***
— Не мучил бы ты уже пацана, Толь. Видишь, осознал всё, работает. Может, даже и получше других работает. Книжки, вон, читает, — заполняя как-то раз очередной отчёт попросил Кулагин. Тарасов напротив него хмыкнул и уставился, блеснув роговой дужкой: — Книжки, говоришь, читает? Видел… Вместо тренировки он их читает, — и добавил, двигая пешку на магнитной доске: — У меня, между прочим, под носом! — Так старается же он! — вступился Кулагин за бывшего подопечного. — Прихожу на работу — он уже тут. Ухожу — он всё ещё вкалывает. — Старается… — потирая губу, перевёл Тарасов взгляд в искажённый стеклоблоками коридор. — Книги у него откуда? Ты дал? — Да как не дать было? — поднял брови Кулагин. — А вот я тебе не подарю экземпляр в следующий раз, и давать будет нечего, — свредничал Тарасов и хитро зыркнул на коллегу, прежде чем снова взяться за авторучку и добавить в тренировочную карточку левого защитника пару скрипучих росчерков. Кулагин только усмехнулся, откидываясь на спинку стула: — Интересный ты человек, Толик. Хотел проверить желание мальчика играть, он хочет. Хотел научить мальчика самостоятельности, Валера научился. Чего тебе опять не так? — Да всё так мне, Боря, всё так… — отмахнулся Анатолий. — Вот выиграет он мне у Спартака в сентябре, тогда и подумаем. — Ты мне-то хоть можешь признаться, что просто стыдно тебе и ты не знаешь, что с этим делать? Рука Тарасова на миг замерла над бумагой. Тут же, как назойливая муха, с пера соскочила и вольготно разместилась посреди карточки круглая копеечка кляксы. — Тебе их к этому самому Спартаку готовить надо, а ты дурью, прости, маешься, позабористее того же самого Харламова. Моего молодняка тринадцатилетнего позабористее. По тому, что Толя отложил авторучку и, брезгливо скинув карточку в урну, сцепил в замок руки под подбородком, Борис понял, что попал в точку. Не знает Тарасов, как ему эту ситуацию разруливать. Как и в прошлый раз, когда до Валеры докопался, что закончилось расстрелом — иначе и не назовёшь — пацана шайбами без вратарской защиты. — Что он тебе сделал, я никак в толк не возьму? — продолжил Борис, чувствуя, что выбрал верное направление. — «Волю тренера» выполняет и вполне себе радостно. Ещё бы ты ему эту волю высказывал, а ты уже месяц молчишь. Ты его в прошлый чемпионат только выпустил, а он уже себя показал! Мнение комментаторов и спортивных журналистов не пустой звук, Толя. — Так вот именно что не пустой, Боря. А мальчишка до признания жадным оказался. Одну шайбу всего забил, а корона уже во! — Тарасов отмерил высоту ладонью над головой. — Автографы он фанаткам раздаёт… — Кто-то вроде любит повторять, Толя, что спортсмен должен прославлять себя, играя. Твои же слова. Он и прославляет. И хоккей прославляет. И твои, между прочим, труды. — Смотревший до этого прямо Тарасов, опустил глаза, а Борис Павлович, распаляясь, продолжил: — Ты какого-то другого Харламова перед собой видишь, Толя. Если хочешь, ничто его кроме хоккея не интересует. И твоего одобрения. Парню тренироваться надо, а у него голова только тем и забита, почему его тренер не видит! Анатолий поднялся, потянулся, подошёл к окну. — Ну что же мне ему теперь тепличные условия что ли устроить? — откликнулся он через какое-то время, щурясь Борису отвыкшими от полумрака кабинета глазами. Тот же едва сдержался, чтобы в ответ не застонать, разоблачив себя, однако, наикислейшей миной. — Ну что? — Да что ж ты передёргиваешь-то? — Кулагин тоже встал из-за стола и, потягиваясь, потеснил коллегу у окна. — Тебя, Толя, гениальным педагогом и психологом называют. Что ж ты тут-то слабину даёшь? Ушёл бы уже любой другой на его месте вон в тот же Спартак. И Балашов его уже