***
На самом деле умирать — совсем не больно. Удар по голове — как отправная точка. Туда, в черноту. И Генри мог бы плыть в ней, наверное, вечно, если бы не до боли знакомый голос, зовущий назад. Но, открывая глаза, Генри не видит почти ничего: все вокруг залито слепящим солнцем. Светом. Мир собирается медленно, по крупицам, и вскоре он уже различает яркое небо и родную пустошь. — Да вставай ты, чёрт возьми. Они убили его, слышишь? Убили! — смеется Патрик. Откидывает голову, трясет кудряшками. И протягивает руку. Генри опирается о нее, видя свои пальцы. Он снова подросток. — Убили кого? — ошарашенно спрашивает, глядя в такие живые глаза напротив. — Это неважно. Важно то, что мы теперь свободны, — Патрик рывком обнимает его, а Генри ошарашенно смыкает руки на его спине, больше не ощущая холода. — Ты мертв. Значит, и я… — шепчут губы, в то время как разум, кажется, уже понял все. — В Дерри никто не умирает по-настоящему. А теперь заткнись и поцелуй меня. Я ведь ждал тебя гребанных двадцать семь лет, — почти мурлычет Патрик. А Генри ухмыляется, пропуская его волосы сквозь пальцы. Ухмыляется тем самым жутким оскалом, который в свое время сильно пугал неудачников. Патрик так любит эту улыбку.Часть 1
10 сентября 2019 г. в 09:58
— А кудри твои не изменились ни на грамм, — Генри вытаскивает нож из груди, не обращает внимание на алую полоску, которая сразу исчерчивает грязную рубашку. Боли не чувствует. Если не думать — то ее и нет.
Хокстеттер резко вжимает педаль газа в пол и смотрит на Генри. Смотрит, жутковато скалится прогнившим ртом. Улыбка донельзя широкая, зубы мелькают в провалах щек. Он смеется, запрокидывая голову. Совсем как раньше.
Они мчатся от Дерри-Таун-Хауса так быстро, будто бы за ними кто-то гонится. Однако… некому уже. Главное зло тут, на водительском кресле, скалится странно-белыми зубами и смотрит, смотрит, смотрит остекленевшими в безумии глазами. Патрик Хокстеттер всегда ходил на грани сумасшествия. Генри Бауэрс — смял эту грань, когда убил своего отца.
— А я ведь тебя искал. Не хотел впутывать Рыгало и Крисса. Не хотел, чтобы они поняли, как сильно ты мне… — Генри трет ладонью грудную клетку. Что-то внутри (не рана, немного левее) невыносимо жжет. А Хокстеттер вытягивает руку, кладет покрытую струпьями ладонь прямо на кровавое месиво. Ножевое затягивается коркой, а Генри лишь хмыкает. Не нужно было.
От Хокстеттера воняет гнилью и мокрой псиной. В машине душно, запах словно бы бьет наотмашь, однако Генри уверен, что если зарыться носом в черные кудри, можно почувствовать шоколад. Кажется, такой шампунь был у Хокстеттера лет… двадцать семь назад.
— Ты меня нашел, — внезапно скрежещет Патрик, заливается безумным смехом. А у Генри от его голоса (пусть и искаженного, как будто тысячи щенков воют от боли) тормоза срывает окончательно. Безумие — оно похоже на черную дыру, края которой рвутся, рвутся до бесконечности.
— Останови, — рычит Генри, а Патрик (пожирая его взглядом), дергает ручник на полном ходу. Генри выбивает лобовое, режет лицо, руки, а Хокстеттер сидит, как приклеенный, в мертвых глазах снова ни намека на эмоцию. Но Генри нравится. Нравятся зубы, щеки, нравятся проглядывающие сквозь гнилую плоть кости.
Генри хлопает дверью и ищет в карманах сигареты. Неудачники подождут… немного, самую малость. Им всё равно не сбежать. Дерри — как одна большая паутина. Патрик выходит из машины прежде, чем Генри успевает подумать, что он сам — просто очередная муха.
