После Монреаля...

      По прилёту Сборной из Канады Тарасов видеть никого не хотел.       «Расслабились, говорит. Вторую игру продули всухую. После такого не отмоетесь. Ни ничьей, ни победой своей второй», — пояснил Кулагин, разводя руками, но тут же заверяя поникших ребят: оттает, только дайте время. И настойчивыми будьте, упёртыми. Тренируйтесь и делом докажите в «московской» серии игр, что достойны щедрых тарасовских похвал. А когда ребята, потоптавшись неловко у кабинета, разошлись, Борис Павлович тяжело привалился к стенке. Пешей воскресной прогулкой покажется многократным мировым чемпионам канадское приключение по сравнению с Тарасовым, волю которого выполнили не так. Слишком хорошо он изучил своего коллегу.       — Нет, ну скажи, Боря, я их ради одного матча гонял что ли? — ерошил волосы Анатолий, маяча взад-вперёд по кабинету. — И вот им, поверь мне, даже стыдно не будет! Не поймут!       Кулагин потупился, потирая переносицу. Который уже раз он становился эдаким щитом и вместе с тем парламентёром между чересчур временами вспыльчивым и по-бараньи упёртым Толей и внешним миром: перед начальством углы сглаживал, прорвавшихся к великому Тарасову родителей будущих дарований отваживал, теперь ещё и с командой объясняется почему-то он… Надоело же смертельно. Притом сам он в Канаде был, свидетелем максимальной самоотдачи и даже самопожертвования ребят стал. И ни за что бы не принялся их в сложившихся обстоятельствах судить. Да ещё две недели назад каждый хоккеист Союза — и в особенности Толя! — от одной лишь мысли о встрече с канадскими профессионалами в панику впадал! А теперь их победили дважды и ничью разок вытянули. И это после мясорубки, устроенной канадцами в первом матче!       Поэтому, когда Борис Павлович увидел, выходя вечером из кабинета, сидящего — в прямом смысле, на полу, — под дверью Валеру Харламова, тут же распрямившегося звонкой пружинкой, молча кивнул на немой кареглазый вопрос в сторону двери, мол, иди, не держу. И удалился во тьму коридора, на ходу надевая шляпу. Пусть Толя сам со своими подопечными, хоть и бывшими, разбирается. Особенно с этим.       А Валера тенью проскользнул в приоткрытую дверь и застыл уже по ту сторону.       — Забыл что-нибудь, Борь? — не поднимая головы от плана тренировки детской команды, бросил Тарасов.       На затянувшееся молчание бывший тренер Сборной откликнулся строгим взглядом, будто бы так он и знал, кто и зачем пришёл к нему глубоко затемно. Смерив съёжившегося Валеру усталым и равнодушным взглядом, он наконец сказал:       — Каяться пришёл, Харламов? Ну попробуй. — И подпёр кулаком подбородок.       А Валера принялся обстоятельно считать седые пятнышки на отчаянно требующем замены линолеуме. Внутри металось что-то непонятное. Вот как тогда было, давно, когда Тарасов его сперва позвал в Японию и в ЦСКА, а потом отправил в чебаркульскую «Звезду» и прозябать на трибуне соответственно, — сбитым с толку, обманутым, совершенно ничего не понимающим. И он-то стоп себе всё это время думал, наивно полагал, что что-то в отношении тренера — бывшего, напомнил себе Валера, но всё ещё единственного — к нему изменилось к лучшему. Ведь столько лет всё гладко было… насколько вообще может этот эпитет быть применён к Анатолию Владимировичу Тарасову. А уж после аварии Валеркиной, когда тот вернулся в большой спорт исключительно внушениями и деяниями Тарасова, и — больше! — после памятных проводов в Шереметьеве, когда тренер нагрянул внезапно и, Валерка мог поклясться, в основном ради него, а потом позволил растрогавшемуся Валерке себя обнять и сам обнимал в ответ — Хараламов был просто убеждён, что лёд между ними растаял окончательно, унося застарелые обиды как нелепые недоразумения. И вот теперь всё снова повторялось.       В неверном свете настольной лампы за маской тарасовких жёсткости и строгости Валера разглядел интерес и даже волнение.       — Что застыл-то? Что столпом-то стоишь, Ва-ле-ра?!       