Господи наш, Боже, Убереги меня от пизделки санитарами, От отстойных шуток Лизы по поводу моих волос И от ужасной капусты в столовке. А также позволь мне выбраться отсюда живым Или подохнуть поскорее. Аминь.
Когда Сал впервые услышал её во время вечерней молитвы, он очень громко рассмеялся, что привело Лизу в ярость, и она заставила его целых полчаса после отбоя читать вслух более традиционные стихи из Евангелия, стоя при этом на коленях. Но с тех пор он при любой возможности читал именно эту молитву. После завтрака те, кто каким-либо образом нарушил правила, должны были отрабатывать свои «прегрешения». Под разряд нарушений попадало всё, что теоретически могло не понравиться Отцу Финеасу: громкий смех, посторонние разговоры во время молитв, отказ от еды. Сам Финеас очень редко назначал наказания. Только если сам лично видел, что кто-то повёл себя неподобающе. А так как он большую часть времени сидел у себя в кабинете, а Лиза являлась его, можно сказать, первым заместителем, то именно она должна была назначить какое-то наказание. Обычно это была уборка, помощь на кухне и что-то в этом роде — всякий общественно-полезный труд. Ещё кого-то отправляли работать в местную больничную пекарню. Никто из пациентов выпечки не получал, вся она шла на продажу, а доходы шли на содержание больницы. Продажа выпечки была основным источником дохода, но не единственным: значительную часть составляли пожертвования прихожан Нокфеллской церкви, к которой больница была «прикреплена». Однако, если кто-то нарушал правила слишком сильно (как правило, к сильным нарушениям относили игнорирование режима дня и ругань матом, а также любые попытки ссориться с Отцом) в присутствии Финеаса, то священник мог назначить наказание построже. Он отводил провинившегося в свой кабинет, откуда потом доносились странные звуки, похожие на свист, повторяющиеся с одинаковой периодичностью, и крики того, кого туда отвели. Финеас и Лиза наводили на Сала страх, и он даже не знал, кто больше: Финеас, установивший свои порядки в этой больнице, или Лиза, пристально следившая, чтобы эти порядки не нарушались. Лиза была везде: она всегда знала, чем ты занят и где ты находишься. Ей помогали санитары и охранники, но помощь ей вряд ли нужна была. Она со всем и сама справлялась. Ничто не могло ускользнуть от её глаза. В их первую встречу, когда Сала только привезли в больницу, Лиза ему показалась скромной и запуганной. На самом же деле она спокойно могла себе позволить впадать в ярость и злиться на кого-то. Она могла ударить разозлившего её пациента палкой или дать ему пощёчину. Стоило взглянуть на неё во время работы и становилось ясно: она здесь главная. Лиза держалась прямо и говорила громко и уверенно. Если бы вы встретили Лизу вне больницы, когда она не была бы одета в монашеское одеяние, вы могли бы подумать, что она известная телеведущая или журналистка, пишущая разоблачительные статьи. Она могла бы быть и политиком, это как раз становилось модно. С ней никто не спорил, потому что знали — себе дороже. Лиза не боялась. Не боялась поступать так, как сама считала нужным, не боялась того, что кто-нибудь узнает о том, что здесь происходит. Никто бы не узнал. Лиза не боялась ничего и никого. Практически никого. Всегда громкая и уверенная Лиза, заполняющая собой всё пространство, в котором она находилась, совершенно менялась, когда в комнате появлялся Финеас. Она сразу становилась маленькой, тихой, едва заметной. Трудно сказать, с чем это было связано. Вряд ли, конечно, с тем, что она была влюблена в него. Об этом и речи быть не могло. Во-первых, они оба были священнослужителями, а потому единственной любовью, которую они могли бы испытывать, должна была быть любовь к Богу. Ещё, конечно, неплохо было бы возлюбить ближнего своего, но с этим не справлялись даже они. Во-вторых, это было просто смешно: Лиза и Финеас. Лиза была привлекательной молодой женщиной, а Финеас — не очень привлекательным, почти пожилым мужчиной. Нет, она не могла быть в него влюблена. Скорее всего, она просто его боялась. Это было единственным логичным оправданием. А Финеаса нельзя было не бояться. Лизу, конечно, тоже, но немного в другом смысле этого слова. Лизу боялись, как войну: она была громкой и резкой, разрушала, била точно в цель. Финеас же был как смерть: появлялся всегда неожиданно, а после себя оставлял