***
Иван стоял у дома Альфреда. Сгущались мрачные, холодные сумерки, и дом Америки недобро, темно глядел на незваного гостя своими пустыми черными окнами. В последний раз Россия был здесь… да, восемь или девять месяцев назад, а вскоре после этого Джонс перестал являться на собрания. Иван ему больше не звонил, Ал не искал с ним встречи. Они тогда, кажется, поссорились. Из-за чего?.. Россия смутно припоминал. Просто Альфред был как-то неестественно раздражителен и зол. И, кажется, болен. Калитка была не затворена, небольшой дворик запущен и хмур, между камней тропинки, ведущей к крыльцу, проросли пучки травы. Дверь в дом — как странно! — оказалась незапертой. Брагинский поколебался с минуту и вошел. И тут же нахлынули воспоминания. В прихожей была наспех вытащена и разворочена верхняя одежда и обувь. Здесь было темно, воздух был душным, пыльным и тяжелым. Иван перешагнул через разбросанные вещи и, не оглядываясь, пошел по коридору. Здесь они больше года назад, мокрые от проливного дождя, бушевавшего на улице, целовались, жадно прижавшись друг к другу. И Брагинский дрожал не то от озноба и холода, не то от возбуждения. И губы у Ала были ледяные, вздрагивающие, и дикий восторг мутил ясную голубизну радужки — так мутит прозрачную воду взмах рыбьего хвоста у песчаного дна. Брагинский заглянул в первую, довольно просторную комнату, и злая тоска закралась ему в душу. Стол был сдвинут наискось, один стул повален, другой — стоял далеко от стола. Дверцы шкафа в углу были раскрыты, из них что-то — выволочено до половины, что-то — валялось на полу. Экран у телевизора был разбит вдребезги. Электричества в доме не было. Слабый серый свет от огрызка луны сочился через окно, но было все-таки слишком темно. Брагинский достал телефон и осветил им стол. Он был покрыт плотным слоем пыли, а на столе лежала книга — «Божественная комедия» Данте Алигьери. На страницах застыла серая пыль. Ковер под ногами тоже был темен и пылен. За этим столом Альфред травил какие-то идиотские пошлые анекдоты два года назад и сам же заливался от них звонким, заразительным смехом. Иван смущенно и неловко краснел за него и тоже смеялся. Брагинский обследовал еще несколько небольших комнат на первом этаже — везде запустение, серость и полумрак, затем — поднялся на второй этаж и вошел в спальную. Простыни на кровати были грязными, серыми, смятыми. На полу валялись обрывки бумаги. Маленькая репродукция какой-то мрачной картины висела над прикроватной тумбочкой. Кто-то кого-то убивал или сжигал на костре. Ничего особенного. Иван прислушался. Откуда-то приглушенно тикало, но часов в обычном месте на стене не висело. Он пошарил в полутьме. Они лежали на подоконнике, завернутые в одеяло, как младенец бывает завернут в пеленки. Брагинский нахмурился и задумался, склонив голову. Здесь они лежали в последнюю их встречу восемь месяцев назад. Альфред сел на кровати и, ссутулившись, спросил: — Ты что, злишься на меня? Почему молчишь? Не говори только, что пришел сюда просто, чтобы увидеться. Ты же сам хотел. Иван не ответил; он лежал спиной к Джонсу и тихо, почти не видно и не слышно дышал. — Я пришел обсудить с тобой действия твоего босса, — наконец произнес Россия — призрачно и шепотом, так что Ал едва его расслышал. Америка хмыкнул. — Ты странно себя ведешь, — продолжал Иван. — Как будто я в чем-то виноват и мы не страны, для которых мировые проблемы должны стоять на первом месте. — Но я устал, — вдруг вскинулся Джонс, — я ведь и человек тоже! Дай мне хоть немного побыть человеком! Иван приподнялся на локтях, и из-под одеяла выпростались его белые руки, и грудь — вся не то в синяках, не то в засосах. Брагинский ядовито усмехнулся, щуря слезящиеся от бессонной ночи глаза. — Это называется «переходный возраст». — Что?.. — Ал опешил. — Желание побыть человеком. Это пройдет со временем. Все мы когда-то хотели быть больше людьми, чем странами. Перебесишься. Ты еще так молод, — Россия обнажил в улыбке ровный ряд белых крупных зубов; только глаза его не улыбались. — А то, что происходит… — Америка осекся и побледнел, — между нами. Что это? Иван пожал плечами. Джонса передернуло, когда Брагинский, откинув одеяло, сел рядом с ним и обнял его, припав к нему грудью. — Ты не ответил. Брагинский беззвучно рассмеялся. И Америке вдруг до дрожи стали омерзительны и его бледная, мягкая кожа, и его руки — сильные и точеные, обнимающие