А может, просто показалось…       — Анатольвладимыч, ну вы же видели. Они полкоманды заменили, стратегию полностью переиграли. Мы всё, что могли, сделали… — промямлил Валера и продолжил считать плеши в линолеуме. У шкафа три и под стулом Кулагина пять — это, сложив с остальными, шестнадцать. А у Анатольвладимыча под стулом не плеши, а полосы — ещё одна деталь к импульсивности его характера.       — Видел, видел, — согласился Тарасов. — Потому и говорю тебе это сейчас. И видел, что вы им могли противопоставить. А ещё видел, что вы ничего этого не сделали! Цели они добились и расслабились, нет, ну ты подумай! Скажи, Валера, я тебя для одного всего матча готовил?       — Нет, — промямлил Валера.       — Нет! — эхом откликнулся Тарасов. — Так что ж ты, Валера, хоккеист-то такой одноразовый? Разве не мог сам сообразить, без подсказки? И других как-то мотивировать? Вот Кулагин мне рассказывает, — погрозил он пальцем, — ты у них там харизматический лидер, что называется, неформально ими руководишь. Ну и где же тогда, Валера, результат? Вроде способных ребят я готовил, а вышло-то что? Что вышло, Валера? Что?       Тарасов распекал не сильнее, чем обычно, а может, даже мягче. Возможно, сказывалась усталость после долгого рабочего дня, высосавшего весь тренерский запал наставить на путь истинный, возможно, не сильно-то он в самом деле и сердился. Что любое слово, любое действие Анатолия Владимировича, какими бы они ни были, имеют единственной целью сделать команду в целом и каждого её игрока в отдельности непобедимыми, то есть обоснованы всеобщим благом, Валера понял давно. Тогда и перестал наконец чуть что пререкаться — все в команде через это прошли. Потому что «Молодой человек, надо хорошо выполнять волю тренера!», и всё тут. Потому что даже после самого успешного матча нужно быть готовым к разносу.       Держать команду в тонусе конечно же надо, Анатольвладимыч, несомненно!.. Но только не сейчас, не когда рухнувшая было ледяная стена начинала восставать из мёртвых. Поэтому в прервавшую тираду тренера паузу Валера вставил, как в уходящий поезд заскочил:       — Да это… Люблю я вас просто, Анатольвладимыч… — Это было признание, в том числе самому себе.       Валера Харламов выпалил честно и сам тут же испугался сказанного. Хотя твёрдо и чётко осознавал: это правда, даже истина. Потому-то так легко из его уст и выскользнула.       Тарасов выдохнул тяжело, со стоном, будто бы подтвердились его самые худшие опасения, и закрыл лицо ладонями, сдвигая очки на макушку.       — Так вот играл бы лучше! — устало откликнулся он спустя минуту и, потирая глаз, воззрился на сникшего Валеру. — И на тренировках не сачковал, коль любил бы! Три шайбы за четыре игры забросил — никуда не годится!..       И, потеряв всякий интерес к собеседнику, начал аккуратно собирать чемодан. Прошёл мимо Валеры, взял пальто с вешалки, шляпу. Защёлкнул на запястье часы. Честно говоря, не такой реакции ожидал Валера, а потому продолжал топтаться на месте, решительно не понимая: его уже послали, или намечается продолжение со звонками «куда следует».       — Ну что, мне тебя обнять теперь прикажешь? — проворчал Анатолий Владимирович и посмотрел наконец на Валерку, поджав в ниточку тонкие губы. Кажется, они дрожали. Или просто лампа так светит. Точно и не разобрать… Или это Валерку шатает как от инсульта и инфаркта?       И Валера обнял. Чуть не задохнулся, уткнувши нос в шею. Почувствовал пальцы, перебирающие его волосы. Всё он правильно понял. Но одну частность всё-таки решил переспросить:       — А канадцы?       — Какие канадцы? — удивился было Тарасов. — А-а-а… Надерёте канадцев через две недели, — просто ответил он. И, касаясь губами Валеркиной шевелюры, звеня сталью, добавил: — Лично прослежу.       Увы, не надрали, но жизнь Валеры Харламова и его любимого учителя — нет, даже так: Учителя, — с тех пор очень и очень сильно изменилась.