негодование, непонимание и, возможно, горе. В любом случае, эти двое уж точно были всадниками Апокалипсиса. Вместе с царящим в больнице постоянным голодом и страшной грязью, они точно предвещали конец света. Сал молился, чтобы Апокалипсис уже побыстрее настал. Сал пока сталкивался только с первым видом местных наказаний. Те, кто не должен был отрабатывать, должны были рисовать. Это тоже было правило, которое нельзя было нарушать. Сал этого не знал и на второй день своего пребывания здесь отказался, ссылаясь на то, что он не умеет. За это он должен был вымыть пол в душевой. Это стоило ему полутора часов потраченного времени, он весь вымок, один раз поскользнулся и упал. А также за время своей отработки к нему приставал какой-то странный парень с пошлыми намёками. В общем, осознав, что теперь стоит быть аккуратнее, на следующий день Сал всё же взялся за карандаш и нарисовал непонятные каракули, чем очень порадовал Лизу. Второй способ наказаний он на себе не испытывал да и не хотел. Тем более сначала он вообще не понимал, что там происходит: те, кого он спрашивал, отказывались отвечать. Однажды Ларри, которого забрали туда за то, что он послал Финеаса нахер, всё же рассказал. Оказалось, тех, кого отводят в кабинет, там избивали. Даже не так. Избивали их, конечно, тоже, но лишь при приступе агрессии. И не Финеас, а кто-то из охранников или санитаров, смотря, кто будет при этом присутствовать. Там их пороли. Самый традиционный метод наказания, как считал Священник, был наиболее эффективным для людей «с нарушенным восприятием мира». Кто будет бить: или Финеас лично, или санитары, или охранники — зависело от настроения Главы: если он был относительно спокоен, то мог доверить это дело санитару, а вот если в ярости, тогда он сам приводил наказание в действие. — Чел, это пиздецки больно, — отозвался о своём наказании Джонсон. — Не советую тебе бесить этого мудилу. Только если ты не мазохист. Сал мазохистом не был. Ещё в течение дня было несколько часов общественно-полезных работ. «Это как отработка наказания, только обязательная для всех, даже если ты хорошо себя вёл», — пояснил Ларри. Около двух часов в день у них было отведено под свободное время, когда они могли сидеть в Главном зале и заниматься всем, что было разрешено в правилах. Как правило, они курили или разговаривали. Иногда им приносили шашки (шахматы нельзя было: в них есть фигуры с острыми элементами). Был ещё открыт доступ в библиотеку, где в большинстве своём хранились женские романы, книги по ядерной физике и сборники анекдотов на все случаи жизни. Но были и нормальные книги. Это, в принципе, и было всё, что не запрещали. В комнаты заходить можно было только вечером. Каждому раз в три дня выдавали новую больничную рубаху. Они были у всех одинакового светло-голубого цвета. Но какие-то были длинные, почти по колено (чаще такие выдавали девушкам и женщинам), другие короткие. Рукава тоже могли быть разной длины. С этой рубашкой можно было носить и свою одежду, если, конечно, она была. Кто-то носил шерстяные кофты, кардиганы, некоторые даже джинсы. У Сала из его личной одежды был только свитер и пара лёгких штанов. Единственное, что сохранилось. На улицу вообще не выпускали. Никогда. Сал познакомился со всеми пациентами, с некоторыми даже подружился настолько, насколько это было возможно в рамках больницы. У местных «обитателей» были поставлены такие диагнозы, о существовании которых Сал не всегда даже и слышал. Или такие, о которых только слышал, но не мог представить себе, что это может случиться с живыми людьми. Один из пациентов этой больницы, Пых (на самом деле его имя было Чак, но никто так его не звал), страдал какой-то из форм расстройства приёма пищи. Сал точно не знал, как это называется. Как Пых сам рассказывал, сюда его отправили родители, потому что хотели, чтобы он избавился от своей пищевой зависимости. Но, как оказалось, держать человека в постоянном голоде, надеясь, что после этого он не будет пытаться съесть ещё больше, не совсем удачный вариант. Поэтому он ел. Всё, что давали. Пых ел всё, что мог. В столовой он мигом опустошал свою тарелку. Еда как будто исчезала в нём, когда остальные даже не успевали взять ложки в руки. Потом он обычно жаловался на то, что порции такие маленькие, и, если поварихи были в хорошем настроении, могли ему всё же дать добавку. Пыху было не