его, Ала, за шею, и его нежный голос, и его дыхание. Он в негодовании оттолкнул Ивана от себя и поднялся с постели. Брагинский удивленно воззрился на него снизу. — Ну-ну. Кто-то вздумал брыкаться? От судьбы не уйдешь. Ну спим мы с тобой и спим. Чего ты еще от меня хочешь? — Иван непонятно сверкнул глазами и слабо рассмеялся. — Или, если ты все это всерьез, то я не против. Ах, милый, родненький Ал! Я так тебя люблю! Люблю! Люблю! Люблю! Ой, какая жалость! Я пошутил! — И он вдруг захохотал. Лицо у Джонса исказилось до неузнаваемости. Перед глазами у него мелькали, вспыхивали и погасали багровые пятна. Он страшным разящим взором глядел на измятого ласками и поцелуями Брагинского среди белых чистых простыней и ненавидел его, ненавидел его всем сердцем. Иван, все еще смеясь, поймал Альфреда за руку, но тот — вырвался и, тяжело размахнувшись, ахнул Брагинского кулаком по лицу. Смех России оборвался. А потом — опять загорелся с новой силой — нервный, злой, и Джонс, не выдержав, накинулся на него и ударил опять и опять — и все по лицу. Иван шарахался от ударов, придавленный чужим телом, но защититься не мог. Он слабо вскрикнул и замолк. Когда пелена спала с глаз Америки, он вскочил с кровати и побежал в ванную. Брагинский слышал, как он гремит там чем-то, роняет что-то, приглушенно матерится. Иван с трудом поднялся и зашел за ним следом. Джонс закидывал в рот какие-то таблетки. Заметив в зеркале, что Иван наблюдает за ним, он сделался белым, как полотно, и пристыженно убрал упаковку с таблетками в шкафчик. — Наркоманишь потихоньку? — спокойно спросил Брагинский. «Нос я ему все-таки сломал», — с ужасом подумал Ал и отвел глаза. — Это успокоительные, — разбито, виновато сказал Америка. — Транквилизаторы? — Что?.. Нет… не знаю… Иван смотрел на него странным, мерцающим взглядом. И было что-то в этом взгляде, отчего у Ала защемило сердце и поперек горла встал колючий ком. Напряжение многих месяцев сломило его. Он вышел из ванной, задев плечом Брагинского. Он больше не смотрел на лицо Ивана, только запомнил, что там, на его лице, было что-то иссиня-черное с багровым. И белое. И странно мерцающие глаза — тоскующие глаза. Иван вздрогнул и очнулся. Воспоминание было неприятным, тяжелым, мучительным. Уже и тогда Ал был каким-то странным. Как будто оборвалось в нем что-то, и закатилось солнце, всегда сиявшее в его взгляде и осенявшее голову и мысли. Он и тогда уже был до невозможного сговорчивым. Босс его дрянь делает, а он — ничего, вроде, согласен. Один только Иван это и заметил. А остальные… Россия огляделся и вспомнил кое-что любопытное. Джонс, еще давно, когда все было в порядке, прятал что-то, думая, будто Россия спит, за тумбочку. Но Брагинский все видел. Иван протянул руку и в щели, между стеной и стенкой тумбочки, нашарил тонкую потрепанную тетрадку. Достал. Это было что-то вроде дневника или ежедневника. Какие-то планы, дела, разрозненные мысли на бумаге и самые разнообразные высказывания, которые когда-то говорил Россия и которые сам Россия за собой не помнил. Ваня слабо улыбнулся. Потом пролистал в самый конец. И ужаснулся. Он лихорадочно стал вырывать и глотать слова и фразы, но ничего не мог понять. Но вот — он заставил себя успокоиться, сел на кровать и стал читать. С самого начала.Дневник Альфреда
10 марта 204. г. Приехал таки. Хорошенькая морда, нечего сказать. Глядеть на него не могу. Тошно. Глаза рыбьи, пустые и будто пленкой подернуты, выкатывает он их, хлопает ими на меня и усовещивает. Что он там говорил? Не помню. Голова совсем не варит. Впрочем, не важно. По итогу получается, что они меня здесь заперли. Телефон отобрали они еще в позапрошлом месяце, интернет в доме отрубили тогда же. За окном маячат люди этого рыбьеглазого. Караул ко мне, значит, приставили. Не понимаю только зачем. Не хотят, чтобы я виделся с другими странами — пожалуйста, нужны они мне! Я и без того никуда не рвусь, не выхожу. Только Ваню жаль. Я с нашей последней встречи ни разу с ним не виделся, трубку не брал. Не извинился даже. Стыдно мне. А впрочем, отчего стыдно? Ну, ударил. Сорвался. Нехорошо мне было. Тошно. А он лезет со своими разговорами и вопросами. Президент мой то, Президент мой сё. Как будто он не ко мне пришел, а к нему. Ну и съездил я ему по лицу. А он, странный, ничего мне не сказал, только посмотрел так… сострадательно, что ли. Жаль ему меня, видите ли. У него это… чувство сострадания больно сильно развито. Да пошел он. А с боссом у нас мир и любовь, никаких разногласий, мужик он славный — угрюмый только, и в кабинете у него всегда, как в гробу. Холодно. Скучно. 