Я застыл на старте, собран, отрешен. Снова чист и ясен жизни горизонт. Расправлю крылья — шрамы на них. Быть птицей в клетке я не привык.
Урарака — совсем немножко — не от этого мира. Ладно-ладно,
множко. И ещё как! Но это субъективное мнение Бакуго.
— Знаешь, Катсуки, — она всегда зовёт его по имени наедине, никакого вежливого дистанцирования; так у них повелось ещё со времён их первого фестиваля в Академии, где Очако одновременно проиграла и выиграла, (
как и Бакуго), — твоя причуда удивительная! Самая космическая, какую я знаю!
Она лежит на его кровати нагло и ногами кверху, откинув голову так, что волосы вот-вот достанут своими кончиками до пола. Босые пятки выводят на полосатых обоях круги в разные стороны. Бакуго упорно думает о том, что эти движения похожи на те, что делают дети, упав в сугробы снега раз за разом ради отпечатка, ради «ангела». Бессмысленно, но что-то в этом есть. Далёкое и тёплое.
И
тоскливое.
— Что за фигню в стиле Деку ты несёшь? Ты буквально управляешь гравитацией, Круглолицая!
Катсуки ершится и прячется за учебником по менеджменту. Так проще ворчать, будто бы они едва-едва знакомы, не открыты друг перед другом настолько, что входят в комнаты без стука и предупреждения. Сверху на их потолок, то есть на чужой пол —
какая глубокая и философская мысль! — громко падает что-то тяжёлое и металлическое. Бакуго флегматично размышляет о том, чтобы схватить швабру из подсобки и долбить по стенкам и батареям так, чтобы у грёбаного Деку
(а кого же ещё могли поселить над ним, чтобы просто низвести его нервы до праха) отвалились не только новые утяжелители, но и башка с таким же грохотом.
Урарака протягивает руки вверх, соединив кончики пальце вместе, словно собираясь активировать причуду. Но он-то видит, что мизинец левой руки трогательно поджат, так что это не боевая поза, а всего-то
символическая:
— Нет-нет, ты только подумай! — она азартно переворачивается на бок, к нему лицом, поджав ноги и лёжа всё ещё поперёк кровати. Бакуго не закатывает глаза лишь потому, что он якобы увлечён теориями мотивации. Очако, не увидев и не услышав прямого сопротивления её болтовне, продолжает: — Знаешь, откуда появилась Вселенная?
— Ну, теоретическая физика говорит о Большом… — он осекается на полуслове, соединив мысли и осознав, куда клонит Урарака, — …о Большом Взрыве.
— Вот видишь, — довольно урчит она, пролезши под раскрытой и позабытой книгой, и обнимает за талию, прижавшись щекой к животу за чёрной майкой. — Твоя причуда — самая древняя, которую только может вообразить человечество, Катсуки. Ты
удивительный.
Если бы к словам, слетающим с её губ, можно было прикреплять смайлики, как в мессенджерах, за его именем был бы ураган из улыбающихся эмоджи и потоп из рожиц.
—
Удивительно тут только то, что ты думала об этом… Знаешь, о чём ещё говорит физика? — он откладывает учебник в сторону: с Ураракой на коленях особо ничего не запомнишь и не выучишь, только впустую время потратишь, пролистав страницы без толка и смысла.
— М?
— Первой появившейся силой после Большого Взрыва была гравитация. Первое, что
создал взрыв. Понимаешь?
Его пальцы нерешительно соскальзывают в её густые волосы, мягко очерчивают линию волос на чужом затылке, нежно перебирают пряди. Он благодарен всем богам и богиням, что Очако не может увидеть то глупое выражение, что наверняка перекосило его лицо до неузнаваемости. Обычные люди вроде зовут это
улыбкой.
Урарака глухо стонет ему куда-то в рёбра.
— Катсуки, почему ты такой
милый? И
романтичный? За что ты мне такой
классный?
Он не видит, но знает, что его скулы предательски горят красно-розовым.
— Я не милый!..
Ему в ответ прилетает только ещё одна добрая усмешка. Пускай. Ей, немножко —
множко! — не от этого мира, можно.
— А вообще… неплохой вариант, — Катсуки, задумайся на секунду всего, — для твоего геройского имени.