больше, как Салу показалось, восемнадцати, а, скорее, даже меньше. Несмотря на это, он был довольно высоким, выше всех новых друзей Сала (кроме Тодда, Тодд был очень высоким). А также он был очень толстым, хоть никто, кроме Лизы вслух об этом не говорил. Даже Отец Финеас. Пых был очень добрым и хорошим парнем, всегда помогал и поддерживал, насколько мог. Каждый знал: если ты не хочешь есть (а такое бывало, даже при том, что еды было очень мало. Настолько мало, что организму еле хватало калорий для простого существования), отдавай свою еду Пыху. Так он станет счастливее, а тебя не накажут. «Еда послана нам Всевышним. Пока люди в других странах голодают, мы можем наслаждаться ею. Так что ешьте уже быстрее, если не хотите почувствовать на себе мою розгу» (О. Финеас). Однажды, в один из первых дней Сала в больнице, на утреннем осмотре у Пыха в комнате нашли несколько кусков хлеба различной степени свежести, от почти свежих до высушенных, уже начавших кое-где покрываться плесенью. Пришедшая в ярость Лиза решила не оставлять это без внимания. В тот же день, когда, помолившись, все, голодные, пришли в столовую, Пых, в отличие от всех остальных, обнаружил у себя в тарелке не порцию (относительно) нормального лукового супа, а маленький твёрдый сухарик, найденный у него утром. — Внимание всем! — голос Лизы эхом отразился от стен столовой. Всё повернули головы на неё, ожидая, что она скажет дальше. — Сегодня утром мы нашли в комнате у нашего Чака, — она сделала небольшую паузу, окинула всех присутствующих взглядом, полном торжества, и, подняв над головой маленький холщовый мешочек, сказала: — украденный из столовой хлеб. По залу пронеслась волна торопливого шёпота. Никто, конечно, не поверил словам Лизы о том, что Пых украл этот хлеб. Всем давно уже было известно, что ни Лизе, ни Финеасу, ни кому-то ещё из руководства больницы верить нельзя. К тому же друзья Пыха видели, как он забирал из столовой только свою порцию хлеба. Однако сомневаться в том, что Лиза всё равно его накажет, не приходилось. Пых резко вскочил со своего места и закричал. — Я не крал! Я просто... — он не успел договорить, потому что охранник, стоящий рядом, сильно ударил его по спине дубинкой. Пациент смолк и сел обратно, пытаясь дотянуться до больного места. Лиза довольно ухмыльнулась, даже не скрывая своей радости. — Поэтому я считаю, что теперь он будет есть только этот хлеб, раз уж он ему так понравился. Приятного всем аппетита, — и она вышла из столовой. Взглянув в тот момент на Пыха, Сал заметил, что мальчик готов был разрыдаться: он потыкал сухарик вилкой, всхлипнул, затем взял в правую руку его и, левой утирая выступившие слёзы, попытался откусить от него кусок. Несколько крошек посыпались на стол, но откусить не получилось. От этого Пых уже не смог сдержать слёз. Он уткнулся лицо в длинный рукав рубашки и заплакал. — Ларри, — Сал слегка толкнул приятеля локтём и шёпотом обратился к нему, — сколько это будет продолжаться? Сколько ему не будут давать нормальную еду? — Салли, не тупи, — эту фразу Ларри произносил довольно часто. Пока Сал ещё не до конца узнал обо всех местных порядках, Джонсон не упускал возможности напомнить ему об этом. — Это навсегда. — Навсегда?.. — переспросил Сал, затем ещё раз взглянул на Пыха, и ему самому захотелось плакать. Пых множество раз помогал им, когда они не хотели доедать, поэтому решение проблемы нашлось просто: несколько человек, в том числе и Сал, поочерёдно делились с ним своей едой. Это нужно было делать незаметно, чтобы Лиза ничего не заподозрила. Однажды правда она заметила, как Тодд пододвигал к Пыху тарелку супа. И тогда она отправила его в кабинет к Финеасу. Но Тодд не прекратил. И никто не прекратил. Среди этих непрекративших была одна девочка, которая тоже страдала расстройством пищевого поведения, но уже противоположным — анорексией. Девочку звали Мэйпл, и помимо анорексии у неё, кажется, была ещё и глубокая депрессия. Она была очень худая. Уже настолько худая, что ходила с трудом. Несколько раз она падала в обмороки, когда вставала со стула. Своим видом она напоминала Смерть, возможно, уже скоро ожидающую её: вся белая, со светло-серыми волосами, возможно, даже с сединой, хоть ей вряд ли, как и Пыху, было больше двадцати. На памяти Сала она ела всего пару раз, и то, когда Лиза насильно пыталась запихнуть ложку ей в рот. Насчёт