окучивать пытался, а он ни в какую, я видел. Только Тарасов у него в голове и хоккей. И сколько его знаю, так было. Почитай, шесть лет уже. Сызмальства, как говорится. С младых ногтей. Так что ты бы бросил свои эксперименты. С мальчиком всё давно уже ясно. Да и с тобой теперь тоже. — Чёрные глазищи метнули было клубок непереводимых на человеческий язык эмоций, но тут же были потушены их владельцем, видимо, увидевшим в лице товарища оттенки чего угодно — в ассортименте, — кроме осуждения, отвращения, гнева. Боря Толе друг. Тот самый, настоящий, из упражнений по грамматике и повестей, прочитанных с фонариком под одеялом.***
В этот раз Анатолий всё же вышел из тени арки, подставился беззащитно под острые лезвия света единственного работавшего прожектора. Руки скрещены в рукавах — плюс десять-пятнадцать на льду, а всё-таки морозно. Захотелось спрятаться поглубже в воротник накинутой на плечи болоньевой куртки. А лучше бежать, бежать обратно, под мягкий тёплый свет родной настольной лампы. Только нельзя. Нельзя так больше. Раскатисто и сочно хрустел лёд под лезвиями единственного хоккеиста на поле: сегодня Харламов придумал установить несколько вёдер наподобие полосы препятствий на горнолыжной трассе и носился между ними туда-сюда, сосредоточенно тормозил, катился спиной вперёд, перепрыгивал одно ведро, второе, третье, делал кувырок и снова, и снова, и снова. Технику Анатолий скрепя сердце отметил тут же. Вон как вырос чебаркуль. Никакой тренер ему теперь и не нужен. Но прежде, чем что-то обидное успело подобраться к тренерскому желудку, Анатолий заметил заботливо разложенные прямо в гамаке воротной сетки учебники. Даже тетрадь там была. Карандаш же видимо проскользнул в дырку и торчал из накатанного Харламовым сугробчика. «Старательно парень лёд настругивает. Сколько ж он тут уже через вёдра сигает? Где только достал их столько? Уходил на перерыв? Обедал? Ужинал?» — промеж этих мыслей Анатолий обнаружил себя сидящим в проходе пятого ряда прямо на лестнице. Всё стихло. Очень хотелось бежать, пока отвлёкшийся на чтение и письмо Валера его не заметил, но увещевания Бори про грядущий чемпионат СССР и матч со Спартаком важнее его, Анатолия Тарасова, личных желаний. По крайней мере, ему бы очень хотелось верить, что здесь он сейчас именно поэтому. Подняться на ноги вышло с лёгким кряхтением — шестой десяток разменял, как-никак, — а когда он снова посмотрел на лёд, Харламов стоял с клюшкой по стойке смирно, что твой оловянный солдатик. И хлопал глазами перепугано, будто выгонит его кто палками отсюда сейчас. Застращал он парнишку всё-таки. Иногда сильный стресс играет против хорошего спортсмена — об этом надо будет сделать пометку. — Я тебя, теоретика, в школу тренеров определю, Харламов, — прохрипел Тарасов, на ходу откашливаясь и дивясь эху пустого стадиона. — Или в НИИ физкультуры у меня пойдёшь. Подопытным. Да подойди ты уже, к тебе обращаюсь. Валере хватило пары толчков, чтобы в мгновение ока преодолеть с три десятка метров, — неплохую форму чебаркуль натренировал за месяц самодеятельности. Вновь изобразив струнку, Харламов снял шлем. С чёлки текло за шиворот — знатно поскакал. — Ну и что это означает? — обвёл Тарасов взглядом ворота. Валера поднял раздутые защитой плечи: — Это… Работаем, Анатолий Владимирович. — Всё до последнего звука выговорил. Ни грамма каши во рту. Не боится, так опасается. — Работаем… — передразнил Тарасов. — А завтра ты у меня на тренировке балду пинать будешь? Или может, прям на скамейке штрафников прикорнёшь? Что, не дочитал ещё до главы о важности соблюдения режима? Харламов втянул голову в плечи так, что челюсть по самый нос скрылась в панцире. Герой-любовник. Автографы