Отлюбила Боженьку челядь

Женю называют «мамочкой всея рурэпа» — Женя прижимает к себе крепче Машу и пытается добиться от Мирона четкого ответа на давно завязший песком в зубах и глазах вопрос «когда альбом». Мирон морозится и поговаривает-шутит с серьезным лицом об уходе из BM. «Я-творческая-личность-мне-не-о-чем-сказать-людям-дай-мне-темы-сук». Устав от бессилия, она набросала ему список — все заглохло, не начавшись. Женя привыкла, честно — но не менее честно благоприобретенный дзен временами дает сбои. Почем ей знать, когда альбом?.. Маша обнимает-обвивается, пытается отвлечь поцелуями от дурных мыслей. Подсовывает Кинга, убеждает, что Женя Муродшоева — не такой плохой менеджер, как сама о себе регулярно думает, что фанаты к отсутствию альбома привыкли, равно как и довольствоваться малым. И если и отвернутся от грешной команды М. Я. Федорова — то нескоро. «Так что там с баттлами, Жень?» Черная дыра в груди немного схлопывается. А потом во время воскресной уборки под руку попадается роман «Мизери». Женя открывает книгу — и теряется в чужом мире, в понимании, что вот же оно. Решение. — Ты слишком зациклена на этом альбоме, — мимоходом замечает за завтраком Маша. Женя лишь корчит скорбное лицо да ниже склоняет голову. Знает; грешна. Но разве не ее долг — сделать так, чтоб все были счастливы и при работе? На мягких лапах закрадывается предательский вопрос, когда это друг-Мирон успел стать для нее вторичной вещью. Ебаным интеллигентом с ебучими пиздостраданиями. Женя машет головой — в тщетной попытке вытеснить из той мысль. А мысль не дается. А мысль вязнет-цепляется крючочками, отращивая восемь мохнатых лапок и жвалы, грызущие остатки души. Женя правда очень-очень хочет остановиться и задуматься. Но не выходит совершенно. Дело техники — подловить Рудбоя с осенним обострением, ненавидящего все живое (и даже Мирона, у которого выходит хоть что-то — в отличие от его бэк-мц. Который готов ответить призрачной взаимностью кому угодно — только не Ване). К чему изобретать велосипед, если можно прижать к лицу платок с хлороформом, что позаимствован в домашней аптечке. Жидяра рассеянно-растерянно улыбается, обмякая в крепких Рудбоевских руках. Он еще всенепременно ее поблагодарит. Равно как и Booking Machine вкупе с фанатами многочисленными. — Все в порядке? — замечает проницательная Маша (было б в ней меньше такта — непременно дожала Женю). А шут его знает. Ошарашенный реальностью и перспективами, Мирон устраивает итальянскую забастовку: даже фрешбляди пишут более сильные текста (что показатель немаловажный). Ей страшно бить друга в одиночестве; и тогда вновь зовется Рудбой. Непреходящее ощущение попадания в плохой боевик. Мирон улыбается кровящими губами и пытается о стену почесать свою поврежденную спину. Плеть в Ванькиных руках завораживает, и нестерпимо хочется домой, к Маше. Но отступать уже слишком… поздно? — Ты же понимаешь, что я вас обоих посажу, да? — Если выйдешь. Тогда она в первый раз задумывается об убийстве патрона. Тогда же забеспокоились люди на свободе, хоть и обновлялись добросовестно сети. Тогда она в первый раз по-настоящему задумывается, что же для них всех значит (значил) Мирон (она не приходит к ответу). — Невозможно под давлением написать хорошо! Не. Воз. Мож. Но. Понимаешь?! — Мирон бегает по своей клетушке, Мирон второй день отказывается есть. У Жени раскалывается голова, боль не утихомиривают даже Машины поцелуи. Мирон кричит в лицо: — Я лучше сдохну непокорившимся героем, чем прогнившим рабом! Колет сердце, совесть машет руками, привлекая внимание, крича какую-то отвратительную банальщину. «Это ж Мирон, твой друг, соратник, как ты можешь, ко-ко-ко». Женя скуривает пачку, отдавая дань приличьям и душевному раздраю. Встревоженная Маша прижимается сзади, сцепив руки на Женином животе. Иррационально становится легче. А на следующий день в подвале она едва-едва не падает с лестницы: Мирон лежит на бетонном полу, раскинув в стороны руки и приоткрыв рот, — и невозможно-очевидно мертв; лысый черт оправдал свой широко расхваленный интеллект. Болконский на поле Аустерлица — только более хитросделанный. От пошлости косплея тянет заорать. Что не верит и не хотела. Что пусть ее отсюда — и сразу в тюрьму. (Она так не хочет сейчас встречаться с Машей.) — Вань, у нас тут труп, — тащи коньяк, Ваня. Будем отмечать-поминать. Мы заигрались, Ваня (а я так и вовсе — решила, что я демиург-пидорас). Нелепо, претенциозно, вполне в духе Мирона — откусить себе язык (предварительно съев все черновики, от вымученности которых, по-видимому, его и самого отчаянно тошнило). Женя впервые за долгое время ночует не дома: напивается в компании Рудбоя в каком-то рандомном баре — после чего с ним же и сосется. Пока где-то там волнуется Маша, отчего нервно сжимаются внутренности. Помраченное концом прекрасной эпохи сознание понуждает залакировать все кокаином и лихорадочной еблей (причинение боли друг другу, как оказалось, прекрасно отвлекает от сознания вины). У них, по сути, было только два выхода: либо передознуться — либо сдаться в полицию. Потому что ни он, ни она — нихуя не криминальные гении и потому что злодей-консультант — не только официально мертв, но и (что хуже всего) вымышлен. От безнадеги тянет смеяться. На ум внезапно приходит сравнение, всратое и не к месту: Рудбой и Локимин — официально признанные псины сутулые; вот только второй за Мирона готов горло вырвать-выгрызть. Становится откровенно страшно при мысли о переходе оной готовности в деяние. Идти в полицию не хочется еще больше, чем Раскольникову — признаваться в убийстве. Того гнала хотя бы совесть — у Жени и Вани нет и этого; есть лишь страх перед Локимином. С которого станется убить лично посягнувших на «священную корову». — Илья? Это Женя. Мы с Евстигнеевым хотим попросить тебя об одной вещи, — на самом деле о двух — но не заикается язык. Так вечность в одиночной камере — это роскошь или предмет необходимости?..