характера Мэйпл Сал мало что мог сказать: они толком не общались. Она вообще ни с кем, кроме Пыха не общалась. С ним она была в хороших отношениях. Иногда (Сал пару раз наблюдал за тем, как эти двое общались) во время разговора с ним Мэйпл улыбалась. У Сала, несмотря на его недолгое время пребывания в больнице, уже появились если и не друзья, то приятели точно. Одним из них был сначала показавшийся Салу злым парень по имени Трэвис. Трэвис был очень вспыльчивым и иногда агрессивным. Он часто дрался с какими-то парнями или мужчинами в больнице. Обычно это происходило, если кто-то называл Трэвиса педиком. Тогда у него вообще срывало крышу. Сал подметил одну странную деталь: когда кто-то нарушал правила, обычно Финеас или Лиза отводили этого «кого-то» в кабинет, где и приводили наказание в действие. Но вот если правила нарушал Трэвис, то Финеас звал его не в кабинет, а в его личную комнату. Сколько раз Сал ни спрашивал Трэвиса, почему так происходит, тот не давал ответа. Видно было, что у Финеаса какое-то особое отношение к Трэвису. Зато Лиза в Трэвисе души не чаяла. Она всё время закрывала глаза на его огрехи и почти никогда не отправляла на отработку. Это хоть как-то могло уравновешивать жестокость Финеаса по отношению к нему. А ещё Салу было совершенно неясно, за что Трэвис попал сюда. Он, если отбросить его вспыльчивость, был совершенно нормальным. Сам Трэвис отказывался говорить. Иногда он очень злился, если об этом спрашивали. Поэтому Сал и перестал спрашивать. Удалось выяснить только то, что провёл он в больнице очень долго, бо́льшую часть своей жизни. Тодд Моррисон тоже был одним из новых друзей Сала, и в отличие от Трэвиса, каждый знал, почему он попал в больницу. Он страдал шизофренией: видел галлюцинации, слышал голоса. В спокойном состоянии он был неотличим от обычного человека: нормально разговаривал, понимал слова других и спокойно на них реагировал. Он читал учебники по физике и биологии, все которые находил. И вообще пытался как-то развиваться. Но в моменты приступов... Это стоило бы увидеть. Тодд начинал видеть страшных существ, пытался говорить с ними. Он давал им имена, так как боялся, что они ему навредят, и старался подружиться с ними. Ещё он часто зажимал уши руками, качался на месте и много раз повторял одну и ту же фразу: «Отойди от меня». Сал никогда не мог понять, адресовано ли это ему или какой-то из своих галлюцинаций. Но на всякий случай отходил. Тодд и Трэвис были очень хорошими друзьями. Они часто проводили свободные часы вместе, сидя рядом: разговаривали, смеялись, Тодд что-то очень оживлённо рассказывал. Сал не знал, о чём они разговаривали. Если в компании кроме них двоих был ещё кто-то, то Трэвис становился более тихим, а Тодд менее весёлым. Они двое как-то по-особому друг на друга влияли. А вот Финеас Тодда недолюбливал. Что уж там — было видно, что он его ненавидел. Было совершенно неясно, почему. Тодд был таким же, как и остальные. Иногда он мог позволить себе сказать что-либо резкое, но это было только тогда, когда его сильно злили. В сравнении с тем же самым Ларри, который грубил при любой возможности, Тодд был просто пай-мальчиком. Но Ларри Финеас так не ненавидел. И никого другого. Только Тодда Моррисона. Поэтому даже за малейшее возражение со стороны парня он отправлялся в кабинет Финеаса, тогда как Ларри Джонсону даже грубые слова иногда могли сойти с рук. Но как его можно было ненавидеть, этого доброго, весёлого, но вместе с этим умного и серьёзного мальчика?! Тодд заставлял всех вокруг улыбаться. Нет, Сал решительно не понимал Финеаса. — Называется это, если красиво и по-научному, нимфоманией, но на деле это просто постоянное желание в себя что-нибудь поглубже засунуть, — так отзывался Ларри об Эшли Кэмпбелл, девушке, которую Сал встретил ещё в первый день и которую не хотел видеть после этого больше никогда. Судьба оказалась неблагосклонна и Салу пришлось видеть её каждый день. Эшли страдала странным желанием начать совокупляться со всеми, кого видела. И что видела. Если ей приходилось выполнять отработку на кухне, то на следующее утро, во время осмотра, Лиза находила у неё под подушкой огурцы или маленькие кабачки. Понятное дело, после этого она сразу отправлялась в кабинет. Но после каждой следующей отработки на кухне всё повторялось. Если она о чём-то и говорила с Салом, то о том, что она