, что Дин Винчестер явно извращенец, раз умудрился влюбиться в это.       — А ты что-то имеешь против?       Дин даже не вслушивается в текст песни, потому что знает его наизусть — это одна из песен, которую он записал на кассету и Кастиэлю когда-то подарил. И почему-то факт, что это любимая песня Каса, радует.       — Прости, у меня было время переосмыслить свои моральные устои, и после таких слов ты обязан на мне жениться, — Кастиэль улыбается.       У них абсолютно устаревшие, банальные, изъезженные шутки, которые почему-то умиляют Мэри и вызывают у Сэма приступы смеха. Джек только хмурится непонимающе, и Дин не спешит ему объяснять. Как и признаваться Кастиэлю в чём-то прямым текстом.       И всё это заходит слишком далеко, понимает Дин, когда его сердце после шутки (полушутки, серьёзного намёка, признания? Спустя десять лет Кастиэль для Дина всё ещё что-то непостижимое) звенит так же, как и посуда, когда они случайно натыкаются на шкаф.       — Нет ничего страшнее, чем шутки про свадьбу, семейное счастье и про мирную смерть.       Дину целых сорок. Охотники до такого возраста далеко не всегда доживают, и он чувствует себя седым стариком. Тут даже не до шуток, которые любит Сэм и которые так раздражают.       — Боюсь, тебе придётся с этим смириться.       Дин знает, что у него слишком много грехов на душе, и ответственности, и вспоминаний, и ошибок, и всего того, что его никогда, увы, не отпустит.       У Кастиэля их не меньше на самом деле, но Кас беззаботно и неожиданно ловко позволяет вести себя в танце, прикрыв глаза, и это слишком незнакомое для Дина ощущение — когда ты держишь и пытаешься кружить настолько, насколько это позволяет тесное пространство, бессмертного ангела, который, кажется, полностью тебе доверяет.       Который улыбается, как улыбался Дин, когда ему было лет семнадцать.       — Мне не стоит к этому привыкать.       Кастиэль распахивает глаза. Годы переворачиваются и возвращаются на свои места, и Дину хочется отвести взгляд.       Кастиэль смотрит так понимающе, но серьёзно, что, кажется, забирает все годы Дина себе, оставляя те самые пресловутые семнадцать и вернувшееся с ними смущение.       — Почему?       Дину хочется сказать: «Это слишком хорошо». Дину хочется сказать: «Слушай, это всё не для меня». Или: «Я привык флиртовать со всем живым, но с тобой всё иначе, может, потому что мы были оба кучу раз мертвы и вообще все интернетные шутки про «я мёртв внутри» для нас правда».       Дин выпускает Кастиэля из объятий.       Эфемерные семнадцать растворяются.       — Спасибо за танец, — шутливо раскланивается он с самым серьёзным лицом.       Кастиэль ловит его за плечо бесцеремонно и резко, и годы снова проносятся мимо в таком же танце, который раньше обожал Дин. Под цепким взглядом Каса неуютно.       — Дин.       — Я уже сто лет как Дин. Ну, почти, если сложить земные годы и годы в аду…       Он прекрасно знает, что несёт чепуху. Что Кастиэль не отстанет, если ему что-то нужно. Что этот диалог такой же нелепый, бредовый, и вообще выпитый Дином чай был каким-то странным. Всё дело в нём, определённо. Придётся Сэму разделить своё властвование кухней с Дином и убрать запасы своей до жути здоровой еды куда подальше.       Не признаваться же, что Дину страшно.       Кастиэль понимает и это. Спасибо тем десяти годам, что они друг друга знают — подумать только, дойти от «тебе нужно исполнить волю Небес» до «тебе нужно выслушать меня, иначе я не отстану тебя и буду вновь нагло стоять над твоей душой даже в три часа ночи в нашем доме».       — Ты хочешь об этом говорить, Дин?       — Нет, — и где там Сэма носит? Скорее бы вернулся с мамой и разрушил эту повисшую тишину, пугавшую сейчас больше, чем рычание очередного монстра когда-то или разговоры с бессмертными психами. К душевным разговорам на кухне Дин привык. И с Кастиэлем в том числе. Об очередном монстре, о любой чужой проблеме. Но не лично своей. — И вообще, мы всего лишь потанцевали…       — Ага, — хмыкает Кастиэль. Прямолинейный, как всегда. — А тогда, когда ты хотел меня пригласить и не смог, сидел с лицом «спасите». Всего лишь танец.       Дин теряется. Сильнее, чем когда-либо. Сильнее, чем в свои несчастные семнадцать. Сильнее, чем когда-то при первых разговорах с возвратившейся мамой.       — Я… Кас, какого чёрта?       В конце концов, что ответить?       Очаровательная картина: они с Кастиэлем стоят и пялятся друг на друга. Хотя… они делают это постоянно, что становится предметом для подколок от Сэма и причиной многозначительных взглядов Мэри.       — Тебе меня пригласить на танец сложнее, чем шутить всякие изъезженные шутки из интернета?       Дину легко признаться себе: да, сложнее.       — Откуда тебе знать, что они изъезженные, ты знаешь весь енохианский, но путаешься в собственных паролях!       Кастиэль с абсолютным осознанием собственной наглости смотрит него снизу-но-на-самом-деле-наоборот-вверх.       — Сложнее, Дин?       Дин закрывает глаза.       Это обыкновенная привычка — говорить всем, что всё в порядке, ему вовсе не трудно, не страшно, ему вовсе не хочется, чтобы кто-то вытаскивал из него откровения и признания в собственной слабости и неумении выражать какие-то чувства. И все понимают его и не трогают лишний раз. А Кастиэль — наоборот.       Это в кои-то веки совсем не злит.       — Да, сложнее.       Разговор такой мог бы состояться у кого угодно — только не у Дина. И не Дина должны так внезапно обнимать, будто бы всё понимая и принимая без лишних слов, не осуждая.       — Кас, задушишь!       — Прости.       Кто ж мог подумать, что Кастиэлю так понравится обниматься? Кто ж знал, что Дину понравится, когда его обнимают не во всяких мы-скоро-умрём-время-трогательной-сцены моментах?       Кас снова застывает в объятиях, уткнувшись носом Дину куда-то в плечо, и что же Дину ещё сделать, если не расслабиться самому? Кас это «искусство объятий» отточил до идеала — кто, опять же, знал, что ему понравится дружески обниматься с Мэри и Чарли и по-отечески обнимать Джека?       — Я люблю тебя, Дин.       И такая оглушительная тишина что на кухне, что в голове. И пауза длинная между песнями по радио мелькает.       — Я тоже хочу вечно смотреть с тобой мультики по телевизору и готов бегать за пивом для тебя.       Это даже не попытки отшутиться. Наверное.       — Дин!       — Боюсь, возвышенную романтику не могу предоставить, — неловко признаётся Дин.       Но Кас — приходится напоминать себе — не кто-то, кто стал бы от него её ждать. Кас знает его так же, как Сэм, если в чём-то не больше. С Касом они прошли через многое, и оба разных дел натворили, и иллюзий насчёт друг друга не строят.       — И слава богу, — Кастиэль отстраняется и заглядывает серьёзно в глаза. — Ты в ней совершенно ужасен.       Это по крайней мере честно.       Хотя все девчонки и даже парни были в восторге. Но они — не Кас, и слава кому угодно. Кас свой.       С Касом можно танцевать на кухне, выводить всех остальных из себя глупыми шутками и переглядками, обсуждать прошлое и, как странно, почти не стыдиться всего, что они натворили, и даже пить пиво за теми же мультиками. Кастиэль их смотрит гораздо серьёзнее, чем Джек, и Дина это… умиляет?       Кастиэль не ощущается как видение и призрак счастливой жизни, который вот-вот исчезнет.       — Ты тоже! Что мы вообще сейчас делали?       Кастиэль, если честно, ощущается как сама эта счастливая жизнь. К которой Дин, возможно, не готов, и совершенно её не знает (зато Каса знает отлично), но ведь не был же он готов когда-то столкнуться с существованием ангелов, сблизиться с одним из них и — о боги — пригласить его танцевать.       — То, что давно пора было сделать.       — И что, я слишком глупый и трусливый для смелого ангела? — язвит Дин. — Уж извини.       — Дин, это не так, — Кас произносит это совершенно серьёзно и с тёплой уверенностью, и Дин невольно замирает. — Ты же знаешь, что ты прекрасный и смелый человек.       — Ты же знаешь, что это сарказм?       — Ты же знаешь, что я знаю, что ты можешь начать себя принижать даже в самой обычной фразе? — парирует Кастиэль.       Дин знает.       Как знает и то, что весь этот страх — быть непонятым, оказаться в глупой ситуации, шагнуть за пределы собственных рамок поведения — испаряется. В конце концов, Винчестеры умеют преодолевать любые трудности и любые страхи. И Дин, и Кас.       Знает он и ответ на собственный вопрос, но всё равно задаёт его с самым серьёзным видом, не позволяя думать, будто он смущён (но ангел всё равно его раскусит):       — Окей, Кас… потанцуешь со мной?       Кастиэль шутливо закатывает глаза и подаёт ему руку.       Хрупкие события, сотканные из прежних наивных мечтаний и надежд, кружась, проносятся в действительность и становятся реальностью. Кастиэль улыбается Дину — светло и открыто.       И кажется — пусть и, наверное, странно думать такое про бессмертного ангела — что им обоим семнадцать.