11 марта 204. г. По телевизору — сплошная дрянь. А занятий больше никаких. Откопал какую-то потрепанную книженцию — «Божественную комедию» Данте. Помню, у Вани тогда нашелся где-то в закромах засаленный сборник анекдотов. Ни одного не запомнил. Один только — про евреев. Как будто не про кого больше шутить. Опять дождь. 16 марта 204. г. Спал недурно. Только под окном кто-то всю ночь бубнил. Не разобрал что. Тот, с рыбьими глазами, утверждает, что он — от Президента. Не верю я ему. Он больше экзекутора напоминает. А Президент — мужик ничего. В голове такая легкость. Странно. И приятно. Только мутит немного. 18 марта 204. г. Опять приходил. Не один. С какими-то людьми. О чем-то шептались и шарились в вещах. Спрашивали, почему я не ем. А меня воротит от еды. Мне душно. Черт. Я такими темпами помру. А босса, ублюдка этого, прибить бы — и дело с концом. 20 марта 204. г. Жаль, что я его все-таки ударил тогда. Сегодня был еще и врач. Судя по всему, врач. Наверное, врач. Я ему говорю: башка раскалывается и по потолку в темноте — как будто пауки бегают. А он мне: «Славно, славно, хорошо». Что, сукин ты сын, «славно»? Что, «хорошо»? 26 марта 204. г. Всю ночь меня тошнило. Под утро полегчало. Я же говорил ему: пить меньше надо. Нет! Куда там! «Ты меня оскорбляешь! Я пить умею! Мне это раз плюнуть!» Ага, и блевать мы тоже умеем. Он, когда выпьет, совершенно невыносим. Что-то там плетёт, плетёт. А это мы не хотим, а это у нас, «блин, думал, посидим, как люди, а тебе только одно от меня нужно». И опять заведет: «Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?» А тронешь его, чтобы лег уже и не орал: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?». 5 апреля 204. г. Явились — во главе с этой мерзкой рыбой — и сказали, чтобы собирался: через неделю у меня переезд. Я им говорю: идите вы, господа, к чертовой матери, никуда я не пойду. Кааак они удивились! Глаза на лоб, лица серые. Ушли. 6 апреля 204. г. Мне лучше. Только ночью часы спать не давали. Тикают. Что-то они там считают? Деньги, что ли? «Оставь надежду, всяк сюда входящий» — это Данте. Что-то никакого подъятия духа не ощущаю. Но это пока. 7 апреля. У одного был длииинный халат, который отчего-то тащился по полу. Я спрашивать не стал — неудобно как-то. А у второго — пальцы наизнанку вывернуты и шевелятся. Бесподобно! Я и засмеялся. А он такую рожу состроил, как будто я его оскорбил. И его, и мать его, и отца. А «рыба» вертится волчком. Ведь специально! Специально, чтобы рассмешить! Я и смеюсь! Человеку скучно в четырех стенах! Человеку душно! У человека не было Брагинского чёрт знает сколько времени. Зудит аж. Документы? Пожалуйста! Я на все согласен! Сегодня я добрый! Сегодня праздник! Еще бы Ваню ко мне. И помирать спокойно можно. 9 апреля. Приснился Артур. Не очень приятное начало дня. В бумагах тех было что-то о Германии. Бедный Людвиг. Бедный Ваня. У него на следующий день все лицо заплыло синим. И красным. А рожа белая. Как флаг. В какой там последовательности у него цвета идут? Черный, белый… И еще нужно вещи собрать. Больно. Надеемся, вам станет лучше, надеемся… Надежда умирает последней, надежда — свет во мраке жизни, надежда — возвышает, а лишенный надежды — должен умереть. Кому он должен? Черт, я изрядно задолжал. И России задолжал после попойки в прошлом году. Хотя выпил он больше меня. Нет, Артур напивается сквернее. Ваню терпеть еще можно. 10 ап. Переходный возраст у меня кончился. Давно. Лет сто или больше назад. Это глупая шутка, да, Иван? Молчи уж лучше, пока я не поднялся и не врезал тебе как следует. И не мешай. Я хотел что-то записать… забыл… 11 ап. Надежда — это Рай. А если мне ваш Рай не по душе придется? Уж лучше Ад. Правда, в Аду Иван дымит. Каждый чертов раз. Хоть бы на балкон выходил, хоть бы — в другую комнату. Наверное, считает, что выглядит соблазнительно с сигаретой в зубах. Черт. Я же просил не курить. Мне дышать нечем. Или хочешь, как в прошлый раз? Ожог маленький, но больно ведь? Тебе ведь не нравится, когда больно? Не улыбайся так — бесит. (Нет даты) «Оставь надежду, всяк сюда входящий». И вообще — входи лучше в другую дверь. Там не так жарко. Надеемся, вам понравится. Надеемся, вы