— Держи, — в руке Хокстеттера — зажигалка и сигареты. Початый Винстон двадцатисемилетней давности. Генри помнит, как они курили эту же (совершенно точно) пачку в тот день, когда Патрик просто исчез. Из Дерри, но не из памяти.
— Ага, — Генри Бауэрс не благодарит. Никогда. И уж точно не рассматривает придурка Хокстеттера так, будто впервые видит.
Патрик тяжело опирается на одну ногу. В его коленях, бедрах, в повороте шеи… во всем чувствуется страшный излом. Тело, которое подняли из могилы (из канализации Дерри) с огромным усилием. Но чем больше Генри смотрит, тем меньше видит гниль, проступающие кости и струпья. Улыбка и кудри — не поменялись.
Это все еще Хокстеттер.
— Ты — педик, Бауэрс, — хрипит Патрик, и костяной рукой (левой, правая — в ошметках гниющей плоти), перехватывает у него сигарету. Генри не сопротивляется даже для виду. Они так делали иногда. Только вдвоем, только если нечего курить. Но… это было.
— Иди нахуй, Хокстеттер, — дыхание перехватывает, когда Генри сгребает Патрика в охапку и садит на капот. А тот чуть ли не урчит, раздвигая ноги. Те же стройные ноги в истлевших от времени джинсах.
Когда-то давно у Патрика были худые запястья, которые Генри любил хватать словно бы ненароком. Когда-то давно у Патрика была безумная улыбка, буйные кудри и целая жизнь впереди. Когда-то давно Патрик Хокстеттер хотел отсосать Генри Бауэрсу.
Когда-то давно Генри Бауэрс не был педиком.
— Хочешь, я тебе отсосу? — наверное, у Патрика такой голос только потому, что его язык сгнил почти наполовину. Генри это не волнует. Он целует ухмыляющиеся губы, гладит пальцами ввалившиеся щеки, касается зубов. И действительно чувствует запах шоколада. Как что-то эфемерное, витающее в воздухе.
У Хокстеттера дрожат руки. А Генри судорожно рвет желтую футболку, касается бесстыдно выставленных напоказ ребер. Белая кость, черные легкие, сероватое сердце. Его тоже можно потрогать. Сердце не стучит, зато прямо над ухом зубы и губы Патрика выстукивают что-то очень похожее на «трахни меня».
— Хокстеттер, сука, — рвано стонет, всхлипывает, Генри. Запахи отходят на второй план. Остается лишь гибкое тело под пальцами. У Хокстеттера худые запястья. У Бауэрса — сжатые кулаки.
Пряжка ремня рассыпается под пальцами, джинсы — расходятся по шву. Генри утыкается лбом в чужое плечо, чувствует руки в волосах. Сил сдерживаться нет, Генри тянет свои штаны вниз, освобождая давно стоящий член и дергает Патрика на себя. Тот бесстыдно разводит ноги еще шире (буквально выламывая бедра), а Генри погружает свой член в горячую тесноту, сразу же начинает рвано двигаться, прикусывает чужое плечо, почти рычит от удовольствия. Ведь если руки Патрика по-мертвому холодны, внутренний жар сжигает все на своем пути.
Если Генри сгорит сейчас, будет совсем не жаль.
— Мой, мой, мой, — глухо, на каждом толчке, повторяет Генри.
— Твой, твой, твой, — шелестит Хокстеттер, глупо ухмыляясь и обвивая Бауэрса руками и ногами.
Генри кончает с именем его на губах, и, отстраняясь, на несколько мгновений видит перед собой такого привычного, такого живого Хокстеттера, что по щекам невольно начинают течь непрошеные слезы. Совсем не замечает, что глаза Патрика так же стеклянны (мертвы).
— Я хочу, чтобы ты убил их всех, — шепчет Хокстеттер, а Генри может лишь кивнуть. Всё так и будет.
— Если я умру… — говорит он прежде, чем войти в библиотеку Дерри.
— ...то мы будем летать, — отвечает Патрик, а зубы его удлиняются, уже не помещаясь во рту.