он раздаёт. Мальчишка. Хотелось, с одной стороны, замордовать его хорошенько за вот это вот всё, за ночи бессонные, дней удушливых вереницу, за то, что смотрит так по-щенячьи, что к Кулагину пошёл книжки доставать, что раскололся сам и его, Тарасова, перед другом расколол, что стоит он, железный Тарасов, сейчас, может, впервые в жизни и ни единого у него плана в голове, даже намёток. А с другой… Он уселся в первый ряд, поморщившись. Пластик мог потягаться в температуре со льдом. Запястья коснулся жёсткий уголок. Тарасов пошарил в кармане норовящей упасть с плеча куртки — шоколадка! Ну, Бориска, чертяка! А это мысль… — Ещё и голодный, небось? — сощурился он Харламову. Осторожный кивок в ответ. — Молодец. — «А зачем? Великим же что наш режим? Туфта им всё». Дождавшись, когда Валера соберёт свои манатки и натянет чехлы, Тарасов похлопал по соседнему сиденью ладонью. — Как там, молодёжь? Мир, дружба?.. А у меня вот шоколадка. — Анатольвладимыч!.. — Валера без колебаний плюхнулся рядом, задевая Тарасова «плечами» и налокотниками, и, скинув перчатки, потянулся за сладостью. — Ну вот, — добродушно проворчал Тарасов под аккомпанемент шелеста фольги, — что ещё детям для счастья нужно? — Угощайтесь, Анатольвладимыч! — Валерка разложил молочные кубики на аккуратно разглаженной по наколеннику фольге и, сияя глазами, протянул тренеру. Поразительная отходчивость у мальчика. Может, стоит у него этому поучиться? Или просто Кулагин оказался прав? Ели молча. Только Валерка улыбался и хихикал. На удивлённый взгляд ответил: — Я подумал, вы выгонять пришли. А вы с шоколадкой. — Да куда уж тут… — Тарасов замолчал. Пауза казалась ему неловкой. Валера же, напротив, ничего не замечал, довольно раскачивая свободной от шоколадки ногой. — Ты, Валера, знаешь, хороший игрок, — продолжил Анатолий, подумав, и Валера вылупился на него, как будто впервые увидел. — И человек — тоже. Только вот эти свои замашки с покрасоваться перед прессой, перед дамами, ты оставь на старость. В молодости это расхолаживает. Это вот я знаю, что ты есть и что ты сможешь. Борис Палыч знает. А им лишь бы о чём писать было. А ты вот сейчас послушаешь дифирамбы, послушаешь да и раскиснешь. Взбредёт тебе в голову, что всего ты достиг, например, и нет тебе равных. И что? И всё. А потом они же и напишут с удовольствием, мол, был такой Харламов, да вышел весь. Другие теперь есть, получше. Вспыхнешь и сгоришь. И забудут тебя. А будешь тренера своего слушаться, не сгоришь. И не забудут. Ну и дурацкую он выдал тираду… Только Валерка похоже думал по-другому, складывая всю дорогу слой за слоем опустевший листик фольги. Потом вскинулся так, за клюшку схватился, будто воевать с кем невидимым сейчас собрался: — Да я!.. Я, это!.. Я ж всё только ради вас, Анатольвладимыч. — И смотрит так, что хоть стой, заслуженный тренер Тарасов, хоть падай. А лучше к сердцу его прижми и держи его крепко, чтобы не убежал. — Я тут, кстати, пока без вашего руководства тренировался, немного понаблюдал и заметил… — полез было Валерка в свою пристроенную рядом на книжках тетрадку, но замолк, прикованный чем-то, отразившимся на его, Тарасова, лице. — И я тоже всё ради вас. — Кажется, голос звенит слишком явно. — Ради вас, Валерий Борисович. — И слишком, слишком пафосно. Ну не мастер Анатолий пока речи толкать. Особенно такие. Но он научится.***
Борис Павлович наблюдал картину из тени арки. Правильной идеей оказалось пнуть друга в сторону верного решения и преградить ему путь к отступлению собственной персоной. А дальше он с его-то упрямством не пропадёт. «Даже гениальному педагогу-психологу нужен супервизор», — с этой мыслью Борис закрыл дверь на лёд снаружи.