Кисть

«Нарисуй меня кистью своих желаний». — Подбородок чуть выше, взгляд на окно, глаза полуприкрыты… именно, — интимным шепотом, от которого мурашки по спине и во рту пересыхает. Вспышка. Ещё одна. Кисть художника, рисующего реальность — голосом, взглядом, телом, и от подобного мастерства краски вспыхивают сами, тени очерчивают глубину, атмосфера заряжается стократ, а пальцы рук чуть подрагивают, выдавая не беспокойство — желание. Тёмные шуршащие тона, тёплые кожаные перчатки, одну из которых можно запихнуть в чужой рот, чтобы насладиться сполна эффектом, чтобы дышать через раз, но сейчас этот рот занят наброском очередной фотокартины для марки мужских осенних духов. Кардамон, какао, кожа. Я бы жизнь за тебя отдал… — Вполоборота к окну… подайся немного вперёд, вот так… да, именно так. Вспышка. Как и их притяжение. Как искушение, перед которым невозможно устоять. Не в силах. Лишь прикусить краешек кожи, пытаясь стянуть перчатку — баловство, но фотограф явно находит это действо достойным внимания. — Не шевелись! Да, именно так. Именно, — едва слышно произносят губы. Которые будут шептать это и после, в экстазе, и голос будет хриплым, волнующим. Страстным. Необходимо — до мурашек — дыханием опалять кожу, языком изучать детали, рисовать не набросок — полноценную картину. С синяками на твёрдых запястьях. С засосами под ключицей. С царапинами на собственной спине и следами зубов на плече. — Этот аромат так идёт тебе, Хёкдже… Голос, пишущий их собственную картину мира. День ото дня, за редким исключением. Наполненность жизнью — изнутри, снаружи, жизнь течёт с кровью и вдыхается с воздухом, отзывается болью и приравнивается к пороку лишь одним своим существом. А в ту ночь шёл дождь. Кажется, была середина октября, в карманах было пусто, как и на душе. Телефон оставил дома, и никто не мог дозвониться до Ли Хёкдже, потому что тогда словно существовал не он, но кто-то зыбкий, неправильный, словно подобие. Понадобилось двое суток, чтобы шок сменился принятием реальности, чтобы фарфор и стекло разбивались о стены, дождём проливаясь на пол, чтобы глотка болела от яростных криков, чтобы один во всём мире, и мазки — колючие, острые, беспокойные. Дождь шёл этому вечеру так, будто без него и не наступит следующего дня. Лишь плавала в мареве реальность, где Хёкдже остался без работы, зато приобрёл головную боль и будущее без какого-либо понимания, зачем, куда и как брести. На набережной совсем мало было людей, хотелось закурить, но карманы были пусты. Можно было бы забить на этот мир, на родителей и друзей, и, забравшись на парапет, закрыть глаза и врезаться в воду, стильно и красиво уйдя с полотна. Но сюжеты имеют свойство меняться не только по воле одного-единственного человека. — Нашёл! — и что-то явно живое и тяжёлое бухнулось прямо на спину одержимого меланхолией человека, едва ли не опрокидывая того на землю — лишь чудом удалось удержаться на ногах, да и то вперёд повело. — Нашёл! Именно! И заклеймил собой. И это «именно» — как аксиома, как жирная точка, расставляющая всё по местам и не дающая сбежать от действительности. И можно было бы подумать, что тогда Донхэ ошибся, перепутав его с кем-то иным, кого действительно ждал. Но было, пожалуй, так приятно осознать, что этот порыв души был направлен именно на него, Хёкдже. — Дождь, закат, а твой силуэт такой нереальный, зыбкий, словно вот-вот растает, — делился после впечатлениями Донхэ. — Знаешь, ты был как ладья, качающаяся на волнах, что уходит к горизонту. А на меня вдруг обрушился восторг — целая лавина! — разводил руки в стороны, словно надеясь объять весь мир, а в глазах полыхало возбуждение, — и я решил обрушиться уже на тебя, чтобы не отпустить, не дать пропасть. Именно. Иначе мог бы никогда тебя больше не встретить. И сейчас Донхэ пишет, будто кистью, их общее желание, отдаётся — с всхлипами, стонами, словно после ничего уже не будет, словно бы это — их грань, а после — пустота. Падение. И ловить губами на запястье чужой пульс, и стискивать пальцы на бёдрах, и шептать чужое имя — задыхаясь, ощущая себя потоком, пылать от одного лишь взгляда и сходить с ума — всё это тоже есть жизнь во всём её совершенном несовершенстве. Окольцован ногами и руками — из плена не выбраться, невозможно. Только дарить наслаждение, только впечатывать в кровать, заставляя помнить лишь себя — важную частицу чужой вселенной. Ощущать себя нужным. Необходимым. — …любовь платоническая? — На грани фантазии… нет, так невозможно. Хочу прикасаться к тебе. Обнимать, целовать твои пальцы, слушать твой голос, сгорать от оргазма. Они лежат на матрасе, обнажённые, прикрытые одним одеялом на двоих. После секса хочется курить, но ещё пару дней назад дал обещание не дымить. Поэтому Хёкдже держится, держится за своего спутника жизни, но в то же самое время ощущает себя временно потерявшим опору. Так бывает, и это нормально. — Я лучшее, что случилось с тобой в этот год? — хитро улыбается фотограф в ответ, лёжа на руке своей модели, и сумрак так бережно очерчивает скулу, что остаётся только коснуться её губами, более ни на что не претендуя. Пока что. — Именно, — после шепчет Хёкдже, усмехаясь, забрав себе чужой ответ. — Тогда нам нужно бежать, — бормочет Донхэ, вырисовывая пальцами круги на груди любовника. — Никакого интима. Никаких чувств. Разве это то, что нам необходимо? Давай сорвёмся прямо завтра? — Но что я могу тебе дать? И следующим днём вновь как весь этот год: вспышки, взгляды, касания. Движения кисти едва уловимы — они невесомы, но так откровенны. Как стоны или пылающие щеки, а Хёкдже уверен, что оба успеют разобраться, успеют свалить за мечтою прежде, чем кто-нибудь поймёт происходящее. Надо лишь ещё немного накопить, чтобы не бросаться с парапета — и в пропасть. Всего лишь деньги — но иначе как? Иногда Хёкдже уверен, что он консерватор. И самую малость трус. — Смотри на меня. Сейчас. Именно. Вот так. И этот голос дарует опору. Уверенность в себе. Нужно совсем немного подождать — и всё случится. Кисть художника — движения точны, мазки мимолётны, порою иррациональны, но в этом тоже есть удивительная прелесть. Можно опорочить картину одним лишь незначительным мазком. Или усилить атмосферу стократ, добавив пламени в краски. Здесь всё решают кисти. А жизнь так похожа на картину, и остаётся лишь писать её, подчиняя собственным желаниям. И надеяться, что мастера из них не худшие. Скоро двадцать пятое декабря — Рождество. Желания обязательно должны исполняться. Лаванда, бергамот и ирис. Хёкдже натягивает шапку на самые глаза, смеётся, потому что на ресницах снег, а в груди так жарко. В квартире, под клавиатурой — два билета на юг страны. — Вытяни руку, — шепчет Донхэ, опуская фотоаппарат. — Вот так… именно. А теперь лови снег, — и уже громче, срываясь на бег: — Лови меня! Лови же! И лишь бы не упасть.