была бы не прочь заняться с ним кое-чем. Сал решил больше с ней не разговаривать. Если честно, но это только между нами, Сал был, можно сказать, не совсем из «её отряда». Ларри ему посоветовал не связываться с нею, потому что... — Да хер знает, чем она ещё болеет, — разводил руками Джонсон. — Может у неё там зубы растут и она тебе причиндал откусит, — со смехом добавлял он. Тогда и Сал начинал смеяться. Ларри совершенно непонятным образом мог смеяться и заставить смеяться над всем, чем угодно. Ларри вообще был каким-то непонятным. Было неясно, за что он попал в больницу, потому что вёл он себя и выглядел он абсолютно здоровым. И, как и в ситуации с Трэвисом, Ларри ни под каким предлогом не хотел называть причину. Ларри Джонсон мог часами говорить на любую другую тему: он с охотой обсуждал политику Ричарда Никсона (благо, хотя бы газеты в больнице позволяли читать) и философию Канта. Он знал, как готовить индейку и крутить самокрутки, взахлёб рассказывал об этом Салу, хотя знал, что в этих стенах подобные навыки ему точно не пригодятся. Он по нескольку раз перечитывал местные книги, знал наизусть 4 альбома The Beatles, которые успели выйти до того, как его забрали в психушку, и ещё один, который ему удалось выпросить у Лизы на свой День рождения. Он рассказал, что когда всё же его получил, то неделю занимал проигрыватель в общей комнате. И к концу этой недели все уже знали слова песни «Yesterday». Сал не хотел его расстраивать, поэтому не стал говорить, что Beatles распались за несколько недель до того, как Сала привезли в больницу. В общем, Ларри любил говорить обо всём, что не касалось его самого. Сал вообще ничего о нём не знал, кроме того, что его звали Ларри Джонсон и ему было двадцать три года. Ещё в самую первую их встречу Сал подметил, что у Ларри были красивые волосы. Несмотря на отвратительное качество местной еды, они были в хорошем состоянии. В отличном, Сал бы сказал. А ещё в их первую встречу Ларри назвал Сала «Салли». И хоть Сал и просил его так не делать, Джонсон не отступил. — Ну, типа, ты же не называешь меня «Лар», потому что это отстой какой-то, — сказал Ларри, затягиваясь сигаретой. — Кстати, Салли, а ты-то за что сюда попал? — Я? — Фишер чуть не закашлялся от такого резкого вопроса. — Да как и все вы — ни за что.Привыкание
3 октября 2019 г. в 08:58
Примечания:
2/9
Сливаясь друг с другом и переходя из одного в другой, шли дни пребывания Сала в больнице. Прошло около двух недель и он постепенно начал привыкать к местным порядкам. И выучил всё расписание. Оно было одинаковым каждый день.
Вставали они в шесть утра, прибирали комнаты, потом комнаты осматривали на наличие «опасных» предметов. Опасным могли посчитать что угодно. Сестра Лиза и несколько охранников искали лекарства, не выпитые вовремя (обычно, когда находили таблетки, их заставляли тут же проглотить, не запивая водой. Так как они в большинстве своём были очень горькими, пациенты старались принимать их добросовестно или тщательнее их прятать), колюще-режущие предметы, еду, украденную из столовой, и столовые приборы. Иногда находили и что-то поинтереснее. Дневники и любые другие записи всегда уничтожали. Наверное, боялись, что если кому-то удастся сбежать, то заметки попадут на страницы какого-нибудь новостного журнальчика. Тогда у больницы были бы большие проблемы. Если, конечно, кто-то воспринял бы слова психа всерьёз.
Сигареты можно было хранить. Более того, раз в неделю их привозили вместе с продуктами питания. Каждый пациент имел право на две пачки в неделю. Для заядлых курильщиков этого было ничтожно мало, но всегда были и некурящие, которые с охотой отдавали свои пачки тем, кто попросил об этом. Не бесплатно, конечно. В обмен, например, на часть обеда. Сал вот не курил. Он отдавал свои сигареты Ларри, успевшему стать тому хорошим приятелем, а Ларри отдавал ему растворимый кофе, который наливали на завтрак.
Перед завтраком, обедом и отбоем всех отправляли в Главную комнату (Зал, комнату отдыха, комнату «Боже-выключите-уже-эту-музыку» — у неё было много названий, но руководство предпочитало всё же называть её Главной) и заставляли читать молитвы. Сал уже успел наизусть выучить несколько: Молитву Господню, «Радуйся, Мария» и «Боже, дай мне сил пережить рожу Финеаса ещё один день». Последняя была придумана Ларри Джонсоном и содержала в себе такие строчки: